— Меня хоронили раз пять, наверное. Последний раз — в июне прошлого года, когда принимал очередную должность в нашей компании. Я грохнулся в обморок прямо на своем рабочем месте. Побледнел-посинел-покраснел, меня схватили, засунули в «скорую» и откачивали прямо среди передней линейки нашего автосалона, между «Аккордов», «Легенд», «Джазов» и прочих машин. А на следующий день в интернете читаю: «Как сказал главный врач, состояние Карена Таривердиева крайне тяжелое, но врачи не теряют надежды».
- А что с вами случилось?
— Внутреннее кровотечение. Я и ранен был тяжело, и половину внутренностей мне ампутировали. Вот теперь они иногда бунтуют. А что про ранение рассказывать? Как обычно на войне происходит: шел-шел — и бац, все, приехали... И никакой романтики. Первый раз пуля, третий раз мина, второй раз даже не помню что.
- А что вас, сына известного композитора, представителя золотой молодежи, толкнуло на войну?
— Начнем с того, что я никогда не был представителем золотой молодежи. Золотая молодежь — это не про меня. Я не глянец. Отца я уважал и даже обожал, но мне было бы стыдно прятаться за его спину. Отец, если честно признаться, — сын «врага народа», мой дед сидел. Довольно долго, несколько лет. А по тем временам быть сыном «врага народа», пусть даже и частично реабилитированного, далеко не сахарная судьба. Так что все, что сделал отец, он сделал своими руками из ничего. С чего бы я должен пользоваться его благами, а не делать себя сам? Кто мне дал такое право?
Часто спрашивают: а что из себя представлял советский человек?
Вот — это он.
— Меня хоронили раз пять, наверное. Последний раз — в июне прошлого года, когда принимал очередную должность в нашей компании. Я грохнулся в обморок прямо на своем рабочем месте. Побледнел-посинел-покраснел, меня схватили, засунули в «скорую» и откачивали прямо среди передней линейки нашего автосалона, между «Аккордов», «Легенд», «Джазов» и прочих машин. А на следующий день в интернете читаю: «Как сказал главный врач, состояние Карена Таривердиева крайне тяжелое, но врачи не теряют надежды».
А что с вами случилось?
— Внутреннее кровотечение. Я и ранен был тяжело, и половину внутренностей мне ампутировали. Вот теперь они иногда бунтуют. А что про ранение рассказывать? Как обычно на войне происходит: шел-шел — и бац, все, приехали... И никакой романтики. Первый раз пуля, третий раз мина, второй раз даже не помню что.
Некоторые военные находят в войне красоту...
— Я тоже считаю, что есть красота. Ведь это соревнование. Или ты, или тебя.
А стоит война того, чтобы рисковать своей жизнью?
— Один шведский историк подсчитал, что за пять или шесть тысяч лет написанной истории на планете было только 235 дней без войны. Человечество всегда воевало, всегда воюет и всегда будет воевать. Это совершенно естественное состояние. Томас Гоббс, «Левиафан» («Война против всех») — почитайте. Жил при Елизавете. Вспомните определение войны по Клаузевицу: «Война есть продолжение политики иными средствами». Этой же точки зрения придерживался Энгельс. Вот, собственно, и весь смысл.
Сын композитора
А что вас, сына известного композитора, представителя золотой молодежи, толкнуло на войну?
— Начнем с того, что я никогда не был представителем золотой молодежи. Золотая молодежь — это не про меня. Я не глянец. Отца я уважал и даже обожал, но мне было бы стыдно прятаться за его спину. Отец, если честно признаться, — сын «врага народа», мой дед сидел. Довольно долго, несколько лет. А по тем временам быть сыном «врага народа», пусть даже и частично реабилитированного, далеко не сахарная судьба. Так что все, что сделал отец, он сделал своими руками из ничего. С чего бы я должен пользоваться его благами, а не делать себя сам? Кто мне дал такое право?
Родители хотели сделать из вас музыканта?
— В музыкальной школе я учился, только без особого успеха. Музыкальность отца и матери мне не передалась. Я вообще с детства ненавидел музыку и математику. Потому что все нормальные мальчишки после школы шли играть в футбол, а меня пичкали или музыкой, или математикой... У меня бабушка была учитель математики и за это дело даже была награждена орденом Ленина. То есть она заслуженный учитель. Так что чем я не буду заниматься в жизни ни за какие коврижки, когда вырасту, я с детства знал совершенно отчетливо. Справедливости ради надо отметить, что отец никогда не настаивал на моем музыкальном образовании. Видимо, отлично понимал мои чувства и трезво оценивал мой «музыкальный дар», а точнее, его полное отсутствие. Впрочем, впоследствии гитару и песни под нее я освоил вполне неплохо. Но это было уже ради себя и по собственному желанию, а отнюдь не по принуждению, как в музыкальной школе.
