Клим Жуков. Всем привет! Сегодня, так как нет Дмитрия Юрьевича, он все еще пребывает по делам в других странах, соло сегодня поговорим. Поговорим о рождении революции. Очередная серия, которая будет охватывать время от правления Александра I до конца Крымской войны. Реформы Александра II, наверное, сегодня мы не затронем потому, что это уже отдельная история. Вспомним, о чем мы говорил в прошлый раз. В прошлый раз мы закончили хронологически на кончине Павла I. И на падении этатистской монархии Романовых, и построении такой, условной, дворянской монархии Гольштейн-Готторп-Романовых. Высшим выражением которой стала политика, конечно, Екатерины II, с которой пытался бороться Павел I, и потерпел неудачу, которая результировалась его гибелью.
И наступил, как мы помним из прошлого раза, период дворянской реакции, дворянской контрреволюции. Это имело далеко идущие последствия, которые с одной стороны наложились на вполне определенные внешнеполитические явления. Эти внешнеполитические явления породили очень мощную диффузную волну воздействий, которые шли с запада на восток, то есть, в Россию. То, о чем мы с вами упоминали, рассуждая о принципах внешнего воздействия в формировании революционной ситуации во второй нашей беседе. Именно в этот период принцип внешнего воздействия оказал если не решающее, то очень серьезное влияние. С этого момента, с конца XVIII века западное влияние делалось все более и более значимым и в политике, и в духовной сфере, в культурной сфере, и в экономике. Если раньше можно было как-то это упускать из вида, хотя это, конечно, ошибка, то теперь не рассматривать принцип европейского воздействия просто ошибочно напрямую. Потому, что вырывает из контекста обсуждения очень большой кусок проблематики. И, конечно, это было связано с внутриэкономическими, а, значит, внутриполитическими проблемами, о которых мы сегодня и поговорим.
В первую очередь, конечно, надо сказать о внешней политике. Если уж мы закончили в прошлый раз на политике, то и начнем с политики сегодня. После смерти Павла I на трон взошел Александр I, его сын. И вот тут-то пришла, как говорится, для государства новая пора. Новая пора заключалась в том, что Александр I испытывал патологическую неприязнь к своему коллеге, императору, тогда еще первому консулу, Наполеону Бонапарту. В правление Павла I отношения двух империй стремительно нормализовались, причем тут монархи шли сильно впереди дипломатов потому, что Наполеон в одностороннем порядке делал определенные уступки в сторону России, Павел I, опять же, еще до заключения официальных договоров отозвал из Европы наши войска. Наполеон, спасибо, отпустил всех русских пленных, которые попали во французский плен в ходе Итальянской кампании Суворова и его коллег на Итальянском фронте, так и в других местах Европы. Всех их отпустили с сохранением обмундирования, знамен, оружия, снабдили одеждой, проводили, соответственно, до границ Российской империи.
Когда Павел I погиб, вся эта миротворческая политика пошла немедленно насмарку. И тут очень ярко, конечно, выступает роль личности в истории потому, что, в самом деле, не будь Александра I, наши отношения с французской монархией Наполеона, или, можно сказать, с монархической республикой Наполеона, все-таки это уже революционная Франция, короче говоря, наши отношения с Французской империей, возможно, сложились бы как-то иначе. Во-первых, как мы знаем, история сослагательного наклонения не знает. Было так, как было. Изучать мы можем то, что присутствует у нас по факту. И, в самом деле, не нужно переоценивать роль личности в истории. Потому, что ряд исследователей, и просто обывателей, готовы думать, что если бы Павел I остался на троне, у нас не было бы вообще войны с Францией. Потому, что, в самом деле, как может Франция воевать с Россией. Нет общей границы, а раз нет общей границы, то в условиях не глобализированного мира начала XIX века, не может быть различных интересов, которые могут привести к столкновению.
Но, тут надо сразу вспомнить одну вещь. Во-первых, то, что я говорил, про “бы”, мы не имеем права рассуждать. Мы имеем право рассуждать только о данности, а данность такова, что вся история правления несчастного Павла Петровича показала нам явственно: царь сам по себе ничем не управляет. Управляет правящий класс, который на роль монарха, над собой ставит определенную личность. И конечно эта личность, так или иначе, воздействует на объективные исторические процессы. И вступает с ними в отношения диалектической рекурсии, они взаимодействуют, но сам по себе царь, даже абсолютный монарх, прямо скажем, не является определяющим звеном управления. И мы это видим на примере Павла Петровича. Как только его политика перестала удовлетворять высшие круги правящего класса окончательно, его не просто убрали с царствования, его убрали с этого света.
А раз у нас правящий класс, уж простите меня за такое стихотворение белым стихом, если он не захотел Павла Петровича, значит, его объективные интересы, по крайней мере, понимаемые в тот момент интересы, были настолько противоположны сближению с Францией, что говорить о возможном сближении было нельзя, это ошибка. Потому, что если предположить, что Павел Петрович остался у власти, и попытался бы проводить настолько дружественную, профранцузскую политику, неизвестно что бы стала делать противоположная партия. Как мы знаем, у нас была мощнейшая англофильская партия, яркими представителями которой был клан Воронцовых и многие другие царедворцы, и просто дворяне. У нас с Англией были очень широкие торговые связи. Англия была одним из основных потребителей как русского дуба, так и русской пеньки, так и русского полотна, которое шло на паруса. Это была статья экспорта очень серьезная, и вступление в континентальную блокаду на стороне Франции наносило вполне конкретный удар по этой системе торговли. И неизвестно, что было бы в дальнейшем потому, что есть абсолютно ненулевой шанс, что, может быть, не в 1805 году, когда мы столкнулись с Наполеоном в ходе той самой кампании, которая привела к сражению под Аустерлицем, возможно позже, в иной форме, но Россия имела все шансы столкнуться с Наполеоном. И позже, история должна была бы, скорее всего, пойти по схожему, хотя не так оформленному пути.
Почему я так подробна на этом останавливаюсь? Во-первых, это показывает нам очень ярко и рельефно роль дворянства в Российской империи в тот момент. Еще раз имеем иллюстрацию падения этатистского государства и то, что правящий класс продуцировал все большее воздействие на личность правителя, на само правительство, на его ближний круг. И тут, конечно, есть два противоположных вектора развития. Во-первых, Александр I был, как мы знаем “просвещенным монархом” вначале своего правления. При нем действовал “Негласный комитет”, так называемый, который Державин называл “шайкой якобинцев”. Это относительно молодые люди, это князь Кочубей, князь Чарторыйский, граф Новосильцев и граф Строганов, которые при личности Александра I составили нечто вроде Избранной Рады Ивана Грозного. Хотя итогом из заседаний были только слова. Практически ничего значимого для страны, которой управлял Александр I, в материальном исполнении Негласный комитет не дал. Но само его появление было вполне характерным. Потому, что из материалов, которые мы знаем, обсуждались на этом Негласном совете, одним из самых основных был вопрос о земле. Тот самый вопрос, который тяготел над Россией с самого начала ее зарождения или, по крайней мере, после гибели Киевской Руси, уж точно. То, о чем мы говорили в самых первых наших беседах. И то, что было осознано гораздо позже, к сожалению. То, о чем рассуждала Екатерина II и теперь ее внук, Александр I. То, о чем будут рассуждать и пытаться решить до начала XX века.
Для Александра I было абсолютно понятно, как и для всех его друзей из числа “шайки якобинцев”, что самым страшным фактором, самой страшной угрозой, которая есть у нас в России, является крепостное право. Надо его отменять. Сказать-то легко. Про крепостное право говорила, как мы помним, Екатерина II. Она тоже понимала, что это проблема. Причем проблема, которую надо срочно решать. Но Александр I никак не смог ее решить. Второе по важности, это, конечно, была конституция. Потому, что Александр I широко обсуждал проекты просвещенной конституционной монархии. Тут ему помогали его англофильствующие друзья, к которым немедленно примкнули Разумовские, Воронцовы и попытались показать на просвещенную, ограниченную монархию в Англии, что: “Посмотрите, какая прекрасная империя. Надо править также”. Правда, упускается из виду, что в Англии до сих пор нет конституции. Там есть парламент, который ограничивает власть монарха, но это не конституционная монархия.
