— Да, я приехал на Кубу. Сначала был карантин, нас неделю держали в джунглях, а потом стали приходить купцы и говорить: "А кто тракторист? Пошли в ремроту. А кто повара? Пошли". Вдруг пришел старший лейтенант и стал говорить: "Художники, певцы, поэты, композиторы и всяческая художественно одаренная сволочь, которая служить не хочет, шаг вперед". Я делаю шаг вперед, и у меня есть время, чтобы придумать творческую профессию.
Когда дошла до меня очередь, я сказал, что я режиссер. На самом деле у меня был некий опыт, потому что я был такой КВНщик, я писал сценарии для институтской команды КВН. Тогда старший лейтенант Бабайцев сказал, что режиссеры ему не нужны, а нужны фотографы, умею ли я фотографировать. Я сказал, что, конечно, умею. Он тогда отвел меня в сторону, еще вызвалось четыре узбека-фотографа, и пришел эксперт Вася Кропотухин, киномеханик, и всем задавал один и тот же вопрос: чем отличается унибром от диафрагмы.
Существует ли этический кодекс фотографа? Зачем нужна профессия фотокорреспондента? И почему фотография — это заболевание? Эти и другие вопросы ведущий "Коммерсантъ FM" Анатолий Кузичев обсудил с фотографом Сергеем Максимишиным в рамках программы "Другой разговор".
— Я очень рад приветствовать в нашей студии Сергея Максимишина, фотографа. Так правильно вас представлять?
— Да.
— Потому что я прочитал ваше интервью и довольно запутался в терминах: журналист-фотограф, художник-фотограф, фотограф, когда ты фотограф как журналист-фотограф и так далее. Вы просто фотограф?
— Да. На Западе, например, если о человеке сказать "фотожурналист", то это нормально. А по-русски "фотожурналист" звучит немного напыщенно. По-русски же человек не скажет: "Я ученый".
— Он скажет: "Я биолог".
— Да, он скажет: "Я биолог". Вот я фотограф.
— Вы фотограф. Хорошо. Я с очень большим интересом посмотрел, понятно, что глупо сейчас похвалить начинающего фотографа, мол, хорошие фотографии, мне понравились, неплохо получилось. Но на самом деле я их очень внимательно рассматривал, все и много, и пытался понять. Я в детстве когда рассматривал какой-нибудь журнал типа "Вокруг света", бабушка выписывала его, по-моему, лет сто, понятно, зачем там были нужны фотографии. Я внимательно смотрел на далекие страны, на всяких индейцев, у которых в носах тарелки были вдеты, и таким образом познавал мир. Сейчас, открыв интернет, я его познаю в течение трех-пяти минут, потому что там очень много всего, материала любого и разного. И я думаю, а вы что делаете? Ваши фотографии зачем вообще?
— Мне кажется, что, как любая журналистика, журналистика — это когда одни люди рассказывают другим людям, как живут третьи люди. Это интересно.
— Учитывая, что у всех третьих людей есть смартфоны, и они и сами могут рассказать?
— Да, у всех людей есть телефоны, но вы радио.
— Мы радио, да.
— Вот у всех есть телефоны, а я фотограф.
— А что вы делаете такого, что я не мог бы сделать на свой смартфон?
— Но вы же видели мои карточки?
— Они красивые. То есть я не могу такие сделать?
— Попробуйте.
— В чем секрет? Хорошо, дело даже не в этом. Вы снимаете что-то? Понятно, там очень много есть каких-то мест, куда я, наверное, не доберусь никогда в жизни.
— Не много таких мест.
— Зверосовхоз, например. Меня совершенно потрясла эта фотография, и я понял, что и такую сцену я, наверное, в жизни никогда не увижу, и спасибо вам, что я ее увидел. В этом месте я вряд ли когда-нибудь окажусь. Это ваш главный козырь по сравнению со мной? Я это пытаюсь понять.
— Я думаю, что вы взяли какой-то низкий старт. Вы же все хорошо понимаете, зачем нужен журналист. Во-первых, показать то, что люди не видели, во-вторых, показать…
— Зачем нужен журналист, я понимаю. Зачем нужен фотограф сейчас?
— Фотограф — это журналист. Я рассказываю людям, как живут другие люди. Просто кто-то это делает словами, кто-то это делает телевизионной картинкой, а я это делаю фотокартинкой. У нас одна работа, просто разный язык, понимаете? Вы говорите по-русски, а я по-фотографически.
— Вы тоже рассказываете?
— Да.
— Хорошо. Надо заметить, что…
— Я думаю, что, я не знаю, где вы смотрели мои фотографии, просто…
— В интернете, альбомов у меня нет.
— Просто мой жанр — это picture story. Отдельные фотографии для меня — это штука, которую и девать некуда, и выкинуть жалко. Я в понедельник вернулся из Монголии. Я делал историю о девочке, которая живет в юрте, в абсолютном Средневековье, на окраине Улан-Батора, и занимается классическим балетом.
С утра она делает батманы, а вечером долбит сушеное мясо топором. Я сделал серию фотографий, которая расскажет о жизни этой девочки, только не словами, хотя я умею и словами, а картинками. Вот это моя работа. Другое дело, что потом, может быть, я для выставки из этого рассказа выну самую эффектную фразу, потому что в моем языке аналог фразы — карточка. Фраза — это предложение.
— Понятно.
— А работа у нас одна и та же. Если меня спросить, кто мой главный учитель фотографии, то это не те фотографы, которые оказали на меня влияние, это Петр Вайль покойный, с которым мы очень много работали вместе. Всех фотографов я заставляю читать, скажем, "Карту родины" — это учебник для фотографии, это учебник смотреть, учебник думать и так далее.
— У Петра Вайля есть дивная совершенно книжка "Гений места".
— Да, способный автор.
— Тоже неплохой, да. Я хотел сказать, что сейчас идет ваша персональная выставка. Так и называется: "100 фотографий Сергея Максимишина".
— Да, именно так.
— Это 100 из скольки?
— Как считать. Как была сделана эта выставка, и зачем она была сделана? Эта выставка — некий способ представить книжку, которая выходит в конце августа. Это та книжка, которую я мечтал прочитать, когда я начинал. Когда я начинал, было много книжек про то, как снимать бокс, как фотографировать насекомых, как строить композицию, и не было книжек, и нет книжек про то, как сказать "Здравствуйте", как найти фиксера и так далее.
— Фиксер — это что такое?
— Фиксер — это помощник фотографа, продюсер по-вашему. То есть технология работы журналистов в поле, этика работы журналистов, и так далее. Рассказ о профессии, а не о технологии. Я тогда решил собрать 100 своих фотографий, может быть, самых ярких, и о каждой из них написать историю о том, как они были сделаны.
Когда встал вопрос о том, чтобы выбрать 100, я понял, что я не в состоянии выбрать 100 своих фотографий, потому что выбирать фотографии и делать фотографии — это две разные работы. Есть фотографы, и есть гениальные фотографы, которые не умеют выбирать свои фотографии, которые каждый раз выбирает консилиум. Я тоже решил собрать консилиум. Я пригласил людей, чьему вкусу я доверяю.
Безусловно, это Андрей Поликанов, директор фотографии "Русского репортера". Это Артем Чернов, фотограф и создатель сайта photopolygon.com. Я привез 500 фотографий, заведомо с запасом, то есть пятикратным запасом. Я мог привезти 1,5 тыс. Мы два дня ползали по полу, выбирая те самые 100 демократическим путем, причем часто я оказывался в меньшинстве, то есть я голосовал "против".
— А, процедура была демократической, у которой больше голосов, та и…?
— Да, абсолютно. В этой выставке есть фотографии, которые я бы туда не поместил, но поскольку мы играли в такую игру, то мы играли в такую игру. Вот, собственно, как случилась эта выставка.
— Понятно. А я только сейчас подумал, наверное, может, я и не прав совершенно, но, наверное, фотографу должно быть обидно. Я знаю журнал "Русский репортер", знаю, что там отличные иллюстрации, прекрасные фотографии, и ради них часто покупаю. Только что я осознал, что имен фотографов-то я и не знаю. И никто этим особенно не интересуется.
— Это очень важно в этой работе. Я студентам всегда говорю, что у вас никогда не будет ни денег, ни славы.
— Ободряете вы их, то есть, в самом начале?
— Да. Если идти за деньгами, то лучше пивом торговать или снимать пельмени. Фотографы, которые фотографируют пельмени или девушек, богатые, или свадьбы. А у фотожурналистов денег нет. То есть максимум, если вы будете суперуспешны, вы дорастете до уровня, когда вам не нужно будет думать, купить ботинки в этом месяце или в следующем, или поездка в отпуск с семьей не станет финансовой катастрофой. Это где-то нижняя грань среднего класса. Славы у вас тоже не будет. Если вы выйдете на Тверскую улицу и спросите, кто такой, я не знаю, Джеймс Нахтвей, а это гениальный фотограф, то вам из тысячи ни один не даст ответа, или даст один.