Как вы попали в военное училище?
— Да, в общем, случайно. Отец сказал матери: «Не трогай его. Он сейчас в таком состоянии, что или в тюрьму сядет, или в армию должен пойти». Мы все в определенном возрасте изрядные обалдуи. Я бросил МГУ, философский... Собственно, и поступал туда только для того, чтобы себе доказать, что смогу поступить на самый престижный факультет. Но на втором курсе окончательно скис от тоски, несмотря на повышенную стипендию. Захотелось мужского экстрима. Мужской экстрим по тем временам — это что-то этакое сибирско-таежное. Уехал в Западную Сибирь, в Мегион, в нефтеразведочную экспедицию. Нахлебался таежной романтики выше крыши. Все нормально, только смысл? Я же на домик в деревне зарабатывать не собирался. Вернулся в Москву. Вот тогда отец и произнес свои мудрые слова. Я отправился в родной черемушкинский военкомат и попросил, чтобы меня призвали в армию, несмотря на имеющуюся бронь. В военкомате удивились, но в армию призвали.
Неужели отец не расстелил перед вами красной ковровой дорожки?
— Наоборот, он всегда говорил: «Ты давай сам, парень, вперед!» А когда знакомые его спросили: «Микаэл Леонович, вы что, не можете своего родного сына от Афгана отмазать?», он ответил: «А что я скажу? Не посылайте моего сына на смерть, а пошлите сына уборщицы?» Больше ему подобных вопросов никто не задавал. Когда я первый раз был ранен и лежал в Бурденко, отец каждый день ко мне приходил — я видел, как он переживает. А потом мы стояли на лестничной клетке, курили, потому что моей дочери было около месяца, и я сказал: «Папа, я хочу вернуться обратно». — «Тебе что, мало? Ты еле с костылей слез». — «Нет, за пять месяцев я кое-чему обучился. Если я не вернусь, у моих ребят будет новый лейтенант, которого пришлют из училища и который еще не имеет моего опыта. Кто даст гарантию, что он их не угробит?» И отец сказал: «Возвращайся». Какая красная дорожка, о чем вы говорите? Я вернулся. И у меня в боях почти ни одного покойника за плечами. Ранеными терял, а убитыми — нет. «Почти» — это потому, что в последнюю свою боевую ночь одного солдата я все-таки потерял. Мы подорвались на минном поле. Осколки пошли понизу. К этому моменту все по моей команде встали, а он — нет, сидеть остался. Устал сильно, а потому задержался. В итоге все получили в основном по ногам, а он точно в лоб. Рядовой Алексеев его фамилия.
А сколько времени вы были в Афганистане?
— Два года с небольшим. И никого там не оставил. И никто из наших никогда никого из своих не оставлял. Надо было — за трупы товарищей бой вели и даже потери несли, не говоря уж о наших раненых. Оставил раненого — лучше тогда людям на глаза не показывайся, а застрелись в сортире, чтоб солдаты не видели, от позора и стыда. Железное правило: сколько ушло в разведку — столько должно вернуться. Если кто-то тяжело ранен или убит — значит, на горбу тащите. Поэтому Чечня мне не ясна.
Цена жизни
Вы отправились исполнять интернациональный долг в Афганистан, когда вам было 24 года. Когда у вас изменилось отношение к происходящему?
— У меня понимание и сознание изменились в первый же вечер. Утром я прилетел в Кабул, днем из Кабула — в Газни, в 177-й отряд специального назначения, представился комбату, а под вечер меня вызвал майор Корунов, он был представителем разведотдела армии: «А теперь, лейтенант, заруби себе на передке каленым железом: мы здесь нафиг никому не нужны. И никто нас здесь не ждал». И я как-то сразу проникся этой мыслью, что интернациональным долгом здесь даже и не пахнет.
Что же не уехали?
— Как так — уехал?! А присяга? А долг? Кто бы мне разрешил? Да и что, я лучше других? Они должны дохнуть, а я отсиживаться где подальше? Кто мне такое право давал? Об Афгане вообще ничего не говорили до 1986 года. Мы были персоны нон грата. Словно не было нас на свете. Мы всегда возвращались и обалдевали. Мы говорили: «Мы из Афганистана», а нам: «А это где?» Когда я был в отпуске по ранению, случайно встретил свою одноклассницу. Сказал, где служу. Почему хромаю, говорить не стал. Она ответила: «А, слышала-слышала. Там, говорят, шмотками хорошо затариться можно». Я так и присел от неожиданности. Народ не знал, что идет война.