Тем не менее, по сравнению с условно абсолютистской монархией России, это был большой шаг вперед и Александр I, и его друзья, вполне конкретно присматривались к западному образцу, к Англии. Впрочем, совершенно безуспешно, это было пустое умствование, которое, тем не менее, ярко отражает тенденции, которые имелись в просвещенной верхушке тогдашней элиты. Потому, что была и непросвещенная верхушка тогдашней элиты, которую все устраивало. Более того, среди этих, так скажем, либералов, которые были характерны в высоких коридорах Зимнего дворца начала XIX века, среди этих либералов тоже были прагматичные люди, которые рассуждать-то были готовы, но сделать что-то конкретное в направлении, например, освобождения крестьян, не готовы были вообще. Потому, что освобождение крестьян напарывалось на очень серьезные подводные камни. Я бы даже сказал, на айсберг, который потопил Титаник. Это айсберг назывался “дворянство”.
Дворянство не могло существовать в монархической стране, в монархической феодальной формации без крепостных крестьян. То есть, отмена крепостного права в данных условиях означала бы немедленный конец феодально-экономической формации, а, значит, уничтожение дворянства. На что дворяне никак не могли пойти. Это, во-первых. Это означало бы слом всего жизненного о уклада. Слом экономического основания и существования вообще. И при этом Россия сразу лишилась бы 90 процентов образованного, способного к активной жизни во внешних ее проявлениях, общества. То есть, дворянство перестало бы выступать, таким образом, локомотивом развития империи.
И это вопрос объективный, а был еще вопрос субъективный. Потому, что дворяне не хотели лишаться этого подспорья, каким являлись крестьяне. А раз они не хотели, то в условиях падения этатистского государства, они могли позволить себе очень серьезное воздействие на правящую верхушку, то есть, на Александра I. Поэтому дальше разговоров и некоторых косметических действий, о которых мы поговорим позже, Александр I не осмелился пойти.
А чем же был характерен этот период, конец XVIII – начало XIX века, для основной части населения и, по совместительству, экономического базиса России, для крестьянства? Неомальтузианская теория, которую, я в общем-то, не вполне разделяю и склонен критиковать, но она употребляет для этого периода очень хороший термин, который мне нравится, я его буду применять, “сжатие”. То есть, рост численности населения, вполне конкретно повысившиеся нагрузки со стороны дворянской ренты, со стороны налогового гнета государства привели к сжатию экологической ниши крестьянского населения, то есть, основной массы народа. Началось это еще в конце XVIII века, в конце правления Екатерины II, мы говорили об этом. Но, к началу XIX века все приобрело более конкретные, и куда более зловещие, черты. Что, конечно, выразилось самым примитивным образом в двух вещах. Первое, это в снижении рождаемости, в первую очередь среди крестьянского населения. Причем, как в среднем по стране, так и если мы посмотрим на регионы страны. Падение рождаемости мы увидим везде. И рост крестьянских выступлений. Потому, что крестьянское недовольство стало настолько сильно, что к 1826 году некоторые помещики уже вовсю писали в Петербург, крича о второй Пугачевщине. Ну, это еще будет 1826-й год не скоро.
Но уже тогда, вначале XIX века рост крестьянских выступлений, крестьянских бунтов, погромов помещичьих усадеб. Многие из которых приходилось натурально давить военной силой. Несомненно, фиксируется и имеет тенденцию к росту. С чем это было связано и с чем это напрямую коррелирует в объективных показателях, то есть, в тех цифрах, которые можно посчитать и проверить? В прошлый раз мы говорили о прожиточном минимуме, минимальном земельном наделе, который полагался крестьянину, и который был вычислен на основании потребления и урожайности. И то, сколько приходилось платить налогов. И что оставалось, собственно, на душу крестьянина. То есть, прожиточный минимум, это было около 15 пудов хлеба в год на душу. Понятно, что если пересчитать на детей, для ребенка 15 пудов слишком много, получается чуть меньше, но чтобы не усложнять будем. В конце концов, между четырнадцатью с половиной и пятнадцатью пудами разница небольшая. Это конечно условная величина, она не сто процентов объективна, но она дает некую реперную точку. Будем от нее плясать.
При этом население до конца XVIII века хоть медленно, но неуклонно росло. К 1812 году население России общее составляло 41 миллион человек. Росло население крестьянского сословия, росло население в дворянской среде – вполне естественно. И что мы видим? На каждого крестьянина приходится все меньший пахотный клин. Просто потому, что их делается больше. А так как дворян делается больше, вспомним, что это был не только естественный прирост, что у дворянина какого-нибудь Чичикова родилось пятеро детей. А у дворянина, не знаю, Дементия, родилось 12 детей. Таким образом, у нас естественный прирост аж 17 человек. Еще же были дворяне личные, которые выслужили дворянство по табели о рангах. Были дворяне потомственные, которые поднялись по табелю о рангах еще выше. Были дворяне жалованные, которым жаловали это самое дворянство. Таким образом, корпус дворянства все увеличивался и увеличивался. Хотя дворяне, которые выслуживали через чиновничьи посты, как правило, не имели крепостных, но некоторые получали их, в конце концов.
Таким образом, на каждого дворянина приходилось все меньше крестьян, а на каждого крестьянина получался все меньше земельный надел. И куда деваться, дворянин начал повышать ренту. А ренту он начал повышать еще и потому, что мог. Потому, что он почувствовал силу за собой. Он почувствовал, что он, наконец, настоящий хозяин земли Русской, соль ее. Если мы посмотрим на объективную урожайность, которая существовала в Центральном районе европейской части России, то примерно на одного человека приходилось 17 пудов всего лишь. То есть, это на 2 пуда больше прожиточного минимума. А в Черноземье, на юге России, это Белгородская область, Курская, Орловская, Тамбовская, Рязанская, там сбор был гораздо выше – 34 пуда. То есть, в два раза выше. Хотя при этом посевы неуклонно увеличивались, а сбор, в среднем по России, падал. В среднем сбор по России начала XIX века составлял примерно 18,9 пудов. Мы видим, как сокращается крестьянский надел. Одновременно падает валовой сбор. И мы сразу видим падение рождаемости.
Если мы говорим о 1810-х годах, то мы видим, что в среднем по России темпы рождаемости вышли на индекс 0,16 процента. То есть, мы можем говорить о демографической стагнации, что для аграрной страны практически нонсенс в более-менее нормальные годы. Потому, что крестьянин всегда рожает детей с некоторым запасом. Если крестьянин рожать детей перестает, это означает ровно одно, он не видит для них будущего, ему нечем их кормить.
Конечно изрядная часть наших посевов, и не только, кстати говоря, зерна, того же картофеля в чуть более позднее время, уходило на винокурение. Потому, что мы помним, что винная торговля всегда приносила очень изрядный барыш. Этим занималось как государство через монополию, которую поэтапно вводило несколько раз, так и дворяне, которые эту монополию то оспаривали официально, то просто занимались подпольным винокурением. Падение подушного сбора, я имею в виду подушного сбора хлеба, в первую половину XIX века снизило потребление хлеба до минимально возможной нормы. То есть, за нормой в 15 пудов уже речь о развитии страны не шла, речь шла о физическом выживании населения. То есть, и пятнадцать-то пудов, прямо скажем, это что-то такое нежирное настолько, что нам это трудно понять. Потому, что хлеб это была основа рациона русского крестьянина, русского рабочего, в том числе. И, кстати говоря, серьезнейший элемент питания даже русского дворянина где-то до среднего уровня. Потому, что мясо, это была еда, скажем так, праздничная. Ее ели не каждый день. Не все могли себе позволить, даже дворяне, каждый день употреблять мясо. Что уж говорить про крестьян.
Если мы посмотрим, опять же, на проверяемые объективные данные, то средний рост русского крестьянина, мужчины, в это время колеблется в районе 161-162 сантиметра. В это время во Франции средний рост в районе 164-165 сантиметров. Хотя французы, это не самая крупная европейская нация. Если мы вспомним недавний наша разговор на другую совсем тему, посвященную сражению 1361 года на острове Готланд под Висбю, то мы видим, что средний рост готландского крестьянина в XIV веке составлял приблизительно 169 сантиметров в среднем. То есть, это примерно на 6 сантиметров крупнее русского мужчины начала XIX века. То есть, по нашим меркам все это были четырнадцатилетние подростки, если так-то посмотреть. Конечно, были куда более крупные люди, я говорю о средних показателях.