— Не даст, да.
— Не даст. Что есть в этой работе, и почему сюда идут люди? Ведь людей идет очень много учиться. Это образ жизни. Купить то количество приключений, которые я имею за год, стоит нереальных денег. Вот за этим сюда идут люди. Если вам нужны приключения на задницу, то это сюда, это к нам.
— Пожалуй, я понял. Тем не менее, вы на что-то живете, я полагаю?
— Да. Удивительно, но сейчас вообще нам плохо, потому что мы in progress. Раньше способом оплаты труда журналиста был журнал. Сейчас журналы умирают. Посмотрите, GEO стал, как "Русский репортер", "Русский репортер" стал, как "Мурзилка", а "Мурзилка" исчез. Это что значит? Это значит, что рекламы у них нет.
— Это отдельная тема, но да.
— Потому что рекламная площадь должна составлять 40% журнала. Соответственно, если рекламы мало, то журнал тонкий. А рекламы много — он толстый. Соответственно, все журналы и вся фотография перекочевывают в сеть. Сейчас, это удивительная штука, но, скажем, одна и та же фотография, опубликованная в сети, стоит, допустим, N, а в журнале — 10N при тех же трудозатратах.
— И при том же качестве.
— Это не важно, если вы ее сняли качественно.
— Одна и та же фотография, понятно.
— И всем плохо сейчас. Кстати, если, скажем, еще десять лет назад я жил исключительно доходами от новых заказов, я фрилансер, например, мне заказывает работу тот журнал или тот журнал, то сейчас я, наверное, только, может быть, треть денег, которые я зарабатываю, это фотожурналистика. Остальное — это какие-то образовательные проекты, в которых я участвую, это галерейные продажи и так далее.
— Когда вы говорите про студентов, которых вы ободряете словами "не получите ни денег, ни славы"…
— Окормляю — хорошее слово.
— Окормляете, да, это какой-то общественный проект, не знаю, или это курс официальный?
— Нет, есть приватные школы. Во-первых, я преподавал в университете, но я сбежал оттуда, потому что я понял, что это ужас.
— На журфаке?
— Да, это ужас просто.
— Почему?
— Потому что если человек хочет стать химиком, он идет на химфак. Если физиком — на физфак. А если он просто не знает, кем хочет быть, но хочет красивой жизни — он идет на журфак.
— Так вы сами только что про приключения рассказывали? Ни денег, ни славы, зато приключения.
— Там просто бессмысленные девочки, абсолютно немотивированные. Я ушел оттуда и перекрестился. Нет, есть частные школы, куда идут взрослые люди, средний возраст моих студентов — где-то 28-30 лет, которые решили сделать это своей профессией, которые, а это образование стоит дорого, платят деньги. Они пашут как проклятые, потому что сделать то, что нужно сделать за год, тяжело, правда?
— Это сейчас, Сергей, не у меня спрашивал, а у своего товарища. Вы упомянули в самом начале нашей беседы, вскользь сказали про этику фотографа. Я знаю примерно про этику журналиста, более того, она даже формализована в виде всякого рода хартий или не хартий, по крайней мере, есть какой-то формализованный документ, который четко тебе предписывает, в каких обстоятельствах как поступать. Что такое этика фотографа? Это же, наверное, отдельная какая-то история, неформализованная?
— Нет, я не думаю, что этика фотографа отличается от этики журналиста каким-то специальным образом.
— В смысле фундаментальных ценностей, конечно, нет, но в смысле каких-то конкретных, конечно, да.
— В любой работе есть. Например, когда я в детстве, в юности, занимался тяжелой атлетикой, и когда человек приходил в зал и переступал через гриф штанги, его дважды предупреждали, а на третий раз могли выгнать из зала. Так не делают, уважение к снаряду, да? В фотожурналистике тоже есть такое, я не знаю, журналист не берет в руки оружие. Когда я вижу, когда приезжают телевизионщики, молодые идиоты фотографируются с автоматами, то меня тошнит, потому что эти люди просто не из профессии.
В этой работе есть очень много, кстати, я не знаю, насколько это касается журналистики, хотя, думаю, и журналистики, абсолютно неразрешимых этических задач. Я часто привожу один и тот же пример, моя история, которая впервые поимела какой-то успех значимый, я снимал ее 15 уже лет назад. Я жил с беспризорниками на улице Марата в Петербурге, я нашел стайку беспризорников и жил с ними какое-то время, три недели. Сначала они смеялись надо мной, они меня обманывали, слава богу, в спину не плевали, я надеюсь.
— А может, и плевали?
— Может, и плевали. Но я терпел, я знал, на что шел. Потом мы подружились, и в конце уже, когда мы прощались, мне сказали: "Дядя Сережа, если тебя за пьянство или блядство (!!!!! Так и сказал) жена из дома выгонит, ты приходи, мы прокормим". Дней через десять нашего знакомства они решили устроить вечеринку, и они купили клей, разлили его по пакетам и употребляли. Я снимал.
— Не остановили?
— Да. Потом я прихожу домой и сканирую негативы эти, и моя добрая жена, которая к моей работе, она человек далекий от фотографии, относится так: ну хоть не пьет. Она смотрит из-за плеча на то, что я делаю, и говорит: "А почему ты не отобрал клей?" Конечно, я начинаю говорить, что, мол, как же, я десять дней потратил на то, чтобы стать стеной для них, чтобы стать для них невидимым. Клей стоит 20 руб.
Если я сейчас отберу клей, они тут же купят другой, но вся моя работа пойдет насмарку, а так я опубликую эти фотографии в хорошем издании, люди увидят и так далее. Знаете, чем больше я так говорю, тем меньше я себе верю, потому что, вообще говоря, если вы видите на подоконнике грудного ребенка, то вы должны снять его с подоконника и не думать о том, что он снова может туда залезть.
— Конечно, у вас есть ваша обязанность.
— Имеет ли решение эта этическая задача, я не знаю, либо уходите из этой профессии, либо вы ищите какие-то. Я пошел по такому пути, и сейчас я снимаю те вещи, которые позволяют мне избегать подобного сорта задач.
— Тем не менее, вы свой выбор в том случае сделали?
— Тогда да. У каждого фотографа есть вещи, я думаю, что и у журналиста, за которые стыдно, потому что это очень неоднозначная профессия. Хотите, я вам еще историю расскажу?
— Давайте.
— В 2000 году, помните, погибла целая рота десантников псковских в Чечне?
— Конечно, помню, да.
— Я работал тогда в "Известиях", это было первое место работы мое, я был питерским корреспондентом федеральной газеты "Известия". В Министерстве обороны решили устроить шоу из похорон. Они собрали 150 человек в Москве, их на автобусах привезли в Псков, и сколько-то народу из Питера, я думаю, столько же приехало своим ходом. Когда хоронили первых девятерых человек, когда эти тела внесли в собор, и вошли плачущие родственники, то там было, как в метро, было не протолкнуться.
Среди этой каши, толкая друг друга, бродили 300 журналистов, еще телевизионщики со своими идиотскими штативами. Они искали сильно плачущих женщин, потому что просто плачущая женщина не годится. На картинке не видно, на картинке женщина должна рыдать, чтобы было видно, что она плачет. Они занимали очередь, они толкались, они говорили: "Вас здесь не стояло", "Снял — уходи".
Я тоже стоял в этой очереди, потому что мне надо было сделать свою работу. Я чувствовал себя полным дураком, каковым, видимо, и являлся. Сейчас я не пойду в такую очередь, потому что чем больше я работаю, тем меньше я ценю фотографию. То есть сейчас мне кажется, что фотография — штука не очень важная.
Переживет мир без фотографии плачущей женщины, их много сделано, с любой войны женщины плачут одинаково. Поэтому я ушел в свою нишу. Сейчас моя ниша — это некий стык этнографии и социальных вещей, и я постараюсь не попадать в те ситуации, за которые мне когда-нибудь было бы стыдно.
— Да, я понимаю вас. С другой стороны, хотя нет, это ваш выбор, ваша философия.
— Нет, надо. Я студентам об этом рассказываю с самого начала, потому что как только ты выбрал эту работу, ты должен быть готов к тому, что работа идиотская. Я завидую людям, которые пекут булочки или переводят, вот паромщик — идеальная работа. Ты абсолютно убежден в собственной значимости.
— И в символическом смысле какая красота: с одного берега на другой.
— Да, и метафизика у профессии какая богатая.
— Даже Алла Пугачева про это поет.
— Да, даже Алла Пугачева. А в этой работе я часто не понимаю вообще, нужна ли она кому-то, эта работа.