Жизнь на войне сильно обесценивается?
— Цена жизни всегда высока. Вопрос только в том, чьей жизни — своих или чужих. Жизнь человека, одетого в чужую форму, ничего не значит, жизнь своего — бесценна. Я сделал для себя вывод: справедливо все, если падают люди в чужой форме, и ничто несправедливо, если падают люди в форме, которую носишь ты сам. Вот это и есть истина в последней инстанции. Мне нужно, чтобы выжил я и выжили мои солдаты. Если вы думаете, что они в отношении нас рассуждали иначе — вы ошибаетесь. Формула проста, как угол дома. И война, по моим ощущениям, — это точно такая же жизнь, как любая другая. Были и бабы, была и водка, было и предательство, были и карьерные соображения, но иногда это перемежалось боями. Словом, обыкновенная жизнь человеческая, только быстро все: утром умыться вышел как обычно — а к вечеру уже погиб. Никогда не угадаешь, что случится. Поэтому и быстро все было — а вдруг убьют и не успеешь?
Убивать трудно?
— Надо.
На войне свои законы, но есть еще другой закон, в котором сказано: «Не убий». Что вы Там скажете?
— Оружие надо было чистить.
Что это значит?
— У меня очень показательным был первый бой. Задача — прочесать кишлак. Слышу, сержант мне орет: «Лейтенант, справа!» Чего справа? Он опять орет: «Справа! Ложись!» Смотрю — десять метров до камня, а за камнем лежит дух, и ствол винтовки направлен мне в лоб. И деваться некуда. А дальше, как в анекдоте: он не стреляет, я оцепенение первое стряхнул, упал, перекатился, выстрелил, потом еще выстрелил — я в него штук пятнадцать вогнал, с десяти метров трудно промахнуться. Потом подошел, все уже — аллес! — только в лицо ему раза три попал! Забираю его винтовку, сажусь на бронетранспортер, возвращаемся. Ну, естественно, меня переполняют эмоции, и я рассказываю этот случай старшему лейтенанту Хубаеву, приятелю своему. Он к тому времени опытный был, в отличие от меня. Выслушал Хубаев и говорит: «Врешь! Ты покойник». — «Так вот же я, живой! А того бойца мухи доедают». — «Где его винтовка?» Берет, смотрит... «А вот теперь гляди, почему ты живой». А в затвор винтовки песок попал, вот патрон и заклинило. По-умному называется «недовод патрона в патронник». Когда Хубаев приехал в Москву, остановился у меня, мама его накормила, сидят на кухне, она спрашивает: «А чем вы там занимаетесь в неслужебное время?» — «Кто чем: кто книжки читает, кто на гитаре, кто еще чего». — «А мой сын?» — «А он, Елена Васильевна, обычно оружие чистит». Вот я драил свое оружие все два года, потому и живой. И что я этому духу там скажу? «Ствол надо было чистить!»
Вера
Мусульмане проповедуют джихад, для них убить врага — пропуск в рай, но в христианстве все не так однозначно, убийство все равно грех. Как вы для себя решили это противоречие?
— Убийство — это убивать женщин, детей, пленных. Убить вооруженного врага — это не убийство. Спорт. Соревнование. Я же говорил.
Война убивает веру?
— С чего вы взяли? Война к вере не имеет никакого отношения. Вера имеет отношение только к вере или отсутствию оной. То есть к состоянию внутри самого себя. А война — она ведь снаружи, а не внутри. Так что к вере я пришел много позже, лет в сорок. Видение мне было. В 2001 году мне сделали тяжелую операцию в подольском военном госпитале, и я тогда дней пять без сознания пролежал. И в это время было видение... Я обнаружил себя в центре огромного зала, залитого ярким светом. Он был прямоугольным и вдоль него стояли колонны, как в актовом зале, и в проемах этих колонн плотными рядами стояли люди в белых хламидах типа греческих, но у них не было лиц. Я вдруг понял, что это Суд и собрались судить именно меня. А у меня такое состояние было: «Хрен возьмете!», и я побежал вперед, где были двустворчатые двери белые в позолоте, как во дворце. Люди при этом не шевелились. Я поднялся по ступенькам и попытался обернуться к той дальней стене, которую я не видел, чтоб сказать: «Что, взяли?!», но потерял равновесие и вывалился из дверей наружу. А за дверью — ничего. Я падал в черную бездну спиной вниз и не мог перевернуться, а зал все уменьшался, пока не превратился в маленький темный прямоугольник с ярким пятном сбоку, там, где остались распахнувшиеся за моей спиной двери. А сам зал словно висел в космосе среди звезд. И я все боялся, что сейчас упаду на что-то твердое, как на дно пропасти, и убьюсь. И было страшно. Но вдруг я понял, что ни обо что я не разобьюсь, потому что подо мной бездна. Просто бездна, и это падение будет продолжаться вечно. И от этого стало еще страшней. Этот кошмар преследовал меня два года.