Это все говорит ровно об одном, что в период первичного выкармливания младенец не получал нужного количества микроэлементов и прочих питательных веществ, необходимых для роста. И в период пубертатного вызревания он, во-первых, не получал необходимого питания. И, во-вторых, подвергался избыточным нагрузкам, не мог нормально сформироваться. А почему он не мог нормально сформироваться и почему он не получал достаточного питания? Потому, что он подвергался чудовищной сверхэксплуатации.
Дворяне, которые получили возможность заниматься эксплуатацией крестьян практически неограниченно, во-первых. И, во-вторых, имели необходимость для этой сверхэксплуатации. В связи с падением урожайности нужно было повышать ренту с каждого отдельного крестьянина, чтобы сохранить, как минимум, собственный доход на одном и том же уровне. Барщина увеличивается примерно до четырех дней. Крестьянину оставалось в летний период три дня на обработку собственного пахотного надела. Это значит ровно одно, что у него не будет выходных, он будет пахать в субботу и в воскресенье. Возможно, даже в церковные праздники, когда работать было, строго говоря, запрещено. При этом работать будут вообще все, в том числе малые дети. Малые дети занимались тем, что бегали за пахарем и подбирали упавшее зерно. Или упавшие колоски собирали, которые потом необходимо было сдавать. Старики будут стеречь сено или выпасаемый скот. То есть, заняты будут все. Ни о каком нормальном развитии детского организма в период пубертатного созревания речи быть не может.
Это конечно была ужасная данность, которая, во-первых, отразилась на физическом состоянии основной массы русского населения. А, во-вторых, очень крепко запала в душу этому самому русскому населению. Не будем забывать, что крестьянин жил в патерналистском традиционном обществе, у которого очень долгая память. Если мы с вами, люди городской цивилизации уже в котором поколении, что-то не получаем в виде конкретного видеоматериала, мы можем посмотреть какой-нибудь ужасный фильм “Иди и смотри” или “Обыкновенный фашизм”, он конечно нам бьет по мозгам очень сильно, но мы понимаем, что это было не совсем с нами. Потому, что мы однозначно дистанцируем себя даже от своего деда, тем более прадеда, который для 90 процентов городских жителей фигура почти мифическая. А вот для крестьянина эта фигура абсолютно реальная и не только прадед, но и прапрадед, это нечто, что было совсем недавно. И не просто недавно. Ты напрямую связан корнями с этим человеком, он для тебя если не жив, то около того. Потому, что сознание крестьянское, это сознание циклическое, от урожая, до урожая. Ну, а раз она идет по кругу, то какая разница, 100 лет назад жил мой прадед или 150 лет назад жил мой прапрадед. Это вполне реальная фигура, память о котором передается изустно твоими родителями, которые, безусловно, священные, уважаемые личности. Раз они говорят о твоем прадеде, значит, так надо. Если они говорят о прапрадеде, что они с четырех лет работал на поле, не видя продыху, то, я вас уверяю, крестьянин это запомнит и расскажет своим детям.
И именно с этого времени начинается рост небывалого задела возмездия, который вылился в конкретные эксцессы уже в XX веке. Просто когда мы говорим о крестьянских зверствах, которые приписываем козням то эсеров, то большевиков, просто нужно понимать, что подбить крестьянина просто оторвать зад от лавки, чтобы сделать бессмысленное с его точки зрения действие, почти невозможно. Зачем крестьянин будет лишний раз напрягаться, тратить калории? Например, чтобы дать по мордасам своему помещику, или бывшему помещику. Ну, какой смысл? Но, даже если эти условные мифические социалисты смогли крестьянина подбить на такую активную деятельность, значит, у крестьянина были поводы для этого. И поводы были, не дай Бог каждому. Я не уверен, что мы смогли бы сохранить здоровую психику, оказавшись в таких условиях. Или если бы наши, не дай Бог, родители оказались в таких условиях. Какой бы задел мести был у нас, у людей современной городской цивилизации? Я не знаю, но крестьяне это запомнили. Это как тугой лук, натягивалось, натягивалось и тогда еще не выстрелило по-настоящему. Оно выстрелило позже.
Итак, стагнация крепостного населения имела место в масштабах всей станы. Возможно, за исключением наших азиатских провинций и каких-то провинций на западе. Это несколько отдельная история. Что такое на западе? В Польше. Так это не совсем Россия. Хотя, несомненно, она в то время принадлежала территориально Российской империи. Пока мы о ней не будем говорить, буквально несколько слов я о ней скажу потом. Потому, что там тоже есть о чем сказать.
Примерно к середине 1830-х годов, с 1833 по 1835, можно зафиксировать общую численность помещичьих крестьян в европейской России. Это 22,4 миллиона человек. А в 1857 году, это 22,1 миллиона человек. То есть, мы видим некоторое сокращение. Конечно, было бы ошибкой думать, что они перемерли, хотя, конечно, и перемерли тоже. Крестьяне активно бежали, физически удаляясь из пространства, где их можно было посчитать. Пытались перейти в другие сословия, например, в казаки. Потому, что у казаков были определенные привилегии, по крайне мере, в это время они были еще очень значимы. Это рекрутские наборы. То есть, масса крестьян уходила в солдаты. Особенно, если мы будем говорить о времени горячих войн первой половины XIX века. То есть, элементарно, только в 1812 году в рекруты ушло 420 тысяч крестьян. В 1805 году, если не ошибаюсь, во время рекрутского набора 120 тысяч крестьян. То есть, это был серьезнейший фактор, который уменьшал численность крепостного населения. Крестьяне после ухода в армию переставали быть крестьянами, они переходили в солдаты, обратно в крепостные они уже не возвращались.
Примерно с 1835 по 1850 год в рекруты ушло, по подсчетам исследователя Кабузана, 546 тысяч крестьян, примерно так. А смертность в армии в это время примерно составила около 44 процентов. То есть, 306 тысяч приблизительно за это время вышли на свободу, а остальные вышли “вперед ногами”. Если в 1835 году в России насчитывалось 11 миллионов 447 душ крепостных мужчин, то через армию проходило примерно где-то чуть более 0,16 процента этих самых крепостных. Если в 1833, 1850, 1851 году крепостное население уменьшалось в среднем на 0,032 процента, то если бы рекруты не выходили из крепостного состояния, то рост бы, наверное, составил 0,13 процента в год.
По поводу войны, которая должна была вот-вот грянуть и грянула в 1812 году. Мы видим это сокращение пахотного клина на душу населения, повышение ренты на душу населения, пока еще медленное. Но у дворян было четкое понимание того, что надо откуда-то взять новые земли, на которых можно будет расселиться, или расселить своих крестьян. Какие-то новые поместья приобрести. Короче говоря, чтобы стало более просторно. И внимание русской монархии, конечно, обратилось на запад. Потому, что никаких земель на востоке, в серьезном смысле, мы прирастить тогда еще не могли. То есть, конечно, могли, только толку с них было очень немного.
Я напомню очень неприглядные цифры, которые объективно дарованы нам природой и Богом, в России не более 11 процентов, а скорее всего и меньше, территории нашей страны годно под пашню и скотоводство. То есть, казалось бы, территория просто гигантская, но не более 11 процентов годны под пашню и скотоводство. При этом что такое эти 11 процентов? Казалось бы, если посмотреть на все эти миллионы гектаров, которые у нас стоят под запашкой, и стояли при Романовых под запашкой, то 11 процентов, это, знаете, хороший кусок. Казалось бы, можно прокормить кого угодно, еще и останется. Тем более, если учесть наши южные губернии плодородные. Все просто. У нас эти 11 процентов, из них примерно три четверти, это зона рискованного земледелия. Когда я говорю “зона рискованного земледелия”, я говорю о настоящей русской рулетке.
Потому, что вы посеяли озимые, которые дают в основном урожай. Озимые культуры, это те культуры, которые засевают под снег. Примерно в начале сентября их засевают, они оказываются под снегом и к весне прорастают. И они дают очень большой урожай, зачастую заметно больший, чем яровые культуры, которые сажаю летом для осеннего сбора. Так вот, озимые у нас можно посадить и, в силу того, что климат у нас не просто плохой, он у нас непредсказуемый. Можно попасть на то, что, например, зимой не будет снега и все померзнет. Или, например, весной пойдут слишком обильные дожди и все сгниет. Или, например, все будет в порядке со снегом, и весной все будет нормально, и тогда озимые у нас вырастут, и будет хороший урожай. И у нас будет много хлеба. Но этого предсказать нельзя. Потому, что у нас даже теперь гидрометеорология не всегда может достоверно сказать, что у нас будет такая погода. Чего уж говорить о начале XIX века. Поэтому, когда я говорю о риске, это риск не просто не получить какой-то прибыли, это для местного населения риск физической смерти.
