Дружил Афанасий Фет со всеми подряд — такой уж был характер у человека. Поэтому никто не удивлялся его дружбе с графом Львом Николаевичем Толстым. Который тогда ещё не был маститый морализатор и кудесник, а был 29-летний молодой талантливый автор с кудрями до плеч. И вот сидит грустный Афанасий в гостях у талантливого молодого Толстого, который только что вернулся из физультурного кружка, в котором поднимал гири и прыгал через "козла": свежий такой ещё, холостой граф, брат Николай Николаевич при нём. Пьют коньяки, беседуют про скорую отмену крепостного права, касаются отношений полов между собой, короче, безумтствуют и сверкают гранями. И заходит на квартиру к Толстым некто Осташков, известный охотник на медведей, живая легенда. С порога начал: "поедемте на охоту, господа, зима уже, а мы всё на нормальной охоте не были, поедемте, а, убьём медведей всческих, а то мне они уже буквально снятся по ночам, будоражат и манят, окаянные! Медведицы стали сниться, до того дело дошло... Поедемте и всех поубиваем!" Конечно, все гости решительно кинулись в дверь, начать немедленно охотиться. Унылого Фета с собой почему-то не взяли. Оставили на квартире. Понятно, не Порфирий же, чего этого Фета с собой на охоту брать?!
Как нам всем хорошо известно, у знаменитого младшего счетовода Порфирия Фета был какой-то однофамилец - поэт Афанасий Фет. В отличие от знаменитого Порфирия, Афанасий очень много писал. И стихов, и трудов по практическому сельскохозяйственному изготовлению хлебной водки, и писем понаписал вагоны, да ещё, неугомонный, воспоминания оставил. До того ревновал к славе великого Порфирия Фета, что все свои творения Афанасий публиковал и даже получал за это деньги. Конечно, полностью затмить Порфирия Афанасию не удалось и стихи его из-за этого были "проникнуты тонкой грустной лирикой журавлиного клина".
А я человек такой - попались мне в руки воспоминания этого самого Афанасия Фета, я и стал их внимательно, как у меня водится, читать с карандашом, иронично выгибая соболиные брови свои в различных мемуарных местах. Скажу прямо - окажись у меня в лапах сам поэт Афанасий, уже через час мы сидели бы с ним за одним столом, я бы курил, глядя в окно, а он подписывал бы чистосердечное.
Прочь мечты. Приходиться работать не с живыми людями, а в бумагами. Только что прочитанное у Фета застаило меня кричать и пить воду одновременно в течении получаса.
Перехожу к сути. Дружил Афанасий Фет со всеми подряд - такой уж был характер у человека. Поэтому никто не удивлялся его дружбе с графом Львом Николаевичем Толстым. Который тогда ещё не был маститый морализатор и кудесник, а был 29-летний молодой талантливый автор с кудрями до плеч. И вот сидит грустный Афанасий в гостях у талантливого молодого Толстого, который только что вернулся из физультурного кружка, в котором поднимал гири и прыгал через "козла": свежий такой ещё, холостой граф, брат Николай Николаевич при нём. Пьют коньяки, беседуют про скорую отмену крепостного права, касаются отношений полов между собой, короче, безумтствуют и сверкают гранями. И заходит на квартиру к Толстым некто Осташков, известный охотник на медведей, живая легенда. С порога начал: "поедемте на охоту, господа, зима уже, а мы всё на нормальной охоте не были, поедемте, а, убьём медведей всческих, а то мне они уже буквально снятся по ночам, будоражат и манят, окаянные! Медведицы стали сниться, до того дело дошло... Поедемте и всех поубиваем!" Конечно, все гости решительно кинулись в дверь, начать немедленно охотиться. Унылого Фета с собой почему-то не взяли. Оставили на квартире. Понятно, не Порфирий же, чего этого Фета с собой на охоту брать?!
Однако Лев Николавич,выбегая, как пишет сам Фет: " выпросил у меня мою немецкую двустволку, предназначенную для дроби". Я так думаю, сказал: "Давай сюда своё ружьё, Фет! А то застрелисся от безделья тут без нас, а мне дробовик очень нужен в охоте на медведя!" А потом, принимая дробовик, добавил, в сторону глядя "Эх, Афоня, всем ты хорош, но не Порфирий, нет!".