В белых хламидах были убитые?
— Нет, святые. Не шучу — именно святые. Я тогда был очень обижен на Бога. Ну очень! За то, что Он поступил со мной, как мне казалось, несправедливо. Ну почему Он меня всего лишил?! Ног лишил, жизни лишил, женщины любимой лишил, ну всего лишил! Вообще всего!!! Что я Ему сделал плохого?! И вот когда я в очередной раз лежал в больнице и мне некого было позвать на помощь, я увидел, что надо мной нет потолка и прямо на меня по воздуху наплывает тот самый зал, из которого я когда-то выпал. Совершенно неожиданно открылись двери, из них вышел луч и уперся прямо мне в живот. И тут я понял, что со мной будут говорить. Мол, хотел с Богом поговорить, так задавай свои вопросы — на ответы только теперь не обижайся, сам напросился. Странное было ощущение, но я понимал, что именно до меня пытаются донести. Даже не до сознания, а до самого нутра. Вот тогда до меня наконец дошло, что все, что ни делает Бог — делается только для пользы. Потом двери закрылись, и все исчезло. Я проснулся почти здоровым. И больше с Богом не спорил, потому что Он знает лучше. Уверуешь тут.
Тогда вы крестились?
— Нет, раньше. Незадолго до этого я познакомился со священником — он спас меня от смерти. Я приехал в гости к своему приятелю и потерял сознание. Он понял, что вызывать «скорую» бесполезно, бросил в машину и повез среди ночи к отцу Александру в простую деревенскую церковь, что в селе Верзилово. И там меня отец Александр крестил полуобморочного, а потом исцелил. Долго он со мной возился, несколько месяцев. Дьявола из меня выгонял. Он вообще-то экзорцист. Кстати, потом за то, что людей исцелял верой своей, которой в нем, как в угоднике святом, и пострадал. Его обвинили в том, что он за деньги нанимает людей, которые разыгрывают исцеление. Грязная получилась история. Приход у него отняли, а самого до инфаркта довели...
Послевоенный синдром
После войны во Вьетнаме число американских ветеранов, покончивших с собой, составляет, по некоторым данным, 100–150 тысяч человек. Это в три раза больше, чем погибло на войне. У нас после Афганистана, видимо, было то же самое?
— Нежные они больно, американцы. Это называется «послевоенный синдром». Обычная реакция человеческой психики. Достается всегда десантникам и пехоте.
Почему именно им?
— Артиллеристы и летчики не видят последствий взрывов их снарядов и бомб. Они стреляют слишком издалека или с высоты. А десантники и пехота идут туда, где ЭТО все уже лежит... Знаете, что остается от человека, попавшего в зону действия вакуумного взрыва? Просто тушка. Лежит человек, на нем нет одежды, куда делась — неизвестно. И кожи тоже нет. Мясо одно. Доводилось видеть... А если бомба попадает в здание или, например, в машину, так называемый «Штурм-2», то тушек много. У кого-то психика не выдерживает: кто-то сходит с ума, кто-то спивается. А как узнать, почему человек спился? Потому что воевал или у него склонность была? Но вообще-то мало кто нашел себя после Афгана в полном объеме. Я, например, до сих пор считаю, что полноценной жизнью жил только на войне.
У вас были моменты, когда не хотелось жить?
— Были, но это не с войной связано, а с личной жизнью...
Кино
Какие фильмы об афганской войне, по вашему мнению, наиболее достоверны?
— А такие есть?
Федор Бондарчук говорит, что показывал свой фильм «9 рота» ветеранам афганской войны, они остались довольны...