Так вот, у нас товарный хлеб могло давать только Черноземье. И наши западные губернии, например, часть Белоруссии, Прибалтика, Польша. Там есть относительно приличные климатические зоны. Мало кто знает, у нас в значительной части наших пахотных и луговых угодий выпадает меньше 700 миллиметров осадков в год. А это то, что, например, в Америке считается не зоной рискованного земледелия, а зоной непригодной к посадке чего-либо вообще. То есть, победить это можно было только сложной мелиоративной культурой, на которую, опять-таки, династия Романовых была неспособна в силу очень низкого экономического базиса нашей социально-экономической структуры. Но об этом чуть позже.
Короче говоря, чтобы в феодальных условиях, в которых обитала наша Россия, если не сказать неолитических потому, что местами это было неолитическое, тупое воспроизводство населения. Так вот, чтобы это победить, можно было только расширить наши пределы. Чтобы расширить наши пределы, например, нужно было окончательно забрать себе всю Польшу. И мы начали смотреть на запад. На западе единственная держава, которая была способна оказать нам сопротивление, это была Франция. И, идя на запад, рано или поздно мы с ней столкнулись. Хотя мы на тот момент не имели общих границ, и между нами лежало слишком много посторонних земель. Но мы нашли себе хорошего союзника, у которого была общая граница с Францией, правда, морская, это Англия. И чем закончилось? Мы потерпели ужасное поражение в 1805 году. И одержали блестящую победу, хотя и с чудовищным трудом, в 1812 году. Мы не встретили наполеоновские войска в Польше, на что рассчитывал сам Бонапарт, прямо называя Русскую кампанию Второй Польской кампанией. Заманили его до Москвы, дождались зимы. И в ряде сражений разбили просто мобилизационным усилием потому, что Бонапарт не мог себе позволить такого мобилизационного усилия. Ну, это отдельный вопрос, об этом мы будем говорить, я надеюсь, с Олегом Валерьевичем Соколовым.
Пока просто зафиксируем то, что на Наполеона наше крестьянство, зная, что он сделал в Польше... А в Польше он пошел на освобождение крестьян, после того как ее отнял у династии Романовых. Крестьянство очень рассчитывало, что Наполеон будет освобождать крестьян на захваченных территориях. Поэтому сначала никакой народной войны не было. Потому, что французы, вроде бы, вели себя прилично. Насколько может вести себя прилично армия захватчиков. А крестьяне, доведенные к тому времени собственными помещиками, прямо скажем, не горели желанием умирать за них. Кого-то несчастного забрали в рекруты, и ему придется умирать за помещика. Но он сам сейчас сидит на земельке и ему за этого гада, который выпивает из него все соки, умирать не резон. Пришел француз, посмотрим, вдруг при нем лучше будет. Наполеон, дойдя до Москвы, не решился на освобождение крестьян собственно в России. Почему? Это до сих пор можно гадать потому, что каких-то объективных данных, документальных, у нас нет, чтобы он написал рескрипт, своей рукой подписанный, что: “Я не буду освобождать крестьян в России по таким-то соображениям”. Такой бумаги у нас нет, есть только косвенные данные.
Я думаю, пока никак не готов это доказать, Наполеон не рассчитывал получить Россию в качестве вечного врага. То есть, если бы он пошел на освобождение крестьян и после этого вдруг потерпел бы поражение, этого ему не простили бы точно никогда. Он рассчитывал замирить Александра I, просто вывести его из состава антифранцузской коалиции с Англией. И привести его к некоему второму изданию Тильзитского мира, и включить в систему континентальной блокады Британии. А если бы Наполеон пошел на отмену крепостного права, это привело бы к чему? К тому, что весь экономический базис России был бы разрушен. На это он не стал идти.
А крестьянин посмотрел на наполеоновских солдатиков, которые чем дальше, тем хуже обеспечивались и позволяли себе много лишнего. И понял, что, во-первых, не освобождают. Во-вторых, басурмане. В-третьих, при них еще хуже, чем при русских помещиках. И вот тогда поднялась дубина народной войны. Тут нужно сказать одну очень неприглядную вещь. Когда мы читаем слова Толстого, что “поднялась дубина народной войны, чтобы гвоздить завоевателя”, она “гвоздила” не только завоевателя. Потому, что когда мы говорим об отрядах партизан, в которые уходили крестьяне, мы действуем с современных позиций. У нас есть только один пример партизан, который мы если не видели сами, то, по крайней мере, слышали о нем от наших дедушек и бабушек. Это партизаны, понятное дело, Великой Отечественной войны, которые уходили в леса и сражались оттуда с немецко-фашистскими захватчиками. Так вот, крестьяне 1812 года, ушедшие в партизаны, это не совсем то. Потому, что они воевали не только с захватчиками. Они воевали еще и с собственными помещиками зачастую, которые остались там, на оккупированной территории. Функциями этого, так называемого, партизанского отряда была оборона от оккупанта и, во-вторых, приведение состояния помещика к социальной справедливости, как ее понимал крестьянин. Об этом просто не нужно забывать. Потому, что настоящие партизанские отряды, которые занимались диверсионной работой в тылу врага, то есть, перерезали коммуникации, уничтожали обозы, перехватывали подкрепления, портили дороги и мосты, это были регулярные войска, засланные в тыл. Денис Давыдов, например, знаменитый партизан. Это была обычная легкая кавалерия. Или иррегулярная кавалерия из числа казаков. Все равно это военнослужащие, а не просто крестьяне, взявшие в руки дубины.
И вот отгремела война. Наполеон был разбит, русские войска в 1815 году вступили в Париж и стяжали себе славу непобедимых на весь, тогда известный, мир. Потому, что был разбит самый мощный военный блок, который к тому времени существовал в мире за всю его историю. И один из величайших полководцев, который этот блок возглавлял. Он был разбит именно русскими войсками. Что получилось в итоге. Первое. Крестьяне очередной раз получили надежду, что их наградят за добрую службу. Во-первых, сотни тысяч человек прошли через рекруты. Масса крестьян прошла через ополчение, которое если и не вступало непосредственно в боевые столкновения, все равно было готово к этому. Крестьяне мечтали, что государь наградит их свободой. И когда выяснилось, что он не собирается награждать их свободой, случился очень резкий скачок крестьянских выступлений. В частности, знаменитое восстание Пензенского ополчения. В трех уездах Пензенской губернии. То есть, те самые крестьяне, которые отказались подчиняться командирам потому, что где-то услышали, что дворяне специально прячут царев рескрипт об освобождении с землей. И пока они не увидят этого рескрипта, они не будут подчиняться царю. До его личного распоряжения, что пора продолжить служить.
Случилось ужасное потому, что после окончания Наполеоновских войн всю армию до конца распустить было невозможно. Потому, что как только рекрут выходил бы, пусть не в крепостные крестьяне, но все-таки в крестьяне и, видя, что происходит на земле, или ополченцы, вернувшиеся обратно с военной службы, никто не мог сказать не закончится ли это натурально второй Пугачевщиной или третьей Разинщиной. То есть, полномасштабной крестьянской войной. Поэтому приходилось держать массу рекрутов в солдатах, для чего их требовалось кормить и обмундировывать. Для чего потребовалось усиление налогового гнета. Или создание неких альтернативных форм содержания армии. Например, предельно уродливые “военные поселения”, создание которых было инициировано царским правительством и проведены в жизнь впоследствии. Если кто не помнит, военный поселенец, это солдат, который живет на земле и кормится своим крестьянским трудом. При этом обязан проходить военную службу, заниматься строевой подготовкой, стрелковой подготовкой, содержать в порядке амуницию. Ну, это скажем так, такой сорт казаков получился бы, или стрельцов в свое время. Если в XVII веке, когда были стрельцы еще актуальны, это было нормальное дело, такое содержание армии, но в XIX веке из этих военных поселенцев получались отвратительные крестьяне и никакие солдаты одновременно. Которые при этом находились под двойным гнетом. Под гнетом военной службы и гнетом ручного крестьянского труда. Это никуда не годилось. Тем не менее, на такую меру пошли, не потому, что Александр I был какой-то там совсем дурак. Просто ему нужно было содержать безмерно увеличившуюся армию, а денег взять было неоткуда. Нужно было что-то придумывать.