Вооружённый двустволкой с дробью ( дробовое ружьё в охоте на вытравленного из берлоги медведя вещь необходимая: ну там, не знаю, сигнал какой подать или посвистеть в дула, чтобы не скучать, а то зачем она вообще?) Лев Николаевич взял с собой ещё какое-то ружьё, но о нём вспоминалось потом всеми как-то туго и неохотно.
Поставили Льва Николаевича у дерева и велели вокруг всё хорошенько оттоптать, чтобы было удобно, если что вступить с медведем в рукопашную схватку. Но кудрявый Лев Николаевич решил не оттаптываться, а напротив, хитро затаиться со своим дробовиком в сугробе и бить всех медведей кучно.
Подняли из берлоги огромную медведицу и погнали прямо на сугроб, в котором возился с арсеналом будущий автор "Воскресенья" и отец 11 что ли детей. Разъярённая медведица, конечно, выбирала недолго и ринулась на Льва Николаевича. "Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок, но вероятно промахнулся..." - меланхолично пишет Афанасий Фет. Выстрелил граф во второй раз и видимо ранил опасного хищника. Несильно ранил, как-то только подразнил. Медведица с разбега повалила графа и побежала дальше. Отклониться от удара граф не смог - он же в неоттоптанном сугробе сидел, а теперь лежит и смотрит на голубое безразличное небо проницательными глазами. Получить по туловищу удар массой до 400 кг и при этом элегантно свалиться, не потеряв сознания - это чудо. Здоровая порода и регулярные занятия физкультурой спасли Льва Николаевича для нас. Писатели позднего времени, не говорю уже о своих современниках, способны ли они были на такое?! Смог бы Чехов задушить руками питона на Цейлоне, а Горький разорвать пасть аллигатору во время своих американских гастролей?
Сомневаюсь. Дело здесь, конечно, не в масшабах талантов, а в регулярности посещения физкультурного кружка с гирями и козлом.
Вернёмся к графу. Граф лежит в сугробе, сбитый медведем, и мысленно в шестой раз переписывает "Войну и мир". А что ему ещё делать, раз медведица вернулась "назад, и старалась прокусить череп ранившему его охотнику" ( это опять спокойный Афанасий Фет выступил с мемуарами своими). Меня тронуло слово "старалась". Видимо, впервые такой череп у неё в зубах оказался матёрый. Прежние черепа при сдавливании медвежьми челюстями испытания не выдерживали и с первого раза, а вот череп Льва Николаевича не подводил, держался на сжатие и разрыв. И это всё при том, что, как указывает мемуарист, лёжа в снегу, "Толстой мог оказывать только пассивное сопротивление..." Пассивное сопротивление прокусыванию черепа удалось на все сто. "Зверь смог дать только одну замечательную хватку, прорвав верхними зубами щёку под левым глазом и сорвав нижними всю левую половину кожи со лба" Льва Николаевича. От дальнейшего ужаса медведицу предостергли крики спешашего на помощь к поедаемому писателю упомянутого Осташкова, который опытно прогнал медведицу с тела прозаика и убил её только на следующий день, безжалостно настигнув после погони.
Кроме удивления по счастливой крепости черепа Льва Николаевича, оказавшего пассивное сопротивление прокусыванию, стоит удивиться тому - куда ж шрамы то делись в последствии у Льва Николаевича? Скальпированнный зубами лоб - это не спишешь на "почесался в бане". Короче, томлюсь в загадках. У настоящего Толстого должны были быть шрамы от зубов под левым глазом и шрамище от пришитой левой половины кожи лба. Сейчас с лупой иду по следу загадки. "Дело о графском черепе." Не пытался ли в своих воспоминаниях Афанасий Фет послать нам некий тревожный сигнал, тревожное предупреждение"?
В своем дневнике Толстой упоминает об этом вскользь, как о незначительном эпизоде. 'Подрала медведица' - на память вроде так. Я аж заволновался и завидовать начал, когда читал - его медведи дерут, а ему хоть бы хны.
Слышал такое, что граф Толстой, когда ему порекомендовали вытоптать площадку высокомерно бросил: я с медведём ратиборствовать не собираюсь! И, как мы знаем, легкомысленно воздержался от вытаптывания.