— Я не знаю, кому он показывал. Вы мне скажите: как можно забыть целую роту? Побойтесь Бога! За этим следует трибунал. В роте сто рыл! Как их можно забыть?! Это как может быть, что люди сидели два месяца без всякой еды? Это что за бред? Существует продовольственное довольствие в Красной Армии — куда оно делось? Кто и когда сидел два месяца? От силы три-пять дней либо стационарный пост, но стационарный пост — это нормальный оборудованный опорный пункт, со своей скважиной, с банькой, приличным блиндажом. Все огорожено, прикрыто минами, танк или артиллерийское орудие в обязательном порядке приданы. К такому посту хрен подойдешь запросто так на рассвете, как в «9 роте» показано. Минимум два раза в неделю вертолет с консервами и почтой прилетает. А «черные аисты»? Это в каком бредовом кошмаре можно придумать, что «черные аисты» в полный рост пойдут в атаку? Они же по большей части снайперы. Где это видано, чтобы снайперы во весь рост в атаку гуртом перли?! Так и при Наполеоне не воевали, не говоря о конце XX века! Война — это наука. У Бондарчука целая рота. А рота, как известно, делится на взводы — четыре взвода. Каждым взводом командует офицер. В «9 роте» куда офицеры подевались?! А еще феномен: где, интересно, Бондарчук видел ствол такой — кривой, покоцанный — к пулемету ПК? А ему в голову не приходило, что ствол у пулемета ПК сменный? По нормативу меняется за шесть секунд. Этого ему никто не мог объяснить из консультантов, если он в армии не служил и пулемет первый раз в жизни видит?
А как вам эпизод с Белоснежкой?
— Ну такое я допускаю. Ну учебка еще ничего — первая серия. Серебряков хорош — вопросов нет, там все, как надо. Пореченков — все нормально. Пока шла первая серия, мне все нравилось. Как только они перелетели через границу — понеслась корова в рай. Заказной сюжетец, да и исполнение под стать. Не говоря уже про закадровый текст про забытую роту. Тьфу, прости Господи!..
А как было на самом деле?
— А нормально выходили, не потеряв ни одного солдата. Громов выводил. И последним выходил наш батальон. БТР с красным знаменем и Громовым на борту — это наш. 177-й отряд особого назначения. Кто обеспечил проход через Саланг? Ахмад Шах Масуд. Он был счастлив, что советские войска уходят, и сказал: «Ребята, вы, главное, идите, а безопасность я вам обеспечу». Ни единого выстрела по колоннам не было. Задавили двух идиотов, которые перепились метилового спирта и попали под колеса собственного БТР. Вот, кажется, и все потери 170-тысячной армии на выводе войск. Армия, которая ушла с оружием, со знаменами, полевыми кухнями и прочими причиндалами. При полном параде ушла.
Надежда
Давайте вернемся к нашим Белоснежкам.
— У меня Белоснежки не было, у меня была любимая женщина, а это не одно и то же. Она была невестой моего приятеля. Первый раз я ее увидел, когда духи расстреляли нашу колонну. Сморю — бежит по асфальту в красной майке, живая мишень, и орет дурным голосом: «Там раненые остались!» — «А ты медсестра?» — «Нет, строитель». — «Ну и сиди тихо, будут тебе твои раненые». Собрал восемь человек, пошли отбивать, отбили. Правда, потом отбивать пришлось меня. Я в той атаке первый раз был ранен. Раненых, которых отбили, собрали и погрузили в БТР. А вот отойти сами не успели. Меня, во всяком случае, снайпер, «черный аист», прилично достал. А потом, когда я вернулся после лечения, как-то на 7 ноября собрались выпить водки, и приятель мой, Олег, говорит: «Что это мы, как кони педальные, без баб да без баб? Давайте по бабам сходим». И пошли к знакомым. Смотрю, там она — Надежда. Тоже в гости пришла. Олег ее увидел, и его переклинило: «Люблю — не могу». Я ему: «Ты коня-то притормози — у тебя в Екатеринбурге жена». — «Да я с ней три года не живу...» Словом, я уехал в отпуск, а когда вернулся, у них уже все сложилось и дело к свадьбе шло. Нади тогда в батальоне не было. Она тоже в отпуск уехала. Олег аж изнылся без нее. Месяца через полтора настал Надежде срок из отпуска возвращаться. Олег отпросился у комбата слетать в Кабул, встретить ее у самолета. Комбат дал ему краткосрочный отпуск. Погода была нелетная, вертолетов на Кабул не было. Олег каждое утро на вертолетной площадке ждал, а к обеду возвращался в роту. Так и в то злосчастное 18 марта было. Около обеда прозвучала боевая тревога. Третья рота улетела прочесывать кишлак Сахибхан в шестидесяти километрах южнее Газни. А наша первая должна была выйти туда на броне, чтобы помочь роте Бекоева, если что не так пойдет. Собирались мы неохотно — ясно было, что пока будем по бездорожью добираться, рота Бекоева уже три раза обратно успеет вернуться. Вдруг смотрю — Олег вдоль колонны идет с автоматом на плече: «Я с вами». — «У тебя отпуск, куда ты прешься?» — «А мне скучно». Я ему даже сказал, чтобы он дурака валять