Кроме того, война с Наполеоном привела к чудовищной инфляции. Просто чудовищной. Потому, что все Наполеоновские войны, от Аустерлицкой кампании до Заграничного похода финансировались, в значительной мере, за счет выпуска бумажных ассигнаций. Потому, что начеканить больше денег было невозможно, я имею в виду из драгоценных металлов, из серебра, а платить нужно было чем-то. Поэтому денежная масса увеличилась более, чем вдвое. Что, конечно, привело сразу же к скачкообразной инфляции, а, значит, к росту цен. Что не могло положительно сказаться ни на торговле, ни на положении внутри страны. В первую очередь этим положением были недовольны крестьяне, во вторую – дворяне.
Дворяне впервые массово побывали за границей. Они видели, как живет Европа, они видели Париж. Если они не видели этого сами, то приехали их братья, кумовья, отцы, дети и привезли материальные свидетельства этой жизни. А что такое Европа в это время? Европа только что вышла из революционной разрухи и жила совершенно по-другому. Мы помним, как, после Амьенского мира в 1801 году, Франция всего за два года, пользуясь отсутствием внешней военной угрозы, и прогрессивным, на тот момент, буржуазным экономическим укладом, буквально за два года экономически взлетела так, что только что замирившаяся с ней Англия была вынуждена пойти на прямой военный конфликт повторно. Чтобы как-то этого континентального конкурента привести в чувство, чтобы он сильно не скакал вперед. И там освобожденные крестьяне, свободный труд, совершенно другая жизнь.
И дворяне хотели жить также, при этом оставаясь дворянами. Не помню кто из наших русских острословов в то время сказал, что: “Русский дворянин хотел бы жить как английский лорд, но чтобы его считали Вольтером”. Это нечто такое, несовместимое. Это, конечно, шутка в то время была. Но нечто такое имело место потому, что дворянин хотел европейского уровня жизни. Потому, что в этот момент значение, которое имела французская революция в воздействии на все умы, которое она произвела в Европе в это время, было неоценимым фактором. Это была настолько мощная промывка мозга, что она аукнулась далеко за Уралом, везде, где были читающие люди. И теперь это все посмотрели вживую. Наш дворянин, русский офицер, не испытывал ненависти к французскому офицеру. Это были, да, противники. Но это были, во-первых, коллеги по опасной профессии военной. А, во-вторых, это были зачастую собраться по классу. Потому, что мы помним, что офицерство, доставшееся Франции еще от эпохи Бурбонов, это были бывшие дворяне. Или, скажем так, дворяне новой империи, уже Наполеоновской. То есть, это была ровня, они уважали друг друга. И вдруг оказалось, что русский капитан получает в три раза меньше, чем французский капитан. Поэтому оказаться русскому капитану в плену во Франции было очень выгодно. Просто потому, что по положениям тогдашней войны пленный офицер получал жалованье офицера той армии, которая его пленила. Русский капитан, оказавшись в плену получал жалованье в три раза больше, чем он получал на действительной службе у себя, под крылом двуглавого орла.
Это привело ровно к одному. К безумному росту потребления. Потому, что чтобы жить как французы, нужно было тратить как французы. А откуда эти деньги можно было взять? Эти деньги можно было взять только у своих крестьян. Я не говорю, что дворяне сожрали и выпили столько, что они вконец изнасиловали русское население, это было невозможно физически столько сожрать и выпить. Но это был дополнительный момент, который накладывал не столько экономическую нагрузку, хотя и ее тоже, на плечи крестьянина, сколько нагрузку моральную. Потому, что крестьянин видел, что при падении размеров его и так-то несчастного, убогого пахотного клина, где прожиточный минимум был чуть больше одной десятины на душу населения. И мы видим, как у некоторых этот пахотный клин сокращается за прожиточный минимум. Крестьянин наблюдал, как его помещик, его защитник, казалось бы, становится натуральным паразитом, который пьет, где-то в столицах безостановочно гуляет, охотится, вытаптывая эти несчастные пахотные угодья, прибирает себе к рукам все, что можно прибрать. И перестает быть похожим на этого крестьянина настолько, насколько это вообще возможно. Потому, что в конце XVIII, особенно в начале XIX века, русский дворянин для русского крестьянина становится инопланетянином. Потому, что если раньше о какой-то патриархальности мы еще могли говорить, хотя дистанция все более увеличивалась, уже при Екатерине II она очень ощутима. После начала XIX века кто такой русский дворянин? Это такой русский француз. А русский крестьянин, это русский крестьянин, который почему-то должен его обеспечивать. Крестьяне эту неравновесность видели и все меньше понимали, зачем им нужно то, что сейчас происходит.
Причем говорить об окончательном крахе, экономическом крахе крепостничества в этот период, это была бы большая ошибка. Конечно, с крепостным хозяйством все было не в порядке. И не в порядке оно было, в первую очередь, в масштабах большой нашей страны. То есть, всю экономику эта система вывозила очень и очень плохо. Только за счет ограбления 90 процентов населения, то есть, крестьянства. Но для каждого отдельного дворянина, в среднем, это было очень неплохо. Потому, что мы видим, как это повышение эксплуатации крестьян, не смотря на все объективные проблемы, не смотря на эту безумную расточительную жизнь, почитайте “Евгения Онегина”, там по этому поводу все написано... Мы видим, что, во-первых, средние доходы дворянства, я не говорю “каждого отдельного дворянина”, а средние доходы дворянства, несколько превышают их общую задолженность.
Если мы говорим о вкладах в дворянские банки, то к концу 1830-х годов общие суммы, которые оказались аккумулированы дворянскими банками, они были примерно сопоставимы с тем, что аккумулировали все банки Лондона, а зачастую и больше. Откуда они все это брали? Только от крестьян, естественно. И, разумеется, из настоящего бума предпринимательства, который грянул во второй четверти XIX века. Ну, там, со второй декады XIX века. Во-первых, появляется Общество сельского хозяйства. Так как сельское хозяйство оставалось главной точкой опоры российской экономики. Появляются Земледельческие школы, которые подготавливали грамотных приказчиков для помещичьих усадеб. Начинаются эксперименты с сортным зерном. И, уже ко второй четверти XIX века, для Черноземья, мы видим очередной расцвет огромных латифундий. С населением крестьянским от 1000 человек и более, которые собирали основную часть товарного хлеба в России, более трети точно совершенно, если мы возьмем все наши пахотные угодья от Поволжья до Прибалтики. Конечно, именно Черноземье, во-первых, составило первые капиталы серьезные. А, во-вторых, кормило наше Нечерноземье во многом.
Мы видим, что уменьшение урожайности на душу населения зачастую приводило к тому, что урожайность отставала от фактического потребления. То есть, крестьянин хлеб-то откуда-то брал, значит, его привозили из Черноземья. Потому, что больше было неоткуда его взять.
Что такое эта латифундия? Во-первых, да, это товарный хлеб. Это развитие торговли потому, что появился избыток, который можно было просто “загнать” за деньги. Но это и разорение крестьян в Нечерноземье. А если в Нечерноземье крестьянин разоряется потому, что он не может даже примерно конкурировать с этими южнорусскими монстрами. А если он разоряется, он идет в батраки. Постепенное, ползучее разорение русского крестьянства, кроме того, что дало пролетарскую и полупролетарскую нагрузку на село, оно дало еще свободные рабочие руки. Потому, что на какой-то момент, к 1820-м, к 1830-м годам, на мануфактурах становится выгоднее держать уже наемного работника. Потому, что их столько, что он стоит довольно дешево. И к этим годам, примерно 4-5 процентов работников на мануфактурах составляют собственно крепостные, все остальные – наемные работники. Таким образом, уже внутрь нашего села еще раз, уже более широко, вторгается локус капиталистических отношений. С свободным рынком труда. Он пока еще ничтожен. Но он становится все больше.