— Вы меня упрекнули в начале, вы сейчас немного кокетничаете, конечно же, мы понимаем, как она нужна.
— А я не понимаю. Зачем она нужна? Сейчас тонут негры, в Сицилию плывут или через Гибралтар в Испанию. В России есть такие аттракционы для фотографов, например, Великорецкий крестный ход. Нет ни одного фотографа в России, который бы не снимал его. Потом 31 декабря. Большой сбор у нас когда еще? Крещение. Разминочные вещи.
А на Западе все люди снимают, как негры бегут в Испанию. Нет ни одного значимого фотографа, который бы не снял эту историю. У кого-то она со счастливым концом: негры приехали. У кого-то очень трогательная, белые люди одевают их в одеяла. У кого-то это драматическая история: мертвых негров вылавливают. Так вот убейте меня, я не понимаю, зачем нужна 151-я такая история.
— Я вам скажу. С сегодняшнего дня, конечно, она выглядит чрезмерной, просто количественно. А отойдите дней на миллион вперед, и понятно, зачем нужна 151-я такая фотография.
— Непонятно.
— Ну как же. Это слепок времени, и количество фотографий — это тоже характеристика.
— А зачем нужен 151 слепок времени? Почему недостаточно 150?
— Потому что количество фотографий — это тоже характеристика значимости.
— Это уже какая-то… Я просто все детство ездил в археологические экспедиции, я понимаю, что количество черепков, оно…
— Оно характеризует интенсивность, разве нет?
— Но не хочется работать ради этого, ради статистики через 150 лет.
— Это раз. Вы говорите, мол, зачем нужна фотография, я вам объясню. Сейчас были торжества, первое, что в голову пришло, хотя у меня стоит почему-то перед глазами этот зверосовхоз, я его гоню, а он стоит чего-то, сейчас прямо перед эфиром посмотрел.
— Видите, значит, я хорошо поработал.
— Да, в этом смысле да, хорошо поработали. После этих празднований снова я увидел эти фотографии, которые еще в детстве, у меня, по-моему, даже марка такая была, помните, где бежит человек в атаку с пистолетом?
— Роберт Капа, да, знаменитая фотография, а нет, не эта.
— Нет, не испанская, наша.
— Да, Альперт, политрук, якобы поднимающий…
— "Политрук", да.
— Очень спорное изображение.
— Я не знаю, оно может быть спорным, кто там изображен и так далее, в какой период, да мне все равно. Она такой силы какой-то внутренней, эта фотография, для меня по крайней мере, и такой насыщенности, настолько, я не знаю, для меня в ней и есть вся война. Я очень хорошо ее понимаю.
— Есть очень много споров по поводу этой фотографии. Есть мнение, что эта фотография была снята до войны на учениях. Есть мнение, что лица бойцов, которые на заднем плане запечатаны, потому что они просто смеются. Есть мнение противоположное. Споры вокруг этой фотографии не утихают. Но понимаете, это очень интересно, что когда, помните, мы говорили о том, что вы не читаете подписи к фотографиям? Тем не менее, есть несколько фотографий, которые стали достоянием общекультурного контекста. Например, портрет Че Гевары, да?
— Да, кстати.
— Или, например, "Знамя Победы над Рейхстагом". Это удивительная штука: фотограф становится знаменитым только тогда, когда он прорывается через узкий-узкий слой любителей фотографии, ценителей фотографии, профессионалов фотографии. Один фоторедактор оценил этот слой в мире в 30 тыс. человек.
— Во всем мире?
— 30 тыс. человек читают подписи под фотографиями. Вы не читаете, да?
— А теперь буду, чтобы стать меньшинством таким крутым.
— Как только изображения прорываются, причем они прорываются в силу разных причин, зачастую даже не связанных с фотографией, тут же фотография становится культовой. Были фотографы, великие фотографы, у которых нет ни одной такой фотографии. Очень яркий пример — Всеволод Тарасевич. Эта плеяда — Гаранин, Альперт, Игнатович, Бальтерманц — эти фотографы, которые пережили, до войны начали, а после войны закончили, они все знали, что Тарасевич из них лучший.
Тарасевич — единственный человек, который оставил после себя школу. Ученики Тарасевича до сих пор, я знаю третье поколение уже, но у Тарасевича не было ни одной фотографии, которая бы стала иконой. А у Бальтерманца была такая фотография – это "Горе", знаменитая фотография из Керчи. У Альперта была такая фотография. А у Тарасевича не было.
Я себя спрашиваю, есть ли у меня такая фотография. Я думаю, что, может быть, три фотографии моих стали народными, когда вы их видели и не знали, то есть про которые я слышал "А, так это ты?" Это как раз "Звероферма", которую я когда-то подарил экологам, и она стала уже таким знаменем по миру. Я видел ее и по телевизору, как экологи идут в Париже с ней, и так далее. Это портрет Путина, и это фотография, я не знаю, знаете вы или нет, с золотыми зубами.
— Знаю, конечно.
— Я думаю, что эти три картины.
— Так это вы?
— Это я.
— Отлично. Интересно, если сейчас, мало ли, на другом конце света, где-нибудь в Нью-Йорке, тоже в американской студии сидят, беседуют журналист и их какой-то американский фотограф. Он говорит: "Послушайте, слой очень узок, выйдите на улицу, скажите "Сергей Максимишин", ни один же из этих идиотов не скажет, что он знает, кто это такой".
— Да и в России никто не скажет.
— Нет, я к тому, что, тем не менее, есть, российский аспект меня сейчас волнует, российские фотографы, которые, по крайней мере для тех людей, которые читают подписи к фотографиям, их имена много скажут, сейчас, из современных, из текущих?
— Безусловно, есть. Номер один, конечно, — это Юрий Козырев, я думаю.
— Номер один в мире?
— Очень похоже на то.
— Вы с ним в Ираке работали, да?
— Это мой друг и учитель, да.
— Корректно ли спросить у вас, к какой части этого хит-парада вы относите себя?
— Скажем, если бы делали сборную России, то я бы, наверное, может, в запасных бы где-нибудь был.
— Но в заявке, так сказать?
— Пока да.
— Я знаю, что вы по образованию, впрочем, возможно, сейчас глупость скажу, вы тогда мне как-нибудь деликатно намекните, что вы по образованию не фотограф.
— Мой диплом — это экспериментальная ядерная физика.
— Как раз хотел про бозон, ладно, как вы-то им стали? В какой момент вы, физик-ядерщик, сидите, размышляете о бозоне, думаете, а не поехать ли мне на звероферму, как это?
— Вообще это длинная история, если вы готовы ее слушать.
— Если вы ее в 16 минут уложите, то готовы.
— Нет, не так все драматично. Первый мой заход в фотографию был, когда мне мама на день рождения подарила фотоаппарат, 14 лет мне было.
— Это какой примерно, "Смена-8М"?
— Нет, это удивительный фотоаппарат был, назывался он "Силуэт-электро". Это был первый советский фотоаппарат с приоритетом диафрагмы, то есть когда ты ставил диафрагму, а выдержку он определял сам.
— Ух ты!
— Это было новейшее слово. Это было очень плохое изделие, но, тем не менее, стоил 67 руб., немыслимые деньги по тем временам.
— Если в 70-е это было, то да.
— Да, это было в 70-е, 1978 год. К этому моменту мне было 14 лет, и мы пришли в 9 класс, и тогда, если помните, была такая штука, УПК называлась — учебно-производственный комбинат.
— Конечно, я автослесарем был.
— Да. Все мальчики хотели быть автослесарями, а все девочки хотели быть швеями-мотористками. А я был влюблен в девочку, и я пошел за ней в девчачью группу фотолаборанток.
— Ой.
— И я был фотолаборанткой.
— Обидно, наверное: "Вон идет Сергей, наша фотолаборантка". Я предполагаю, что так над вами посмеивались.
— Да-да. У нас была совершенно отвратительная тетка, на фрау Барбару похожая из "17 мгновений весны". Она по каким-то своим конспектам из какого-то своего техникума заставляла нас наизусть заучивать рецепты проявителей и закрепителей, а практику мы проходили в большой мастерской, где печатались портреты для городской доски почета, огромные, и мы всяким передовикам прыщи ретушировали. Вот это была практика. Но я так и не стал фотолаборанткой, потому что эту нашу "фрау Барбару" посадили в тюрьму, потому что она на рынке в Керчи продавала контрабандные колготки.
— Да вы что!
— Да, вот так. И я пошел тогда снова за своей девушкой в девчачью группу пионервожатых, и я стал пионервожатой. Потом я поступил в институт, и с третьего курса я попал под раздачу, и нас всех забрали в армию. Я полгода был в учебке, а потом…
— А где служили?
— Я служил в учебке в Осиновой роще под Питером, а потом меня забрали на Кубу служить.
— Круто! Вы на Кубе служили?