перестал, а он: «Все равно к вечеру уже вернемся, а завтра я и полечу за Надей. Сели, поехали. Ка-а-ак вляпались! Рота Бекоева чуть ли не наполовину легла. Меня в очередной раз ранили, в палец, прямо в нервные окончания — ранение не тяжелое, считай царапина, а боль такая, что искры из глаз сыплются. Олег оттащил меня под стену и, пока санитар меня перевязывал, убежал отбивать третью роту. Пяти минут не прошло — слышу по радиостанции: «У „десятого“ потери». Меня как торкнуло: «Олег!» И точно. Сразу насмерть, даже «мама» не успел сказать. На следующий день к обеду приезжаем в батальон, а на плацу Надежда стоит. Лицом вся черная. Колонну ждет. Знала уже, что тело Олега у меня в боевой машине в десантном отсеке лежит. На девять дней, когда она собрала поминки, думал, водка поперек горла станет, а на сорок дней горе понемногу утихло, были новые потери, подзабылось все, острота прошла, сгладилось, можно сказать. Говорил же, психика человеческая такая. Для мирного времени сорока дней мало, а на войне — вполне приличный срок. Словом, помянули Олега, и я пошел караул проверять. А ребята пока еще у Надежды за столом оставались. Надя вышла меня провожать, на улице протянула руку, словно бы попрощаться, я тоже протянул. А она что-то сунула мне и обратно в дом зашла. Я ладонь разжал — а там ключ. Надо сказать, что нас никто не осудил. Олега-то все одно не вернешь, а жизнь продолжается — и это не красное словцо.
И сколько вы прожили вместе?
— Полгода. До моего второго подрыва. В меня тогда девятнадцать осколков влезло. Один сидел в коленном суставе, и врачи долго думали, что теперь с ногой делать. Вопрос стоял, будет она теперь сгибаться или не будет уже никогда. Словом, пригодится она мне теперь или не пригодится. И тогда Надька сказала: «Ты не сможешь жить с женой, если станешь инвалидом. Она будет чувствовать себя жертвой и доведет тебя своей жертвенностью до родимчика. Я тебя знаю лучше, чем она, хоть и у нее есть от тебя ребенок. Если ты не будешь ходить, я заберу тебя к себе». — «А ты не будешь чувствовать себя жертвой?» — «Нет. Для меня это шанс». Через неделю врачи согнули мне ногу, выяснилось, что она будет работать. Надя уехала к матери в Тобольск, а я в Москву к жене и дочке.
И больше никогда с ней не виделись?
— Мы встретились через десять лет на могиле Олега под Петербургом. Я был уже разведен, а она так и не вышла замуж. Мы не пытались ничего склеить заново, но нам было хорошо те три дня, что мы прожили там. Год назад она позвонила мне в Москву и сказала, что все-таки вышла замуж. Первый раз в жизни. Она не решалась на этот шаг восемнадцать лет. Я поздравил ее, счастья пожелал, и мне показалось, что искренне это сделал. И только положив трубку, вдруг понял, что в глубине-то души мне немножечко горько.
Лебединая песня
Вам когда-нибудь приходилось не выполнять приказ?
— Не то чтобы да, но однажды было очень близко к этому. Потому что он шел против совести. Балет «Лебединое озеро» по телевизору в августе 1991-го помните? Наш батальон, недавно в полном составе выведенный из Германии, элитный, суперподготовленный, планировалось использовать для участия в событиях ГКЧП. На совещании командиров рот тайно было принято решение приказ не выполнять, а перейти на сторону Ельцина. Инициатором этой идеи был я.
Я сказал, что свою роту на убой собственного народа я не поведу, остальные поддержали. Было страшно.
А чем это грозило?
— Трибуналом. Лет по пятнадцать впаяли бы, как пить дать, а может, и расстреляли — объявлено же было чрезвычайное положение. Нас подняли по боевой тревоге за два дня до того, как прозвучало «Лебединое озеро». Заранее готовились. За сутки до путча ГКЧП на каждого солдата было получено по два ручных гранатомета. Мы сидели под Рязанью в готовности к вылету по тревоге 48 часов. Признаться, сперва никто ничего не понимал. Девятнадцатого числа включили телевизор, и все стало ясно. Ждали еще сутки, потом собрались среди ночи — пятеро тридцатилетних взрослых мужиков, за которыми стояло 350 человеческих жизней наших солдат, и приняли это решение. Я пришел домой и сказал жене, чтобы она срочно на всю роту сшила триколор. Она села за швейную машинку и сшила бело-сине-красные флажки из дочкиных ленточек. Я сунул их в коробку из-под обуви, чтоб никто не видел, и принес в роту. Больше всего мы боялись, что попадаем в два огня при переходе. С одной стороны, по нам могут открыть огонь верные правительству части, с другой стороны, еще не понятно, как поведут себя восставшие, когда увидят, что мы приближаемся к ним. А там, между прочим, танки были, батальона Ермакова из Кантемировской дивизии. Вот почему нас довооружили противотанковыми гранатами. И это были не игрушки. Другое дело, что все обошлось. Нам сильно повезло, но могло и не повезти.