На какой-то момент, когда Англия становится мастерской всего мира, в 1840-е годы мы начинаем закупать прядильные машины. И, например, Иваново из маленького села превращается в ткацкий центр всея Руси. Там более 350 фабрик располагалось, в одном Иваново. Ткали там конечно хлопок. То есть, экономический прогресс и у нас не стоял на месте. И все более широкую получало опору отрицание феодального, то есть, буржуазное. А внутри буржуазного, как я уже говорил, нарастал конфликт между нанимателем и нанимаемым. Были у нас и свои примеры того, как прогресс уничтожал старые способы отработки. То есть, это то, куда крестьяне ходили на выход с земли. Например, бурлаки. Бурлаки на Волге могли в сезон, в свое время зарабатывать до 300 рублей, что было очень неплохо, прямо скажем. То есть, можно было, в общем, забыть про то, чтобы пахать землю. Конечно, туда шли не от хорошей жизни потому, что бурлачество это был чудовищный труд. Чудовищно выматывающий, неполезный для здоровья. Туда шли люди отчаявшиеся, у тебя нечего с земли взять, ты разоряешься, приходится идти на отработки. Но как только появились корабли с конными машинами, потом пароходы, бурлачество на Волге фактически скукожилось. И вот только что было 300 рублей, а тут, если бурлак зарабатывал 60-90 рублей, это было уже очень хорошо. Более того, даже эта норма прибыли скукоживалась из-за применения машин. Что такое 300 рублей? Это огромные деньги, конечно, было очень жалко их терять. И мы прямо видим, как по Волге многие бурлаческие целые села приходят в запустение и исчезают зачастую с географической карты.
И вот, мы подходим к 1840-м годам. Конкретно к кризису 1847-1849 годов. Кризис этот, забегу далеко вперед, скажу, что он был не чисто русского генезиса. Это был общеевропейский кризис. Для этого времени характерно очень сильное перераспределение ресурсов в пользу нашей, назовем ее элитой. Просто, чтобы не плодить лишних словесных сущностей. Перераспределение ресурсов в пользу элиты. Что означало сразу же сокращение крестьянских наделов. Эта тенденция, повторюсь, сохранилась с начала XIX века. И крестьянское малоземелье, это основной признак того периода, о котором мы говорим. Зачастую запахивать землю делалось просто невыгодно. Потому, что на отработках можно было хоть что-то получить, а запахивая землю ты не получал ничего, только гробил здоровье. Помещики имели практику, очень распространенную, оставлять очень маленькие наделы барщинным крестьянам. Напомню, что крестьяне крепостные ходили на барщину или платили оброк в натуральном или денежном виде.
К 1840-м, 1850-м годам образовалась очень широкая практика сгона крестьян вообще с земельных наделов. И барщину они отрабатывали уже полностью на помещичьей земле, а сами получали себе некую месячину, то есть, месячные продовольственные пайки. То есть, работали за еду. Фактически вот именно эти согнанные с земли, экспроприированные крестьяне, это и были уже почти настоящие рабы. Просто потому, что у них не было главного средства производства в собственности, а именно земли. И работали они за еду, ну, натурально как рабы. Кстати, это было, во-первых, осуждаемо. Во-вторых, стало напрямую противозаконно. Потому, что эта проблема безземельных крестьян, которых используют за еду, за это могли наказать. Но, тут мы видим нашу старинную русскую беду, чиновник, который должен был за этим следить, получал небольшую взятку и ни за чем не следил. Потом разгорались рано или поздно кошмарные скандалы по этому поводу. Ну, и около 630 дворян, всего, из 112 тысяч дворянского мужского населения в то время, у нас за это наказали. А наказали как? Еще некоторым штрафом. Ну, да, кого-то конечно зажали. Ну, вы понимаете, 112 тысяч и 630 наказанных. То есть, дворянин был практически ненаказуем.
И вот мы видим, как средний надел крестьянина в конце XVIII века, в среднем по России, составлял примерно 1,3-1,7 десятин земли. И вот мы видим, как к середине XIX века он усох до 1-1,3 десятин земли. Это конечно грандиозная экспроприация. Это нечто, что сопоставимо, наверное, с огораживанием в Англии в XVI веке. И это, наверное, одна из основных причин, которая потом, через 50 лет по-настоящему аукнется. Потому, что именно в этот момент было зафиксировано крестьянское малоземелье. Земля-то была, только она была от трети до половины в собственности помещика. Или государства, если говорить о государственных крестьянах. Вот ужасная книга Милова, ужасная в смысле по содержанию, страшное содержание, “Великорусский пахарь”. По его расчетам надел, оставляемый крестьянам, был нормой для простого воспроизводства. Например, в Рязанской губернии крестьяне на одного человека имели одну десятину пашни. И это при среднем урожае в 1840-е годы давало 16,8 пуда чистого сбора. При этом нужно было заплатить еще и подушную подать, которая, если пересчитать с денег на хлеб, равнялась 1,4 пуда. То есть, оставалось 15,4 пуда на душу крестьянскую.
С оброчными крестьянами все было немного по-другому. Оброчные крестьяне имели примерно такой же надел, что и барщинные, но они за это платили натуральную или денежную ренту, которая приблизительно равнялась 10 пудам. То есть, для оброчных крестьян все-таки было тяжелее. Потому, что им зачастую приходилось зарабатывать деньги как раз этим самым отхожим промыслом, о котором мы говорили выше. Если в урожайные годы, когда все было в порядке, крестьянин жил, по крайней мере, то при первом неурожае, а для нашей территории неурожай это нормальное явление, крестьянин впадал в состояние ничтожества, он голодал, употреблял суррогатную пищу. Как писал Заблоцкий-Десятовский еще в 1841 году: “В голодную зиму положение крестьянина и его семьи ужасно, он есть всякую гадость: желуди, древесная кора, болотная трава, солома, все идет в пищу. При том, что ему не на что купить соли. Он почти отравляется, у него делается понос, пухнет или сохнет. Являются страшные болезни. У женщин пропадает молоко, и грудные младенцы гибнут, как мухи. Никто не знает этого потому, что никто не посмеет писать или громко толковать об этом. Да и многие не заглядывают в лачуги крестьянина”.
В конечном счете, все это должно было привести примерно к тому, о чем мы говорили на прошлой нашей беседе. То же, что был в 1780-е годы. Это увеличение ренты, этот налоговый пресс привел к демографическому кризису. И тут-то, как раз, в 1847-1849 годах, прибавился европейский первый настоящий буржуазный кризис, который привел к революционной ситуации в Европе и едва не привел к революционной ситуации у нас. Он не мог привести только по одной простой причине потому, что у нас пока еще не было сформировано революционного класса. Но к бунту он привести мог. Кризис перепроизводства в Европе. Мы не можем поставлять туда то количество товара, которое привыкли, в виде сырья. Просто потому, что там никто ничего не покупает, там своего добра накопилось. И у нас начинаются эпидемии, связанные с прямым недоеданием. Вот у нас холера, добавилась зимой оспа и цинга. И, как писали, например, из Воронежа, губернатор: “Причиной является преимущественно недостаток питательной привычной пищи. Болезнетворное влияние еще более усиливается в недостатке топлива, которое в безлесных уездах состоит большей частью из соломы, употребляемой на корм животным с раскрытием, даже, избовых крыш”. Представляете? Люди были вынуждены скармливать зимой собственные крыши скоту, чтобы что-нибудь иметь весной, чтобы хоть что-то можно было съесть.
По официальным данным министерства внутренних дел к 1848 году, после этой зимы, погибло по всей России 668 тысяч человек от эпидемий. А всего жертв голода и эпидемий конца 1840-х годов, 1847-1849, это около 1 миллиона. Опять же, я повторяю, это не придумки большевистской пропаганды позднейшей. Это данные, которые выдавало министерство внутренних дел в свое время. Конечно, они не до конца объективны потому, что у нас в это время еще не было нормальной переписи населения. Все заменяли, так называемые, ревизии. Когда местные начальники земские, например, от священников, от дворян, обязаны были подавать ревизские сказки. Сколько у него населения проживает. Например, к помещику приходил ревизор, и ревизору подавали ревизскую сказку: “У меня проживает 40 человек мужского пола”. Эту ревизскую сказку забирали и увозили дальше в министерство внутренних дел, где это все суммировали. Но помещику было напрямую выгодно скрывать количество населения у себя. Просто потому, что он мог тогда оставить часть налогов, которые платил за крестьян, во-первых. Во-вторых, не учитывались женщины и дети, только мужчины. Поэтому когда рассчитывалась подлинная численность населения, приходилось какие-то коэффициенты вводить. Сколько каждому мужику положено баб? Считалось, что мужиков немножко больше, чем баб. А сколько у них детей? Это тоже было не очень понятно. Потому, что некрещеный ребенок вообще не учитывался потому, что он, скорее всего, помрет до года, чего его учитывать.