— Да, я приехал на Кубу. Сначала был карантин, нас неделю держали в джунглях, а потом стали приходить купцы и говорить: "А кто тракторист? Пошли в ремроту. А кто повара? Пошли". Вдруг пришел старший лейтенант и стал говорить: "Художники, певцы, поэты, композиторы и всяческая художественно одаренная сволочь, которая служить не хочет, шаг вперед". Я делаю шаг вперед, и у меня есть время, чтобы придумать творческую профессию.
Когда дошла до меня очередь, я сказал, что я режиссер. На самом деле у меня был некий опыт, потому что я был такой КВНщик, я писал сценарии для институтской команды КВН. Тогда старший лейтенант Бабайцев сказал, что режиссеры ему не нужны, а нужны фотографы, умею ли я фотографировать. Я сказал, что, конечно, умею. Он тогда отвел меня в сторону, еще вызвалось четыре узбека-фотографа, и пришел эксперт Вася Кропотухин, киномеханик, и всем задавал один и тот же вопрос: чем отличается унибром от диафрагмы.
— Узбеки не ответили?
— Нет, узбеки этим знанием не обладали, а я ответил. Тогда старший лейтенант Бабайцев побежал к комбригу, полковнику Затынайко, который потом был начальником Генштаба Украины, он дорос до больших чинов, а тогда он был полковником, и сказал, что этот, показывая на меня, фотограф из газеты "Труд", фотограф шестого разряда, отдайте его мне. Меня отправили в фотографы. Фотографа, который до меня был, за пьянку выгнали.
У меня была лаборатория, мне дали "Зенит", который я до этого никогда в жизни не видел, первая моя зеркальная камера, и сказали, что завтра приезжает Фидель Кастро. Был праздник в части, учения. Первым человеком, которого я фотографировал, был Фидель Кастро.
— Да уж. А сохранились те, извините, что забегаю, фотографии?
— Нет, это моя главная глупость в жизни. Я все оставил, хотя можно было вывезти.
— Да конечно, можно. Я сам служил на корабле, довольно секретном, и у меня куча фоток.
— Можно было вывезти, я даже подготовил, а потом решил, что нет, и, конечно, эти фотографии сейчас бы стоили немыслимых денег.
— Эх, прямо мне самому обидно жутко.
— Я фотографировал, я снял три пленки, проявил их, и некоторые фотографии даже были резкими, и я радостный пошел спать. Утром прихожу, и был в ужасе, потому что все это покрылось белым известковым налетом, потому что очень жесткая вода, я взялся это протирать. Можно было, конечно, сходить в столовую и попросить уксус, но я три дня в части, я не знал даже, где столовая.
Я все поцарапал, и когда пришел комбриг за своими фотографиями с Фиделем, то увидел, как этот ужас плавает у меня в тазике, и сказал, что я самозванец, и пообещал мне самый тяжелый гранатомет. Дальше началась эпопея по моему переводу в пехоту, но в пехоте я на хрен никому не нужен, потому что боец с таким бекграундом. Пока меня в пехоту не переводили, мне давали мачете, и я ходил косить траву, называлось "косить территорию", и я находил и косил территорию.
Тут мне явился Ангел Господень, и у меня из-под мачете выскочила гигантская жаба, просто гигантская. Я ее зафиксировал, вытащил шнурок, у нас тогда были такие короткие сапоги, "сапатос" назывались на Кубе, я вытащил шнурок, привязал жабу и сфотографировал ее. И эта жаба получилась фантастической. Потом я подрался со своими дедами, и деды настучали шефу, что я делаю "левые" фотографии.
Он устроил у меня обыск, нашел эту жабу, страшно возмутился и побежал к комбригу со мной, жабой и с запиской об аресте на десять суток. Комбриг говорит: "Как Фидель — так одни ботинки, а как жаба — так юный натуралист". Так я был в армии фотографом.
— Интересна, кстати, увлекательна ваша история фотографирования. А дальше?
— А дальше я служил в армии фотографом, а когда вернулся из армии, восстановился в институте, то для всех своих знакомых я был фотографом, то есть я снимал детей всех своих знакомых, естественно, бесплатно все это делал, по дружбе, значит, и все знали, что я фотограф. И когда я закончил институт, я пошел работать в Эрмитаж. В Эрмитаже есть лаборатория экспертизы, и я занимался экспертизой монет и керамики, поскольку я был, это мои методы, своими методами ядерно-физическими. Потом наступила перестройка, и в Эрмитаже моя зарплата была $14, этого хватало на половину оплаты массажа для ребенка. У меня родился ребенок, и мне пришлось уйти из Эрмитажа. Друзья мои уже занялись бизнесом, и я занялся бизнесом тоже, я достиг каких-то там степеней, я был директором такого хорошего серьезного предприятия, которое занималось оценкой недвижимости, оценкой бизнеса, написанием всяких толстых бизнес-бумаг.
— Аудит-консалтинг?
— Ну да, все, что связано с недвижимостью. И мы были таким аффилированным оценщиком при ОНЭКСИМ-банке, то есть все кредиты, которые приносили к ним, мы оценивали. Но я, честно говоря, сильно затосковал, вот правда, а тут еще я встретил одного своего знакомого, который мне сказал, что он слышал, что идет набор на курсы фотожурналистики, и я позвонил на радио, спросил про это объявление, мне дали адрес, я побежал записываться и два года учился в школе.
В Питере есть замечательная школа, называется фотофакультет, школа, которую основал еще отец Бродского, он был фотографом, 50 с лишним лет этой школе. Я два года там учился, и у меня была такая абсолютно шизоидная ситуация, то есть я решал какие-то свои важные дела по работе, а у меня была одна мысль — "отстаньте от меня, пожалуйста". Я жил от вторника до субботы: по вторникам были занятия, а в субботу единственный день, когда можно было снимать. Ну, фотография — это заболевание, это точно. И когда я закончил фотофакультет, то я понял, что я глубоко несчастный человек, потому что снимать в стол я уже больше не могу, а снимать для кого-то уже не нужно. Но тут, на мое счастье, случился дефолт в 1998 году, бизнесу сильно поплохело, и я понял, что вот сейчас или никогда.
И мне было уже 35 лет, то есть я уже очень взрослый дядечка был, и я услышал, что как раз "Известия" ищут человека, я позвонил в "Известия" и очень так по-питерски стал рассказывать, что "уважаемый Алексей Валентинович, не могли бы вы уделить мне несколько минут для того, чтобы я мог показать свои…", на что я услышал: "Вас, козлов, тут звонит из Питера по три в день, а у нас в Ивангороде воду отключили, вот вы поедьте, снимите, а потом звоните". То есть меня послали, но я по наивности подумал, что мне дали задание. И я поехал в Ивангород, был лютый холод, я снял, как люди стоят у этих колонок за водой, отправил, и мне сказали…
— Взяли фотографии?
— Да, и сказали, шеф сказал "Давайте попробуем".
— Слушайте, а есть такой момент в жизни фотографа, видите, вот вы, начиная с армии, через эти курсы, "Известия", Ивангород и так далее, вот есть такой момент, когда вы поняли, что вот вы — фотограф, а не ученик фотографа?
— У меня, на самом деле, может быть, это у нас в институте целенаправленно воспитывали комплекс избыточной полноценности.
— А, то есть вы с первого снимка понимали, что вы фотограф?
— Да, я всегда думал, что я гениален как бы. Это я теперь, задним числом, когда смотрю на то, что я снимал тогда, я понимаю, что это был просто бред полный. Я, скажем, смотрю на свою первую съемку Чечни 2000-го года, я понимаю, что очень хочется оторвать руки этому фотографу, потому что эти пленки – это просто кладбище сюжетов. Но на самом деле это ценное качество, которое позволяет ввязываться в бой.
— Да, понятно.
— Кстати, это интересная штука: у меня была такая странная халтура, я был фотографом предвыборного штаба Ахмата-Хаджи Кадырова. Там было много интересных людей, в том числе был такой военно-полевой психолог Коля, который когда-то сказал вещь, поразившую меня. Он сказал, что вот люди делятся на мужчин и женщин, а еще люди делятся на тех, кто во главу угла ставит жизненную стратегию достичь победы, а есть люди, у которых жизненная стратегия — избежать поражения. Причем, и те, и другие важны, то есть, вот как нужны там либералы и консерваторы, вот так вот нужны и те, и другие люди. Вот я, наверное, из тех, которые "ввязаться в бой, а там посмотрим".
