Оксана Акиньшина на линии

— Ты ведь уже посмотрела фильм целиком? И как?

— Ничего. Но это совсем другой фильм, нежели тот, который мы снимали. Мы — я имею в виду всю съемочную группу, режиссера Петра Буслова, оператора Игоря Гринякина, всех артистов. Я считаю, что это совершенно другой даже сценарий. Потому что отснятого материала такое количество… Цельного материала — не в смысле корзинного, а абсолютно качественного и нужного — часов на пять. Понятно, что можно было из этого сделать совершенно разные фильмы. Может быть, будет возможность в сериале как-то поменять, но сериал это сериал, а кино это кино. Бесспорно, это отчасти продюсерское кино, и их видение (и видение Никиты) отличается от нашего. Я не знаю, плохое это кино, хорошее, — потому что, когда ты рисуешь свою картину на свою выставку, ну или пишешь книжку, а потом ее берут и редактируют и делают из нее какое-то совсем другое произведение, — странно и сложно вообще об этом говорить. Не, ну сам материал, конечно, качественный, гениальные артисты все — там в основном мужской состав, все бесподобные. И когда ты смотришь эту картину, смотришь на хороших артистов — естественно, это не говно. Но это не то кино, которое снимала наша как бы дружная семья, — ну на тот момент, как это бывает на съемочных площадках.

— А в чем проблема?

— Я не очень уверена, что картина в таком формате, в таком виде, как она сейчас, будет показана, сможет завладеть всеми возрастами. Владимир Семенович, мне кажется, все-таки такая личность — единственный человек своего времени, который объединял всех и о котором знает, в принципе, каждый. Думаю, даже сейчас 12-летние дети знают, что такой персонаж существовал. Естественно, никто не знает его песен, стихов, его жизни, это отдельная история, — но что-то как-то знает каждый. В отличие от других каких-то персонажей культовых. Поэтому вначале нам казалось, что это будет такой фильм, на который все пойдут. Но сейчас, мне кажется, мнения, конечно, разделятся на три фронта. Обычный народ, ко­торый не интересуется искусством, неформальной жизнью или еще чем-либо таким странным, не знает об этом сложном периоде, для него Высоцкий — это бард, там, любимец женщин, сумасшедший, активный, горящий бесконечно. А в кино так много показано всего, ну не негативного, но того, как все было на самом деле…
Волобуев про «Высоцкого»

— Рискованного?

— Рискованного, да. И я боюсь, народ это ­может воспринять как-то… Молодежь вообще не поймет, потому что там много всяких этих политических государственных перипетий, со всякими ФСБ — или что там…

— КГБ.

— КГБ — то есть люди, которые юные и как-то специально не интересовались, они вообще ничего поймут. А люди более старшего поколения, после 45, они могут как-то…

— Возмутиться?

— Ну не возмутиться, но как-то, в общем, не принять. Если бы была показана одна линия, допустим, как-то мягко линия его болезни — это одно дело. А тут настолько много факторов — и любовь странная, и друзья такие не очень правильные, и болезнь — в общем, достаточно много острых углов во всей этой истории, что может вызвать такое: «Ну что вы нам говорите, почему все опять плохо?» Может возникнуть такое — ну это плохое сравнение — отторжение от канала НТВ с интригами и расследованиями. Мы немного затрагиваем идеализированный образ Владимира Семеновича как представителя эпохи, во всем позитивного.

— То есть получилось не достаточно народное кино?

— Ну я боюсь, это будет лучше всего воспринято поколением от 25 до 35–40 лет. Хотя сложно судить и проводить тестирование: люди, чье мнение мы слышим, все равно сопричастные так или иначе. И осталось большое количество народу, которое очень хорошо его знало, — их мнение, естественно, будет сложным.

— С другой стороны, история исходит от его собственного сына.

— Я не буду судить, но мне кажется, Никита был такой маленький, когда все это было, и он все равно собирал факты от людей, которые знали Высоцкого в то время. И еще раз — не мне судить, не я же дочь Высоцкого, но, наверное, все-таки не все было так, как представляет себе Никита. Насколько все рассказывают, Высоцкий не так много времени проводил с детьми, они были совсем маленькие, и все это он узнавал во взрослом возрасте. Владимир Семенович так или иначе его заставляет жить его жизнью, потому что очень сильный персонаж.

— Психоаналитический момент такой?

— Я думаю, что да. И все-таки мама их — это не Влади, которая была с ним всю жизнь, и естественно, они… Ну я не думаю, что это прямо борьба внутренняя с самим собой, но… Вообще, столько мнений сейчас будет в этой истории.

— Мне кажется, Эрнст, Первый канал, пол­торы тысячи экранов — уж сумеют как-нибудь вдолбить нужное отношение.

— Не знаю. Кино через три с половиной недели — ты видел что-нибудь?

— Ролики…

— Ну, ролики — потому что мы интересуемся этим процессом, мы их смотрим.

— Я не смотрю Первый канал, но наверняка там что-то есть.

— Там ничего нету.