Но цифры такие, и цифры, конечно, пугающие. С 1820-х годов, и особенно с 1840-х годов, голод является постоянным фоном жизни русской деревни, до 1930-х годов. Опять же, прошу заметить, никаких большевиков еще не было, никаких колхозов еще не было, а голод уже был. И динамика этого голода имела склонность только усиливаться. По одной простой причине. Вот мы видим 10-11 процентов годной пахотной земли и того, что можно выделить на пастбищные луга. Это 11 процентов территории. А население растет. К переписи 1897 года население перевалило за 120 миллионов. Мы об этом еще отдельно будем говорить. А земли-то не увеличилось ни на грамм, представляете? Конечно, динамика голодных годов должна была только усиливаться. Это объективная данность, что к 1930-м годам она достигла определенного пика. И только колхозы, только проклятые нашими неолибералами колхозы, стали гарантией того, что голода в России больше не было никогда. По крайней мере, до наступления Великой Отечественной войны, когда он наступил по независящей от крестьян причине. Но это мы сильно забежали вперед.
Все это привело, конечно, к усилению классовой борьбы, которая именно с этого момента начинает быть похожей не просто на бунты, а именно на классовую борьбу. Пока еще похожей. В 1848 году зафиксировано 160 крестьянских выступлений. Это примерно в 4 раза больше, чем происходило раньше. Правительство было вынуждено принимать меры. Зачастую нужно было посылать войска, чтобы эти бунты подавить. И приходилось подкармливать крестьян, обеспечивая их, в том числе, и посевными материалами на весну.
Отдельно нужно упомянуть о положении государственных крестьян. Мы помним, что существовали крестьяне крепостные, которые находились в личном распоряжении дворянства. Были крестьяне государственные, которые работали непосредственно на государство. И были крестьяне дворцовые, которые были почти государственные, но находились в распоряжении непосредственно дворцового ведомства, то есть, были личными фактически крестьянами императорской семьи. Положение государственных крестьян было полегче, чем у крепостных, прямо скажем. Просто их было очень много, и каждого отдельно напрягать до такой степени, до какой напрягали рентным прессом дворяне своих крестьян, не было просто необходимости.
Если оброки крепостных во время усиления дворянской реакции в 1820-х, в 1830-х годах выросли в 2-3 раза и достигли эквивалента примерно 10 рублей серебром, то с каждой ревизской души государственного крестьянина оброк примерно оставался в районе 2,5 рублей серебром. Что, в общем-то, наверное, не превышало, по крайней мере, значимо того, что было при Екатерине II. Особенно если говорить о Черноземье, где государевым крестьянам жилось не совсем-то и плохо. А уровень жизни, конечно, зависел от надела. В конце 1850-х годов помещичьи крестьяне, например, на Тамбовщине, имели одну десятину пашни на душу, а государственные - 1,7 десятины. То есть, надел у государственного крестьянина был чуть больше. Это было очень важно потому, что эти семь десятых десятины, это дистанция между жизнью и смертью фактически.
Но государственная деревня, которая была в заметной мере более многоземельной, чем помещичья деревня, привлекала внимательные взгляды чиновничества, которое отвечало за благосостояние этой самой земли. Когда мы говорим, что государственному крестьянину жилось несколько легче, мы не должны забывать, что государственную деревню грабили беспощадно все, кому не лень. То есть, крестьянские начальники, которые занимались официальными сборами в пользу государства, они некоторым образом за взятки, это называлось “добровольные складки для задабривания”, они утаивали или разрешали утаивать часть оброка. В общем-то крестьяне были фактически бесправные люди, с ними можно было делать все, что угодно.
Очень был распространен дополнительный оброк, когда чиновник произвольно увеличивал размер оброка и, естественно, излишек забирал себе. Это был, наверное, самый распространенный способ обогащения за счет государевых крестьян. В 1828 году недоимки составили 45 миллионов рублей, а к 1835 году выросли до 68 миллионов рублей. Это конечно был перегиб даже для той системы, которая умела все прощать, при Романовых, особенно Гольштейн-Готторп-Романовых. И это терпеть не стали потому, что это было слишком. Провели реформу сначала дворцового ведомства. То есть, личных владений императорского дома. А там проживало, на секундочку, чуть более 1 миллиона крестьян. Это население большого города. И вот руководитель ведомства Перовский за воровство и взятки был вынужден выгнать 70 процентов руководства оттуда. Но 70 процентов, это, во-первых, много. Во-вторых, кое-кого не выгнали потому, что выгнать всех невозможно. И кое-кого не поймали потому, что и поймать-то всех невозможно. То есть, процентов 80, это точно, занимались воровством, взятками, укрыванием доходов и так далее. То же самое было не только в дворцовом ведомстве. Это был такой срез того, что происходило на государевом селе вообще.
Вот мы упомянули выше о рентабельности барских помещичьих хозяйств. Примерно к середине XIX века, к 1849, к начало 1850-х годов, наступает ослабление барщинного, налогового пресса. Потому, что как и в 1780-е годы стало невозможно дальше давить крестьянина. Просто потому, что это было чревато. Но даже в это время было бы неправильно говорить о том, что барщинное хозяйство умерло бы само собой. При том многие русские мыслители, например, адмирал Мордвинов, были склонны говорить о том, что: “Посмотрите на динамику, вы увидите как крепостное право отомрет само собой”. Вот Струве, например, писал об этом так: “Барщинное хозяйство в момент своей ликвидации было более эффективным, чем общинное хозяйство в момент своей ликвидации. Было наиболее производительной организацией земледельческого труда. И объективно, и, в особенности, с точки зрения получения прибавочной стоимости”. То есть, Струве в этом отношении придерживался более здравого взгляда на вещи, говоря, что само собой это не умрет никогда потому, что владение “крещенной собственностью” могло тяготить русского помещика, наверноре, только если он находился в каком-нибудь экономически депрессивном, перенаселенном регионе с малоземельным имением. Вообще-то все еще в середине XIX века грабить крестьянина было выгодно.
И оно, конечно, приносило определенную прибавку и в государственную казну. То есть, в этот момент мы все еще находимся на почти полном обеспечении крестьянским трудом. Предпринимательство есть, оно растет, но оно все еще не может выйти на новый уровень. И перераспределить уровень, который оно платит, так сказать, в общую казну государства в свою пользу. Я забегу вперед и скажу, что оно так до конца его и не перераспределит. И предпринимательство у нас до конца Российской империи останется выгодным в том смысле, что мы торговали сырьем. Сырьевое предпринимательство было у нас выгодным. Мы торговали, например, хлебом. Мы торговали нефтью, как и сейчас. Но об этом позже.
Вернемся во властные верха. Так сказать, от сохи наверх, к тронам. Александр I, как мы помним, не смог провести полномасштабные реформы. Просто потому, что испугался. Или, видимо, испугался. Или просто понимал объективную реальность. Он не мог переть против своего правящего класса, против дворянства, это ничем хорошим для него бы не закончилось. Просто потому, что Александр I был одним из активных участников переворота 1801 года и убийства Павла I. Он знал, чем это может закончиться. Во-первых, он вынужден был расформировать тайную экспедицию, главное оружие этатистского самодержавия, которое держало в узде правящий слой: дворянство и высшее дворянство. Тайная экспедиция была уничтожена.
Далее. Александр I подтвердил Жалованную грамоту, которую постоянно нарушал Павел I. И восстановил дворянское самоуправление. “Для рассуждения и уважения дел государственных” создали совет из представителей высшей аристократии. Потом из него сформируют Государственный совет. И с первых дней своего существования совет стал невероятно значимым. Буквально, он только что появился, и это стало массивное, мощное образование. Конечно вельможи, царедворцы, пытались ограничить власть императора. Хотели сделать совет таким выборным дворянским представительством и хотели дворянскую конституцию. И конституцию поручили разрабатывать Сперанскому. Конституцию Сперанский, конечно, разработал, но она утверждения так и не прошла. Потому, что первое, что Сперанский вписал в конституцию, было уничтожение крепостного права. Через дворянский совет такое пройти не могло. В принципе дворянство конституцию желало, желало узаконить свою власть, но не жалело расставаться с крепостным правом.