— Несколько лет назад почему я задавал вам вопросы, которые вы в силу вашей питерской деликатности не назвали прямо дурацкими, а как-то сказали, что с низкой стартовой позиции разговаривать с вами начинаю. Нет, я имел в виду в том числе что еще: несколько лет назад, лет, наверное, семь, как раз когда начался бум смартфонов, когда вышел первый iPhone, я большое количество не только статей читал, но и сам даже несколько интервью сделал с людьми, которые очень глубокомысленно и вполне убедительно рассказывали, что появление новых смартфонов с камерой 13 мегапикселей, оно убьет фотографию вообще и фотографов тоже убьет. Я именно это имел в виду, когда задавал вам те вопросы.
— Послушайте, вот изобретение шариковой ручки, оно же не убило писателей.
— Хотя Ницше однажды сказал, что то, что каждый имеет право учиться писать, портит надолго не только книги, но самую мысль. Нет, не убило.
— Не убило, понимаете? Вот инструмент писателя — пишущая ручка. Мой инструмент — фотоаппарат. Понятно, что каждый может писать, каждый может фотографировать, но очень многие начинающие фотографы доходят до состояния, когда они могут сказать эффектную фразу: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!". Вот броская фраза, вот те студенты, которые ходят ко мне, они ходят за тем, что дальше. Вот переход от одной фотографии к трем — это переход от слова к речи. И вот здесь неважно, смартфон у вас или нет.
Дело в том, что блогеры действительно отъели огромный кусок. Тут вообще интересная штука: сначала полпирога у нас отъело, не половину, но две трети пирога, у нас отъело телевидение, потому что ведь у нас же сейчас забрали самую важную функцию, которая, вот еще в 70-е годы фотограф был творцом визуальной картины мира.
Люди знали, как выглядит королева Виктория или Черчилль, по фотографиям. Более того, фотограф был нотариусом: если вы нашли неведомую зверушку, то будьте любезны предъявить карточку. А если карточки нет, то непонятно, кого вы нашли, насколько она неведомая, эта зверушка.
А потом появилось телевидение, не просто телевидение, а появились спутники. И у телевидения появилась возможность в реальном времени показывать все. И бюджеты у телевидения несопоставимы с нашими, естественно. Если телевидению нужен вертолет, оно его наймет немедленно. Фотографу ни один журнал никогда в жизни не оплатит вертолет. Плюс, газета выходит утром, журнал выходит в понедельник, а новости выходят вечером.
И мы пришли к ситуации, что хоть мы умрем, мы ничего уже такого не снимем, чего бы вчера не показывали по ящику. А когда порой нам удается такое сделать, а чаще удается как раз не нам, а блогерам, понимаете, не было аккредитации на казнь Саддама, а блогер снял, и это великая фотография. Не было аккредитации, скажем, на пытки, которым подвергались иранские заключенные в тюрьме Абу-Грейб, а пьяные американские солдаты сняли фотографии. И я думаю, что это были самые великие фотографии начала 2000-х. Несмотря на то, что там искусства ноль, но там есть информация.
— Великие в смысле документа, не в смысле качества фотографий?
— Вот смотрите, фотография — как фигурное катание. Здесь есть две оценки: за то, что снято, и как снято. Если вы снимите, как мама моет голову так, что все будут рыдать, вы будете великий фотограф. А если вы криво, косо своим iPhone снимите, как вот сюда высадились инопланетяне, вы тоже будете великий фотограф, потому что это некий баланс формы и содержания, что тут говорить.
— То есть получается, что фотограф это еще и, вот то, что вы сейчас сказали, это же получается, если вы готовы меня назвать, меня всего лишь, великим фотографом, если вдруг здесь высадятся инопланетяне, то, значит, вы полагаете…
— Нет, я не назову вас великим фотографом.
— Но вы только что… Нет, если я сделаю эту фотографию?
— Я назову вашу фотографию великой.
— Хотя я всего лишь случайный, так сказать, инструмент в руках судьбы?
— Просто посмотрите…
— Получается, что вы не верите в случайность?
— Нет, сейчас я расскажу. Кто такой хороший рыбак? Хороший рыбак — это не тот человек, у которого канадские удилища, японская леска и какие-то там суперблесны, а хороший рыбак — это тот…
— Кто чует, где и когда?
— У которого звериное чутье на рыбные места. Когда люди видят фотографию в интернете, они не понимают, на самом деле, что такое хороший фотограф. Хороший фотограф — это не тот человек, который умеет мгновенно выстроить композицию, потому что умение мгновенно выстроить композицию — это 1/15 часть работы фотографа. Кто такой хороший охотник? Это человек, который заработал денег для того, чтобы купить ружье. Это человек, который заработал денег, чтобы купить лицензию. Это человек, который купил сапоги и две недели мерз в болоте. Это человек, который сидел на вышке и 17 часов ждал кабана. И вот потом он сделал точный выстрел.
Так вот умение сидеть на вышке, купить сапоги и так далее, и так далее — это 95% работы фотожурналиста. Вот оказаться в нужном месте в нужное время, это как бы… Ну что я, вы — журналист, и я — журналист, что я вам рассказываю?
— Понятно.
— Понятно, да? И ваша фотография будет великой так же, как великие фотографии из тюрьмы Абу-Грейб, это великие фотографии, их сделали пьяные американские солдаты, не фотографы.
— Вы говорите, что напишете книжку, которой вам не хватало.
— Я надеюсь, что напишу.
— Я очень надеюсь, и я ее обязательно куплю и прочитаю. Но пока в эксклюзивном смысле дайте мне совет как начинающему. Вот я хочу, вот вы сейчас, фотография, на самом деле, близка в чем-то радио, потому что телевидение — это технология, телевидение — это популярность, телевидение — это деньги, телевидение — это успех, узнаваемость, да что я говорю, мы сейчас с вами расплачемся…
— У меня была очень смешная бригада, когда-то мы ездили втроем, ездил я как фотограф, у меня была подружка Ева, она была писателем, она была шеф бюро Newsweek, и была еще такая девушка Ребекка, которая была с радио "Голос Америки", и мы ездили втроем. У меня было ощущение, что мы собираем все, то есть голос, звук, изображение и просто такая как бы…
— Я хочу сказать, что у радио есть некая — ну, все это говорят, и я это чувствую — магия, плохо формулируемая, но она есть, и у фотографии тоже что-то такое есть, и поэтому…
— Некоторые так думают.
— Я вот точно так думаю, да и вы тоже, наверное, так думаете. Дайте мне какой-нибудь клевый совет, вот такой один короткий хлесткий совет, и на этом пожмем друг другу руки и расстанемся.
— А вы что хотите-то? Совет, как сделать фотографию лучше?
— Нет, я посмотрел на ваши фотографии, и я хочу тоже этим заняться. Я куплю себе фотоаппарат, я куплю себе сапоги, я выстругаю себе вышку, но только мне надо понимать, так сказать, как именно и куда делать выстрел.
— Я начну издалека. Через мои руки прошло, наверное, уже больше тысячи человек начинающих фотографов, талантливых и неталантливых, на разных курсах, у меня были недельные курсы, годовые курсы, двухгодовые курсы и так далее, и так далее. И к своему 50-летию я думал сделать выставку "Максимишин и ученики", и я, значит, стал мысленно перечислять своих учеников, вот сейчас кем я могу гордиться, и получил совершенно идиотскую цифру 12.
— Ого!
— То есть делать фотографию "Максимишин и 12 учеников" надо быть полным идиотом как бы, и я решил подождать еще.
— Тринадцатого?
— Или четырнадцатого, лучше четырнадцатого.
— Да, 13 тоже…
— Да, 13 тоже плохо. Так вот знаете, чем эти 12 отличались от остальных? Не каким-то особым талантом, хотя они талантливы, а вот очень простым качеством — умением оторвать попу от дивана. Вот это редчайшее качество — взять и оторвать попу от дивана без команды. Есть замечательный фотограф в Петербурге, Саша Петросян, известный, он когда-то сказал, что вы не представляете, насколько увеличиваются шансы сделать хорошую фотографию, если выйти из дома.
— Слушайте, это хороший совет.
— Вот такой совет, да.
— Спасибо вам большое. Как говорится, раз в жизни удача стучит в каждую дверь, однако вы в это время можете быть в соседней пивной.
— Да.
— Сергей Максимишин сегодня был с нами. Напомню, что идет выставка. Где она идет?
— В Artplay.
— Выставка под названием "100 фотографий Сергея Максимишина". Я всем рекомендую абсолютно искренне, а не потому, что у меня есть какой-то заказ и мы сейчас будем шелестеть купюрами по выходу из студии. Нет, это правда очень интересно должно быть, очень познавательно и очень поучительно. Ну или вы хотя бы в интернете найдите и начните со "Зверофермы" моей любимой. Спасибо вам большое, Сергей.
Это ваша вторая персональная выставка в Москве. Первая называлась «10 лет» и была посвящена уходящим двухтысячным. Про что нынешняя?