Какое-то не особо тщательное расследование.
Грамотное расследование быстренько установило бы, что никакой он не Фет, а вовсе Фёт, ибо он русский поэт, порождённый в браке дармштадских кагбе русских Шарлоты-Елизаветы Беккер и Иоганна-Петера-Вильгельма Фёта.
Опять же подозрительный этот Фёт пытался записаться русским Шеншиным, да не получилось, немецко-фаши... ээ... немецкая сущность была своевременно выявлена и фамилии русской его лишили, дескать никакой он не русский, а вовсе "гессендармштадтский подданный Афанасий Фёт».
Ну и так далее всю жизнь: немецкий частный пансион Крюммера в Верро (эстонская разведшкола, не?), литературные круги, служба в армии...
> никто не удивлялся его дружбе с графом Львом Николаевичем Толстым. Который тогда ещё не был маститый морализатор и кудесник, а был 29-летний молодой талантливый автор с кудрями до плеч.
> "Только ход ему прямо на сосну, где я стою. Вскинул я ружье, выстрелил,— а уже он еще ближе. Вижу, не попал, пулю пронесло; а он и не слышит, катит на меня и всё не видит. Пригнул я ружье, чуть не упер в него, в голову. Хлоп!— вижу, попал, а не убил.
> Приподнял он голову, прижал уши, осклабился и прямо ко мне. Хватился я за другое ружье; но только взялся рукой, уж он налетел на меня, сбил с ног в снег и перескочил через. «Ну,— думаю,— хорошо, что он бросил меня». Стал я подниматься, слышу — давит меня что-то, не пускает. Он с налету не удержался, перескочил через меня, да повернулся передом назад и навалился на меня всею грудью. Слышу я, лежит на мне тяжелое, слышу теплое над лицом и слышу, забирает он в пасть все лицо мое. Нос мой уж у него во рту, и чую я — жарко и кровью от него пахнет. Надавил он меня лапами за плечи, и не могу я шевельнуться. Только подгибаю голову к груди, из пасти нос и глаза выворачиваю. А он норовит как раз в глаза и нос зацепить. Слышу: зацепил он зубами верхней челюстью в лоб под волосами, а нижней челюстью в маслак под глазами, стиснул зубы, начал давить. Как ножами режут мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а он торопится и как собака грызет — жамкнет, жамкнет. Я вывернусь, он опять забирает. «Ну,— думаю,— конец мой пришел». Слышу, вдруг полегчало на мне. Смотрю, нет его: соскочил он с меня и убежал."
> дробовое ружьё в охоте на вытравленного из берлоги медведя вещь необходимая: ну там, не знаю, сигнал какой подать или посвистеть в дула, чтобы не скучать, а то зачем она вообще?
> Как ножами режут мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а он торопится и как собака грызет — жамкнет, жамкнет. Я вывернусь, он опять забирает. «Ну,— думаю,— конец мой пришел». Слышу, вдруг полегчало на мне. Смотрю, нет его: соскочил он с меня и убежал."
> Отклониться от удара граф не смог - он же в неоттоптанном сугробе сидел, а теперь лежит и смотрит на голубое безразличное небо проницательными глазами.
"Как же я не видел раньше этого высокого неба?"!!!
Толстой суров, особливо на фоне бледного Фета(Фёта?).
Поневоле вспомнишь отзыв В. И. Ленина о Л. Н. Толстом: "Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник... И — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было........ Кого в Европе можно поставить рядом с ним?"
Меховая шапка ещё. Коллега мой ушаночку свою старую любил, из шапок только её признавал. Когда метро подвзорвали, вокруг него убитые были, и в соседнем вагоне тож, а ему ушанку-то пробило, а у самого - 2 царапины только.
> Не пытался ли в своих воспоминаниях Афанасий Фет послать нам некий тревожный сигнал, тревожное предупреждение?
Возможно, травма черепа у Льва Николаевича была несовместима с продолжением литературной деятельности. Фету пришлось после этого случая писать за Толстого "Воскресенье", "Войну и мир" и другое. Друзья ведь были. Да и ружьишко хреновенькое на охоту дал, за что был поставлен Толстым на счетчик в возмещение стоимости пластических операций.
Новости
VIP