Извините за старорежимный вопрос. В мирной жизни есть место подвигу? Кто сейчас герои?
— Быть честным человеком сегодня — уже подвиг. Честный человек у власти — подвиг вдвойне.
Вы говорили, служба в Афганистане была для вас самым счастливым временем. Почему?
— Потому что я там был нужен. Потому что там не было права на ошибку. Тем более, у начальника разведки. Потому что я там жил полной жизнью. Потому что тогда не было ощущения, что все, что окружает вокруг — это только суррогат. У меня вообще впечатление, что я погиб в Афганистане — тогда, на последнем подрыве. А все, что сейчас — это не со мной. Это с каким-то другим человеком. А то, что у нас с этим человеком облик схожий, фамилия одинаковая — так это какая-то ошибка Господа Бога. Одним словом, меня того, какой я был в Афганистане, уже нет. А этот? Этот мне не всегда нравится... Такие вот дела.
> При всей интересности к заметке читать такое тяжело лично мне и всегда перед глазами лицо молодых парней, погибших. Всегда вспоминается брат мой, потерял на левое ухо слух после Афганистана.
>
> Также тяжело представлять насколько было тяжело матери , отцу.
Почёт и уважение брату, который воевал.
Почёт и уважение родителям, вырастившим такого сына.
> Этот "настоящий солдат" не подчинился приказу в критический для родины момент и способствовал ее разрушению.
У меня в чулане хранится старая моя форма.
Еще та, которую носила армия Советского Союза. Теперь уже такой не встретишь на улицах. Российская армия одета иначе, более современно и более красиво. Но у меня сохранилась старая. Та, которую носил я когда-то пятнадцать лет назад.
Сегодня, по настоянию своей женщины, которой почему-то очень захотелось увидеть меня в форме, я достал ее из темного угла и надел дома. Я не собирался в ней никуда выходить. Я вообще никогда ее не одеваю. Даже не знаю, зачем храню. Но она попросила, и я ее одел. Не только китель, но и рубашку с галстуком, и форменные брюки с кантом, вот только фуражки найти не смог. Да, ладно, не важно, хотя фуражку было жаль, где-то она валяется, но не помню где...Надел и посмотрел на себя в зеркало... Нахлынуло, даже сам не понимаю почему... Давно это было. ..
С левой стороны орденские планки и, глядя в зеркало, я вдруг вспомнил, когда и как я их получал. Но не так, как вручали перед строем, а за что... Вот Знамя – это пыль горной дороги, где я в нарушение боевого приказа, видя полную бесперспективность указанного места, которое мне приказали оседлать по карте, изменил место засады на три километра южнее, и через два часа раздолбал караван с ракетной установкой, которая сейчас стоит в музее Советской Армии. Представляли на Героя Советского Союза, но не утвердили представление и решили, что Красным Знаменем обойдусь... Вот Красная Звезда – это я поднял в атаку семь солдат среди белого дня на хренову тучу духов, потому что они захватили наших раненых, а раненых было бросать нельзя. В той цепи я был восьмым. Духи обалдели от такой наглости и отошли... Раненых мы спасли, правда, один умер от потери крови на месте, а еще одного мы не сумели довезти до госпиталя, потому что у него началась газовая гангрена. Ему попала разрывная пуля в бедро и разворотила его напрочь... Я видел, как на глазах пухнет и синеет его нога, но ничего не мог сделать. И никто ничего не мог сделать. Он умер через полчаса. В той атаке я сам был ранен, но ничего, обошлось малой кровью. Подумаешь, четыре месяца госпиталя. Людям и по круче приходилось... А вот еще одна Красная Звезда. Это мы ходили в горный укрепрайон с задачей отвлечь на себя внимание. Нас было шестнадцать... Мы отвлекли внимание и приковали его к себе... На отходе мы подорвались на минном поле. Трое было ранено, один погиб. От трибунала меня спасло только то, что сам был снова ранен. Была безлунная ночь, и я тогда ошибся и взял метра на три правее прохода в минном поле. Я знал, что оно тут установлено и где-то есть проход. Но духи наседали, и я заторопился, А в итоге промахнулся на три метра... Через полгода вместо трибунала пришел орден, которого я совсем не ждал.... Две боевые медали, и я тоже помню, за что. Еще пяток юбилейных, которые за награды я не считаю. За «10 лет безупречной службы», «за 15..». Это так, побрякушки...