Мне в ноябре исполнилось 50 лет, и вот появилась мысль подвести итоги. Чтобы отобрать картинки, я решил сыграть в такую игру: позвал людей, чье мнение мне важно, — это Андрей Поликанов, директор по фотографии «Русского репортера», и Артем Чернов — фотограф, фоторедактор, создатель сайта «Фотополигон». Привез 500 фотографий, мы раскидали их по полу и два дня ползали и выбирали из них 100. В этой выставке не надо искать какие-то кураторские смыслы, потому что их нету. Это просто набор открыток — «100 фотографий Сергея Максимишина». (Три года назад Максимишин в разговоре с «Афишей» размышлял о том, что нет у него никакого стиля: «Хотя говорят, мои фотографии узнаваемы. Максимишин, с моей точки зрения, это не «как», а «что». — Прим. ред.)
Это как-то связано с выходом вашей книги?
Да, все эти фотографии в нее и войдут. Я хочу сделать такую книжку, которую бы я хотел прочитать, когда я начинал. Меня не очень интересовало про выдержку и диафрагму. Меня интересовала кухня: как ты туда попал, что сказал, когда вошел, и что тебе сказали в ответ и так далее. Такой книжки у меня не было, и вот я решил ее сделать. К каждой из этих ста фотографий будет написано сто историй, и я тешу себя мыслью, что это будет своего рода учебник, то есть у каждой истории будет какая-то мораль, связанная с профессией.
«Социопсихические основы фотографии?»
И это тоже. Где-то я касаюсь техники, где-то своего видения того, что хорошо, а что плохо в этой работе, что-то, что я хотел бы услышать, будучи начинающим фотографом. Сейчас у меня написана половина, и я собирался к выставке все дописать и открыть уже предзаказ, но вопреки кризису навалилась уйма работы, я уехал в марте, а приехал только сейчас.
Техник-осеменитель Марина (слева) и доярка Люба. Тосненский район, Ленинградская область, 2004 год
Техник-осеменитель Марина (слева) и доярка Люба. Тосненский район, Ленинградская область, 2004 год
Что интересного видели?
Делал большую работу для немецкого Geo — путешествие из Москвы в Севастополь. Три недели я ехал всеми возможными видами транспорта. А до этого я ездил в Сольвычегодск, где делал историю для «Русского репортера». Когда ты едешь на Русский Север, ты рассчитываешь увидеть такой «Левиафан». Сольвычегодск же, напротив, это такая Хоббитания, там живет 1200 человек, там есть грязевой курорт, рядом большой целлюлозно-бумажный комбинат, работа есть, и место совершенно не депрессивное. Но что интересно: готовясь к командировке, я стал читать местные форумы и обратил внимание, что многие люди носят фамилию Строганов. Я залез в сеть и посмотрел, что последний Строганов умер в 1923 году. Потом выяснилось, что при Иване Грозном род Строгановых разделился, одни стали крутыми, другие окрестьянились. И вот те, которые возвысились, в итоге поизвелись, а крестьяне живут и процветают. И вот я сделал большую историю про крестьянский род Строгановых. Всегда приятно сделать хорошую историю для «Русского репортера», который я считаю лучшим в своем роде журналом в мире. Они четыре года подряд берут важную премию Picture of the Year, и им удается как-то совместить два ключевых формата — условно «веселые картинки», как в Stern, и литературный альманах, как The New Yorker. Но и у них все непросто. Каждый номер — как последний.
Как вам кажется, ваша карьера совпала с пиком журналистской фотографии в России?
С одной стороны, количество работы стремительно падает, с другой — качество работ стремительно растет. Еще несколько лет назад фотографов, которые могли работать на мировом уровне, можно было пересчитать по пальцам одной руки, сейчас таких фотографов десятки. Качество растет, работы нет — это разнонаправленные процессы. Фотожурналистика превратилась в хобби. В моих доходах сегодня это, может быть, треть, на ряду с галерейными продажами и образовательными проектами.
Какой может быть рост без профессионального применения?
В этой профессии нет денег, это первое, что я говорю своим студентам. Как говорил один мой английский коллега, у фотожурналиста зарплата на пиво, а жизнь на шампанское. В этой работе нет славы. Если вы сейчас выйдете на улицу и спросите, кто такой Себастьяно Сальгадо, ответит, может быть, один из тысячи, а меж тем это как Пушкин. Даже в группе людей, которые интересуются фотографией, это имя знает дай бог каждый десятый. Значит, денег нет, славы нет, а что есть? Есть образ жизни. Если бы я попытался купить то количество приключений, которые я пережил за пятнадцать лет своей профессиональной деятельности (Максимишин начинал как физик и бизнесмен. — Прим. ред.), мне бы никаких денег не хватило. Кто-то работает в нефтяной компании, а в отпуск едет снимать историю про пленных русских в Афганистане, кто-то преподает, как я, кто-то, как Миша Доможилов, свадьбы снимает, кто-то, как Андрей Шапран, снимает корпоративные заводы-пароходы, а на четыре месяца в году уезжает на Чукотку.
Зверосовхоз «Пионер». Ленинградская область, 2002 год
Зверосовхоз «Пионер». Ленинградская область, 2002 год
У вас есть такая формула: фотожурналистика — это когда одни люди рассказывают другим, как живут третьи. Технологии ведут к тому, что те самые третьи скоро смогут рассказывать про свою жизнь самостоятельно.
Эта революция уже произошла. И конечно, изрядный кусок хлеба блогеры отъели. Более того, иногда они делают великие фотографии. Например, за последнее десятилетие самые сильные снимки сделали пьяные американские солдаты в тюрьме Абу-Грейб. Так и лучшие снимки чеченской войны не у великих фотографов, а у кадыровских бойцов в телефонах. Но мало кто способен сделать то, что называется aftermath story. Сам толчок землетрясения снять можно, а вот чтобы рассказать, что было потом, нужны некоторые профнавыки, нужно быть журналистом. В какой-то момент кончается то, что можно снять на удачу, и нужно понимать, как делать и что делать.
Какие истории сегодня интереснее: о себе или когда ты смотришь со стороны?
Дело в том, что даже рассказывать о самом себе нужно уметь. Это как за столом, один умеет байки рассказывать, его слушают, а второй не умеет, его перебивают и тост говорят. А 90% успеха фотографа — это умение рассказывать байки. Если вы спросите меня, кто мой главный учитель фотографии, то я скажу, что это Петр Вайль, человек, который вообще не фотографировал. Это одна профессия, просто мы пользуемся разными языками. Причем не настолько разными, как некоторым кажется. Умение найти героя, умение общаться, умение выделить в истории главное, отсечь второстепенное, все это нужно и пишущему журналисту, и фотографу. Другое дело, что с фотографией сегодня происходит то же, что с живописью в XIX веке. В XVIII веке средством массовой информации была гравюра — грубо говоря, о том, как выглядит бегемот, люди узнавали из гравюр. В XIX веке таким средством стала фотография. Профессия фотографа быстро стала жизненно важной, потому что потребность в новостях — одна из базовых. Сегодня мы абсолютно дезавуированы как средство массовой информации, потому что если человек хочет о чем-то узнать, он скорее посмотрит видео. Поэтому мы стали артом, как художники, которые были копиистами, а стали творцами. А за арт люди платят, когда есть все остальное. Мы перестали быть жизненно важными, поэтому если завтра безумная Дума запретит фотожурналистику, то ничего принципиально не изменится.
К слову о Думе, театральные деятели и кинематографисты уже ощутили на себе цензуру, что-нибудь подобное происходит в фотографии?
Пока мы еще как тот неуловимый Джо из анекдота. Но некоторые потуги есть. Впрочем, речь скорее о самоцензуре. Два года назад один очень известный куратор попросила у меня работы на фестиваль. Фестиваль проводился в Краснодаре, и тема его была «Лица». И вот она отобрала мои работы, где были лица, в том числе и портрет Путина (так называемый «Черный Путин». — Прим. ред.), а когда привезла, просто побоялась его вешать. Притом что, по слухам, эта фотография в кабинете у Пескова висит. Или вот в Екатеринбурге есть Дом Метенкова — это музей фотографии, его основали замечательные ребята в доме, где жил известный уральский фотограф Метенков. Они при содействии американского консульства сделали ко Дню Победы выставку западных фотографов о войне союзников, то есть о войне в Северной Африке, в Тихом океане и так далее. Но буквально неделю назад туда пришли из люди ФСБ и закрыли эту выставку, причем, насколько я понимаю, это было неожиданностью даже для региональных властей.
Вытрезвитель. Санкт-Петербург, 2003 год
Вытрезвитель. Санкт-Петербург, 2003 год
Боятся — значит, уважают.