— Ну не знаю, я верю в талант этих людей…

— Убивать мозг? Ну возможно. Но я вот сейчас закончила проект с Марюсом Вайсбергом, комедию — мы три недели назад закончили снимать, уже тизеры в кинотеатрах. И я вчера интернет открыла — пиарятся уже вовсю, машина работает. Они гениальные, талантливейшие люди в этом смысле. Нет, ну тут тоже — но, наверное, другая система. Для меня просто странно, я когда снималась, представляла, что — ну не то что за полгода, но глобально начнется вся эта атака, а сейчас осталось три недели — и не то что плаката… Я боюсь.

— То есть тебе кажется, что у Эрнста плохо с пиаром?

— Нет, не то что плохо с пиаром — но я не понимаю, в чем там загвоздка. Может быть, так надо.

— Ну так с самого начала нагоняли таинственности.

— Ну вот, мне кажется, перегнали таинственности.

— И исполнителя главной роли, говорят, не будет в титрах.

— Не будет, да. Для меня это, конечно… Да и для него, наверное…

— Но все ж знают все равно.

— Я вот сейчас как раз спорила со своей близкой подругой, женой Пети Буслова. Говорят, среднестатистический зритель реально не знает. Ко мне даже люди подходят на улице: пожалуйста, Оксана, скажите, мы никому не скажем… Это странное ощущение — мы, когда снимали кино, все-таки жили с этим человеком, и когда я смотрю картинку с персонажем, который очень похож на Высоцкого, я этого не замечаю, потому что я смотрю на своего партнера по фильму. А люди, которые видят впервые, — они просто загипнотизированы этим лицом. И наверное, весь туман для того, чтобы люди меньше концентрировались на всем этом в начале просмотра, побыстрее отрешились и начали смотреть кино.

— Его сейчас дорисовывают еще.

— Ой, чего с ним только не делают.

— И как это смотрелось вживую, эти восемнадцать слоев грима?

— Смотрелось абсолютно естественно. Конечно, вживую это одно, а пленка — это ракурсы, какие-то выигрышные, какие-то нет. Но это пластический грим, который делался ежедневно в течение пяти часов.

— А вот этот артист…

— Я этого артиста реально видела за время съемок раз, может быть, пять. С утра он пять часов гримируется, а мы еще спим, в конце съемок — полтора-два часа, чтобы снять грим. Учитывая 13–14 часов рабочего дня — естественно, мы практически не виделись. То есть скорее было странно видеть реального человека.

— Влади в кадре нет?

— Да, Влади как персонаж присутствует только в виде телефонного звонка.

— А у тебя ведь тоже есть конкретный прототип.

— Мы говорим так: я играю собирательный образ любви.

— А собирательный образ был не против?

— Мне кажется, каждый человек, который причастен к этой истории, против. Это что-то их очень личное — и я была бы против. Это их жизнь, это живые люди. Все очень тяжело относятся. Я знаю, что им будут заранее показывать фильм. Марина Влади, кажется, уже посмотрела.

— А когда ты говоришь, что ожидала увидеть другой фильм, — что ты все-таки имеешь в виду? Что он будет более замкнут на вашей истории?

— Я думала, что он будет менее социально значимым. Больше основан на переживаниях самого Владимира Семеновича.

— Мне показалось, что он немного в тени…

— В тени всех. Ну вот, а снималось, что все в его тени. Я не знаю, может быть, это как раз из-за сложного грима. В каких-то сценах, например, кто-то играл хорошо, а Высоцкий из-за этой дурацкой маски не получался, и все это было немонтируемо вообще, и приходилось брать другие, для кого-то худшие сцены… В общем, очень сложный процесс. Персонажей дикое количество, сюжетных линий очень много, и собрать какой-то более или менее понятный кубик Рубика с разными цветами невероятно тяжело. Поэтому нельзя говорить, что мы ждали. Снимали, наверное, эмоционально другое кино, чем я вижу на картинке. Но это как что такое любовь — для каждого что-то внутреннее, ты не можешь это передать.

— А он такой рокер получился?

— Нет, там нет никакого рокера. Там есть груз… Понимаешь, странность для меня в том, что там все эти очень острые углы пытаются сразу же сгладить. И с одной стороны, делают историю об этом сложном времени, и тут же пытаются всячески это прикрыть. Ну тогда не надо было снимать об этом периоде. Сна­чала на съемочной площадке нам говорили, что Высоцкий — для всех, мой персонаж не мог даже с ним в какие-то близкие контакты входить, поцелуй был запрещен. А на монтаже пришлось что-то вставлять… Я надеюсь, главное, на то, что люди, которые были в жизни Высоцкого, не будут нас всех ненавидеть. Они же все равно не увидят всего того, что мы ­давали, увидят только капельки от той воды. Если бы можно было смонтировать персонаж каждого и сказать «вот ты был таким» и проявить другое уважение к этим людям, и трепетность, и все остальное, — но это кино, к сожалению.

— А они как-то консультировали в процессе?

— Нет, скорее наоборот. Серьезно, все были против, в основном.

— И в итоге этот фильм — это что?

— Это то, что хотелось рассказать Никите. Некая эмоциональная точка для друзей, для близких, для времени. Это, может быть, не последняя возможность, но крайний срок, когда это кино еще может быть актуально.

— То есть это скорее сведение счетов с прошлым?

— Скорее да.