В 91-м нас начали зажимать. Вместо боевой подготовки с нас требовали уборки территории, работы в колхозах за картошку для части и прочее. Мои снайпера перестали ходить на полигон, а занялись подсобным хозяйством. И они смотрели на меня безумными глазами и спрашивали, « а что, товарищ капитан, мы и завтра на стрельбу не пойдем?» Мои гранатометчики тоже занимались подсобным хозяйством. А мои радисты, элита наших войск, потому что без нормальной связи воевать нельзя, грузили кирпичи и «забивали себе руки». Ведь радист на ключе – это пианист. Ему нельзя грузить кирпичи, потому что руки теряют чуткость, и радиограмму в 20 групп он передает уже за 40 секунд, а не за 15. Чем дольше работает радиостанция, тем больше вероятность, что ее засекут пеленгаторщики противника. И все, погибла разведгруппа...
Нас, старых вояк, потихоньку выживали из армии, не давая нам готовить бойцов. Мы не привыкли к такому к себе отношению и такому отношению к своим солдатам. Мы писали рапорта и уходили... Таджикистан-92 мы еще вытащили на старой базе, еще не все наши солдаты были уволены. Дембеля еще умели воевать. Мы вытащили и эту войну, о которой мало, кто знает... А потом ушли последние советские дембеля, ушли и мы...
А потом была первая Чечня... И в Грозном не было ни меня, ни Эльдара Ахметшина, ни Сергея Веснина. Я уехал в Москву, устроился работать в коммерческую фирму, получал в десять раз больше, чем получал в армии и по утрам похмелялся пивом в ларьке на Третьей Парковой улице. А Ахметшин и Веснин остались жить в нашем городке. Им просто не было куда оттуда уезжать. У Ахметшина было три ордена, как и у меня, а у Веснина пять. Пять боевых орденов. Даже в Великую Отечественную не каждый мог столько заработать! 27 января 1995 года наш батальон с новыми солдатами и новыми офицерами в один день за пять минут потерял 45 человек убитыми. За восемь лет войны в Афганистане батальон потерял 147 человек. Это за восемь лет, а тут за пять минут 45. Только не надо мне говорить, что чеченские макаки умели воевать лучше, чем афганские душманы. Видал я и тех, и других. И «черных аистов» тоже видал. Еще те вояки, каждому из них готов руку пожать, как профессионалу. Нет, это мы воевать разучились. Но 147 за восемь лет, а тут 45 за пять минут... Хреновая статистика...
Все мы были возмущены. Но как-то раз Ахметшин пошел провожать друга до шоссе, чтобы отправить его на попутке в Рязань. Откуда-то взялась «Волга» и сбила его насмерть... Через месяц решил Веснин рыбки половить. На тротил, естественно. Надо же такой беде случиться, что заряд запутался в его собственных снастях, подплыл под днище лодки, в которой Веснин и сидел, и рванул так, что ни от лодки, ни от Веснина и ошметков не нашли... И оба раза в этих историях присутствовал некий майор контрразведки, который и жил в нашем подъезде... Майор КГБ (потом ФСБ) Звездочкин. Без изменений фамилию его указываю. Не боюсь я.
А тогда я был в Москве и пил пиво на Третьей Парковой...
Надел сегодня старую свою форму, поглядел на планки собственных орденов, на золотистые полоски за тяжелые ранения, что носятся на правой стороне кителя... Посмотрел, и захотелось мне плюнуть себе в лицо прямо в зеркало. Мы сдрейфили... Все мы сдрейфили... Не захотели Гражданской войны, все чистенькими захотели остаться, и я среди прочих... Гнал от себя подобные мысли. Много лет гнал... а надел форму, и нахлынуло...
Поздно, слишком поздно. Завтра пойду и выброшу эту форму к чертовой матери на помойку... Но никогда не буду стрелять в своих... Не мое это... Я не омоновец без чести и совести... И этих я тоже не раз видал...
Старая форма... Господи! Что ты сделал с моей страной?! И почему же теперь так хреново?!
> В мирной жизни есть место подвигу? Кто сейчас герои?
>
> > — Быть честным человеком сегодня — уже подвиг. Честный человек у власти — подвиг вдвойне.
>
> ДимЮрич, что думаете на этот счет?
> И потом, настоящим солдатом и героем его можно считать за участие в боевых действиях произошедших ранее обсуждаемых событий.
>
> не поверишь, но Власов геройски защищал Москву.
Новости
VIP