С этим как раз проблемы. То влияние, которое мы имели, уже утрачено. Вот рядом с моей выставкой в Москве будет выставка «World Press Photo». К ней очень неоднозначное сейчас отношение, потому что люди, посмотрев выставку, делятся на две категории. Первые выходят и говорят: «Ой, мы не хотим это видеть, сколько можно крови и грязи, мы хотим смотреть выставку об успешных людях для успешных людей». Что мне кажется жуткой пошлятиной, потому что успешных людей на свете дай бог одна седьмая, а все остальные не знают, будет ли им чем завтра ребенка накормить. А есть еще другой сорт людей, которые выходят и говорят: «Знаете, а ведь ужасы в исполнении Юры Козырева, они, пожалуй, покрасивше будут, чем кошмарики в исполнении Паоло Пеллегрина». И вот это вообще ужас. И в том и в другом случае это результат девальвации изображения, люди уже слишком много видели. Я и в себе это замечаю. Я стал плохим зрителем. Если 20 лет назад, когда я видел хорошую фотографию, у меня начинало щекотать под ложечкой, то с тех пор я уже столько видел, что меня очень редко можно пробить содержанием. Меня тоже интересует технология, и это плохо. Мне уже хочется вернуть тот незамыленный взгляд.
На выставке порядка двух третей работ — это фотографии, сделанные в России, и еще одна треть — заграничные снимки. А вам самому где больше нравится снимать — в России или за границей?
Я здесь и я за границей — это вообще два разных фотографа. Я значительно больше журналист здесь и скорее фотограф там. Поэтому здесь я нравлюсь себе значительно больше. Я думаю, что самое ценное, что есть в моих русских фотографиях, — это такая атмосфера абсурда, такая гоголевская интонация. В заграничных фотографиях этого, естественно, нет, потому я не все вижу, не все понимаю, там больше эстетства. (Семь лет назад Максимишин объяснял «Афише» разницу так: «Фотограф российского информационного агентства снимет карточку «Ехал Ваня на коне». Фотограф западного информационного агентства снимет «Вел собачку на ремне». А хороший фотограф снимет «А старушка в это время мыла кактус на окне».)
Шенкурск, Архангельская область, 2006 год
Шенкурск, Архангельская область, 2006 год
Чему вы учите своих студентов, когда речь заходит о фотографической этике?
Смотрите, как только вы назвались фотожурналистом, вы заключили неявный договор: вы показываете правду, а вам за это платят деньги. При этом если вы назвались художником, то вы свободны от подобных договоров. Поэтому, когда мы врем, мы безнравственны, когда показываем правду — наоборот. При этом есть миллион нюансов. Мы, например, никогда не можем быть честными до конца. Хотя бы потому, что фотография как метод исследования имеет свои ограничения. Например — кадрирование. Что вы включаете в кадр — это совершенно волюнтаристский момент, что там осталось за кадром — ваше личное дело. Да и само наличие фотографа в точке съемки — это абсолютное вранье. Как у Ремарка в «Черном обелиске» душевнобольная девочка ко всем пристает с вопросом: «Куда девается трава, когда мы на нее не смотрим?» Мы не знаем, куда она девается. Сама фигура фотографа меняет реальность очень сильно. Отсюда очень много разговоров, что в фотографии нет правды. Но это ерунда, потому что когда снимает пять фотографов — уже больше правды, десять — еще больше. О нашем мире нельзя судить по одной фотографии или работе одного автора, но по фотографии в целом — можно.
То есть количество фотоаппаратов повышает степень правдивости?
Естественно. Если мы снимаем коммунистический митинг, то я, человек, который был в комсомоле, подсознательно коммунистов с кривыми мордами нафотографирую, при всем желании быть честным. А придет человек других убеждений — и у него они будут юноши бледные со взором горящим. А придет третий человек, который вообще не знает, кто такие коммунисты, и у него будет своя правда.
А когда речь идет о съемках в критических, опасных ситуациях?
Что касается съемки в критических ситуациях, то тут приоритеты ясны: сначала не будь мудаком, а потом уже будь фотографом. Если можешь помочь — помоги. Однако случаются и неразрешимые этические проблемы. Например, моя первая более или менее известная история — это серия о беспризорниках. Я снимал их в Петербурге, на Марата. Внедрился в стаю беспризорников и прожил с ними недели три. Сначала они смеялись надо мной, но потом мне удалось преодолеть недоверие, и в конце, когда мы прощались, они сказали, что если тебя, дядя Сережа, жена прогонит, приходи, мы прокормим. Так вот однажды они устроили пати, купили клей и давай его нюхать. Я снимаю. Потом прихожу домой, сканирую изображения, и моя добрая жена спрашивает: «Почему ты не отобрал клей?» И вот это нерешаемая этическая проблема. То есть, конечно, когда толстый дядька видит, что десятилетние пацаны нюхают клей, то нужно бы отобрать. С другой стороны, клей стоит 20 рублей, они его тут же купят, а все то доверие, которое я с трудом заработал, будет утрачено. И конечно, я говорю жене, что люди увидят эту фотографию, что я привлеку внимание к этой проблеме и трам-пам-пам, но чем больше я говорю, тем яснее понимаю, что это все ерунда какая-то по большому счету. И как здесь быть? Иногда я завидую людям, которые булочки пекут, или пассажиров с берега на берег перевозят. Потому что у меня все больше сомнений в силе фотографии, в ее способности влиять на мир.
7 фотографий Максимишина, которые действительно повлияли на мир, с комментариями автора
Продавец золотых рыбок в Багдаде
Багдад, 2002 год
Багдад, 2002 год
«Мы прилетели в Багдад в сентябре 2002 года, за полгода до войны. В то время только русским (или почти только русским) журналистам позволяли работать в Ираке. Просто так ходить по городу и фотографировать было запрещено — только в сопровождении «гида». Русскоязычных гидов было немного, и почти все они работали с телевизионщиками. Нам с Юрием Козыревым выдали одного Хасана на двоих. На попытки возмутиться предложили еще гида с португальским языком. Это было проблемой, поскольку официально мы работали для «Известий» и «Огонька», но на самом деле — для Time и Newsweek, журналы — прямые конкуренты. Мы боялись, что в наших журналах выйдут похожие картинки и будет позор на весь мир. Наняли Мундыра — тот знал русский, но не был аккредитован при местном министерстве правды. Поступали так: приходили в какое-нибудь место и работали парами: кто-то с Хасаном, а кто-то с Мундыром. Как только у того, кто работал с Мундыром, возникали проблемы (а они возникали практически сразу, почти в каждом месте был «смотрящий»), Мундыр бежал за Хасаном — и Хасан (мы ему хорошо платили) разруливал ситуацию.
Нашей задачей было снимать все что можно. Все понимали, что дело идет к войне, и Ирак был всем интересен. В субботу пошли на птичий рынок. Договорились так: Юра с Хасаном отправились фотографировать птичек, а я рыбок. Обычно я просматриваю снятое на цифру в процессе съемки, но этот кадр я заметил уже в гостинице. Юра, говорю, смотри, какая картинка! Козырев глянул скептически и сказал: «Птички, рыбки — нас что, за этим сюда послали? Тоже мне, фотохудожники!»
Мы тогда работали камерой Canon D30 — на мой взгляд, худшее изделие фирмы за все время ее существования. Через три-пять кадров камера говорила «Busy» и отказывалась реагировать на любые команды. Угадать, сколько времени она пробудет в этом состоянии, было совершенно невозможно. Размер цифрового файла — 2160 x 1440 пикселей (3,1 мегабайта). Сейчас камера самого дешевого мобильного телефона выдает в разы больший файл. Но это не мешает картинке публиковаться до сих пор и, более того, продаваться в галереях. Иногда бывает, что размер не имеет значения».
Люди с синдромом Дауна в Эрмитаже
Санкт-Петербург, 2003 год
Санкт-Петербург, 2003 год
«С труппой «Наивного театра» едем в Эрмитаж. Все актеры театра — люди с синдромом Дауна.
— Поехали, что ли? — нетерпеливо бросает водитель дядя Слава. — Нельзя! — строго говорит Маша. — Без Сергеевны нельзя!
Татьяна Сергеевна — директор интерната — прибегает, запыхавшись: «Простите, дети! Чуть не забыла про вас!»
— Дядя Слава ехать хотел — я не разрешила, — ябедничает Маша.
— Правильно, Маша, без благословения нельзя, — соглашается Татьяна Сергеевна, — а еще что нужно сделать перед дорогой?
— Помолиться! — выпаливает Костя.
Сергеевна читает «Отче наш».
— С Богом, дети! — говорит директор и, перекрестив нас, захлопывает дверь автобуса.
Ехать нам далеко, интернат находится на южной окраине Петербурга.
Яша начинает заметно нервничать.
— Аркадьевна, давай вернемся.
— Зачем, Яша?
— Я булку с изюмом забыл. Мне брат принес. Вчера.
— Замолчи, Яша! — сердится Маша.