И мы видим, как уже у государства с дворянством расходятся объективно интересы. Государству не нужно уже крепостное право. Оно пытается, по крайней мере, думать о том, как от него избавиться. А дворянство, не смотря на то, что оно видит конкретные проблемы, которые создает крепостное право, продолжает сохранять собственный кормовой базис и отказываются от него уходить. Не смотря на то, что это явно вредит уже стране в целом. Мы остаемся постепенно в хвосте экономического прогресса в общеевропейском смысле. И диффузное воздействие Европы, как в культурном, так и в экономическом смысле, они конечно влияют и подталкивают нас к шагам по пути прогресса, хотя бы из чувства собственного самосохранения. Потому, что Наполеоновские войны мы выиграли, но кто сказал, что эта война будет последней?
И тут дорожки государства и дворян начинают объективно расходиться. Что такое государство? Да, это представители правящего класса, тех же самых дворян. Но туда кооптируют ведь не все, а, что называется, лучшие люди во главе с императором. И у них начинают, как у нормальной олигархии, продуцироваться свои интересы, которые могут идти немного не туда, куда идут интересы остального правящего класса. Нужно вырабатывать новую точку опоры. Новой точкой опоры стало чудовищно разросшееся чиновничество, в которое кооптировали дворяне. Служба чиновником могла привести к потомственному дворянству. Уже при Николае I, после смерти Александра I, чиновничество становится новой силой в государственной надстройке, по крайней мере. Потому, что аппарат чиновничий вырастает, даже по сравнению с бюрократизированными временами Петра I, до небывалых размеров.
Но пока нужно сказать еще одну очень важную вещь, что как с одной стороны объективные интересы государства расходились с объективными интересами дворянства, так и внутри дворянства, во многом из-за внешних европейских воздействий, начинают расходиться если не объективные экономические интересы, то воззрения на жизнь. Потому что в среде думающей части дворянства рождается отрицание собственной внутренней политики. Как мы помним, в начале XIX века появляются первые революционные общества, которые смогли продуцировать первую попытку буржуазной революции путем вооруженного переворота в 1825 году. Я, конечно, говорю о декабристах. Специально мы о них сейчас беседовать не будем потому, что это отдельная огромная тема. Хотелось бы как-нибудь, в другой раз, остановиться на них подробнее. Просто нужно понимать, что принадлежность к регрессивному классу совершенно не означает наличия регрессивного сознания у каждого представителя этого самого класса. В конце концов не будем забывать, что Энгельс был капиталистом, а Ленин был дворянином. И это были люди, носители самого прогрессивного сознания в свое время.
Точно также и декабристы, отлично понимали наличие проблем не их шкурного свойства, а большого государства, в котором они живут. Они попытались пойти на революционные изменения, сделанные, правда, абсолютно негодным способом. Потому, что они не имели никакой точки опоры. И, посмотрев на выступление всего лишь Семеновского полка, которое известно, как “Семеновская история”, о котором мы как-то говорили выше несколько месяцев назад, решили сделать также, только во главе с офицерами мятежных полков. Ну, а сделали примерно тоже самое. Если Семеновский полк вышел на собственный плац и остался там без оружия, то декабристы вывели свои полки уже не на плац, а на центральные площади городов, в том числе на Сенатскую площадь Санкт-Петербурга, с оружием. И остались там стоять. Как будто это могло привести к чему-то, кроме массового избиения из пушек, к чему оно и привело. Но это была первая ласточка. То есть, любой думающий человек от государя-императора до образованных дворян понимал, что с крепостным правом мы далеко не уедем. И насколько были правы декабристы, стало понятно в 1853-1856 годах, в году Крымской войны.
Что такое была Крымская война? Крымская война, это было столкновение совершенно новой военной машины. С такой военной машиной, с какой мы еще не сталкивались. Хотя это была армия нового типа, но в становлении. То есть, индустриальная эпоха, которая набрала обороты, которая почти полвека толкала всю Западную Европу вперед и, отчасти, тянула за собой нашу отсталую Российскую империю, она не набрала еще полных оборотов. И не смогла продуцировать полностью индустриальную армию. Правда, даже элементы ее становления оказались настолько разрушительно мощными, что мы не смогли, в широком смысле, противостоять европейцам на поле боя в годы Крымской войны. Притом, что солдаты сражались по-прежнему храбро. Неотразимо ходили в штыковые атаки, стояли на смерть, были терпеливы и выносливы, что вообще характерно для русского солдата. И если противопоставить что-то возросшей мощи европейского вооружения мы могли за счет умения, храбрости и этой самой выносливости, то против логистической машины, которую представила нам капиталистическая Европа, мы не смогли сделать практически ничего. Несмотря на все локальные успехи, отдуваться в итоге пришлось дипломатам. То есть, Крымскую войну мы проиграли. Собственно говоря, с проигрышем Крымской войны закончилось правление Николая I. Он этого не пережил и помер. Ну, а Россия была вынуждена встать на путь перемен.
Эти перемены, как мы знаем, произошли в 1860-е годы. О них мы будем говорить в следующий раз. Пока я хочу обозначить одну важную деталь. В виде выводов, в заключение нашей беседы. Немного непривычно, тут должен быть Дмитрий Юрьевич, я должен был с ним и с вами беседовать, а получается, что у нас непосредственная взаимосвязь, я не вижу обратной реакции, которую обычно демонстрировал товарищ оперуполномоченный. Немного сложно, поэтому извините, я иногда сбивался.
Так вот, пока к выводам. Выводы у нас такие, а это самое главное, как мне кажется. Во-первых, мы видим очередную фазу сжатия, связанную с объективным ростом дворянского населения, уменьшением крестьянского надела, стагнацией роста крестьян на селе и увеличением гнета, то есть, дворянской реакцией. Которая проходит от начала XIX века, через войну 1812 года к концу 1840-х годов, к 1850-м годам XIX столетия. Далее мы видим еще одну важную вещь. Это, конечно, мощнейшее европейское диффузное воздействие как в культурном, это следствие Великой французской революции, так и в экономическом плане. Которое в конце концов вылилось в прямое военное вторжение, которое развеяло миф о непобедимых русских полках, в 1853-1856 годах. И еще одно. Мы видим рост совершенно конкретных чаяний населения, которое имело собственные объективные, экономические интересы и, уже осознав их, не осознало себя как актор, который должен эти интересы проводить в жизнь самостоятельно. То есть, наше крестьянство в данном случае пока еще выступало в пассивном, страдательном залоге.
Но весь анализ всего массива источников, который остался по этому поводу говорит об одном. Крестьянин не воспринимал помещичью землю за помещичью. Он воспринимал ее за Божью землю. То есть, землю, которая принадлежит государю-императору, так как дарована ему, как помазаннику Божьему. Государь-император передал ее помещику, чтобы он служил, а крестьянин ее обрабатывал. Таким образом, выступая в гармоничной паре помещик-крестьянин. Но помещик перестал быть гармоничным элементом пары помещик-крестьянин. И для крестьянина оставался один большой вопрос: “Почему этот человек сидит у меня на шее?”
И отсюда мы выходим на четвертый, окончательный, наверное, вывод из нашей беседы. 1812 год, 1815 год, время победы над Наполеоном, в это время Александр I получил колоссальный кредит доверия в обществе. Как от крестьян, так и от дворянства. Это было последнее время, когда можно было относительно безболезненно выйти из крепостного состояния на Руси. Но мы не вышли из крепостного состояния на Руси. Мы не смогли отменить крепостное право, не смогли получить конституцию, не смогли встать на путь буржуазного развития. Вот тогда, в начале XIX века, примерно с одной и той же временной, по крайней мере, по хронологии, точкой старта со многими европейскими державами. И в итоге мы видим, как прошло с 1815 года всего лишь 40 лет, мы потерпели сокрушительное поражение от тех же людей, которых победили до того. А почему? Да просто потому, что мы эти 50 лет в смысле экономического развития потеряли, бесконечно отстав от Европы.
В 1930-м году Иосиф Виссарионович Сталин говорил, что: “Мы отстали от развитых западных стран на 50-100 лет и должны пробежать эту дистанцию в 10 лет. Иначе нас сомнут”. Нужно четко понимать, что отстали мы от этих стран именно тогда, в 1815 году, отказавшись исполнять объективные экономические интересы всего общества, а не одной, ничтожно малой, его группы.
Ну, наверное, на сегодня у меня все. Дальше мы продолжим о великой реформе и отмене крепостного права при Александре II. И дойдем мы, таким образом, до начала XX века. Возможно, захватим события революции 1905 года. У меня все. Всем пока.
Новости
VIP