— Яшенька, я спрятала булку. Вернемся — я тебе отдам, — успокаивает Яшу Людмила Аркадьевна и шепчет мне: — У него брат уже лет десять, как умер… К нему больше никто не ходит. А вот все как едем куда — он про эту булку…
У входа в Эрмитаж нас встречает волонтер из Ассоциации родителей детей-инвалидов. Маша берет экскурсовода за руку. В гардеробе очередь. Сдаем пальто и куртки. Маша смотрит на себя в зеркало и говорит, что никуда не пойдет, а будет сидеть здесь, поскольку забыла расческу. Костя решительно вытряхивает на пол сумку из болоньи, с которой никогда не расстается. По полу разлетаются батарейки, огрызки яблок, стеклянные шарики, шахматные фигурки и расческа. Поднимает расческу и галантным жестом протягивает Маше. Пока Маша причесывается, мы ползаем по полу, собирая Костины сокровища.
Волонтер ведет нас в зал испанской живописи. Останавливаемся у картины «Распятие святого Петра». Рассаживаемся на полу. Маша снимает сапожки и аккуратно ставит рядом: «ножки болят». Наш гид рассказывает о святом Петре и о том, как враги его распяли.
— А сейчас я вам прочитаю, как рассказывает об этом Священное Писание…
— Ну читай, пи-исатель! — с сарказмом в голосе перебивает экскурсовода Рома.
— Замолчи! — шикает Маша. — Вообще уже! Дурдом на выезде!»
38-я параллель. Северокорейские пограничники
Пханмунджом, Северная Корея, 2005 год
Пханмунджом, Северная Корея, 2005 год
Для того чтобы попасть в Северную Корею, пришлось вступить в одно из лево-радикальных движений. Раз в полгода корейцы приглашали к себе 15 единомышленников из России на курсы по изучению идей чучхе. За скромный взнос в 1500 евро предложили мне стать одним из красных курсантов. Я позвонил Леониду Парфенову — тогда он был главным редактором Newsweek. Леонид затею подержал. Летом 2005 года через Пекин улетел в Пхеньян.
Когда корейские товарищи увидели мою аппаратуру, они все поняли. Видимо, скандал решили не подымать, потому что организаторам первым бы и влетело. Просто усилили контроль. Русские товарищи тоже за мной присматривали.
За мной ходили товарищи Цо, Фё и Пак. Товарищ Цо отвечал за мое тело (прежде всего за его наличие) и за удовлетворение телесных надобностей. Товарищ Фё был ответственным за идеологическое обеспечение моего пребывания, именно он решал, что можно фотографировать, а что нет. А товарищ Пак был боссом товарищей Цо и Фё.
День проходил так: после завтрака четыре часа занятий. Например, первая пара — «Об оригинальности идей сонгун», вторая пара — «Сонгун и религия» (сонгун — это чучхе-2.0). После занятий — посещение какого-нибудь памятника. Обед, после обеда — музей. Самому выходить в город не разрешалось, денег поменять не дали, мобильные телефоны и паспорта отобрали еще в аэропорту.
Кроме меня в нашей группе было еще двое «проблемных». Оксана из Киева, жена одного из лидеров украинских националистов (должен был ехать сам лидер, но сломал ногу), и депутат питерского закса, убежденный коммунист. Оксана ставила в тупик товарищей своим вопросами. Например, в первый же день, когда нас привезли к циклопическому сияющему, как у кота яйца, бронзовому монументу Ким Ир Сена, Оксана спросила: «Тю, товарищи, а как это вы делаете? Вот у нас Ленин в Киеве — так он весь в говне, а у вас на товарища Ким Ир Сена птицы почему не серут?» Никто из товарищей не осмелился и рта раскрыть — очевидно было, что товарищи друг друга боятся.
Депутат доводил корейцев своей дотошностью:
— Товарищи, сколько у вас стоит килограмм риса?
— Это не простой вопрос, товарищ. Смотря какого риса. Бывает рис кругленький и длинненький.
— Ну, допустим, длинненький.
— По-разному. Шлифованный — одна цена, нешлифованный — другая.
— Ну, допустим, шлифованный.
— Все зависит от того, откуда рис. Вот из этого района рис получше, он и подороже, а вот из этого района — подешевле…
— Ну вот из района, где получше.
— А все зависит от того, урожайный был год или нет…
Так мы и не узнали, сколько стоит килограмм риса.
Слава богу, у меня хватило ума перед поездкой (я тогда снимал на пленку) выпросить у Солмаз Гусейновой цифровую камеру. Товарищи требовали показывать им все снятое, но я, жонглируя флешками, все-таки какие-то кадры от них прятал. В первый же день у того же сияющего Ким Ир Сена я увидел случайных прохожих и, чтобы взять их в кадр, наклонил камеру. Товарищи, увидев у меня фотографию с наклоненным памятником, пришли в ужас и велели немедленно удалить.
Однажды нас привезли смотреть на гробницу легендарного основателя династии корейских королей. Вообще-то он всегда считался персонажем мифическим, типа Геракла или Кия, Щека и Хорива, но как-то Ким Чен Ир сказал, что, может, он и на самом деле был — надо бы поискать. Поискали и, естественно, через полгода нашли гробницу. В очень удобном месте, почти в центре Пхеньяна, и парковка рядом. На провокационный вопрос въедливых западных туристов «А почему гробница шестого века сделана из железобетона?» экскурсовод отвечает, что настоящая гробница, построенная из кирпича, была маленькой и не могла вместить всех желающих на нее посмотреть. Поэтому было принято решение старое здание разобрать, а на его месте построить точную копию гробницы, но уже из современных материалов.
Пока наши слушали этот бред, я вышел покурить. Вижу: колонной по два идет строй солдат, все почему-то в парадной форме, и у каждого на плече бревно. Только поднял камеру — «Товарищ Сергей, — говорит товарищ Пак, — не нужно это фотографировать!»
По-большому счету улизнуть из-под опеки товарищей мне удалось лишь дважды — один раз из окна автобуса увидел работающих в поле молодых людей (студентов, как потом выяснилось, «товарищ Ким Чен Ир учит, что все, кто ест рис, должны его выращивать»), сказал, что мне позарез нужно по нужде, и если мы не остановимся, может произойти непоправимое.
Второй раз во время экскурсии в Пханмунджом (нежилая деревня, в которой в 1953 году было подписано перемирие с американцами и где можно увидеть кусочек границы) мне удалось, пока товарищи на что-то отвлеклись, забежать на наблюдательную вышку и снять участок границы. Это место снимали много раз, но вида сверху я ни у кого (как минимум на тот момент) не видел. Очень длинный фокус (140 мм фокусное расстояние, 2x-конвертер, 1,6 кроп-фактор камеры = 440 мм) превратил пограничников в плоские картонные манекены. Некоторые видят в этом метафору».
Сестры Фатима и Зухра, их мать Джамиля и тетя Натифа ждут автобуса
Чегемское ущелье, Кабардино-Балкария, 2008 год
Чегемское ущелье, Кабардино-Балкария, 2008 год
«Когда я был школьником, Кавказ совсем не ассоциировался с войной. Конечно, я читал Лермонтова и Толстого, но Хаджи-Мурат воспринимался персонажем мифическим. Заходи, дорогой, будем барашка резать, шашлык кушать, вино пить — в общем, «Кавказская пленница» и никакой войны. Потом заполыхало. Кавказ стал театром военных действий.
Дима Гусарин, питерский фотограф, предложил провести мастер-класс в Кабардино-Балкарии. Я подумал, что это либо шутка, либо безответственность. Но Дима, хорошо зная эти места, утверждал, что живущим в ущелье Чегем балкарцам пока удается держаться в стороне от войны.
Из Нальчика до Юль-Тебе (одного из двух расположенных в ущелье аулов) раз в день ходит разношенный пазик. Я приехал за сутки до прибытия участников мастер-класса. Аул крохотный — 70 домов, 300 жителей. Бродил весь день — не снял ни одной картинки. Испугался, что студенты меня поколотят.
Обошлось. Убедившись в том, что на улице фотографии не растут, народ пошел внутрь. Вскоре начались обиды: «Почему ты у нас три раза кушала, а у соседей пять?» — укоряли нашу девочку селяне. Через неделю стало казаться, что в ущелье Чегем мы родились и выросли.
Про фотографию: я попросил разрешения прийти в гости рано утром, чтобы сфотографировать, как девочек провожают в школу. Купил что-то к чаю, пришел в семь. Позавтракав, стали ждать школьный автобус.
Женщина в черной косынке — мама девочек. Рядом — их тетка, сестра погибшего отца (зимой упал в пропасть вместе с трактором). Как старшая, взяла на себя за ответственность за семью. Много и тяжело работает — покупает мелким оптом коньяк в одном месте, продает в розницу в другом. Хорошо понимает (она мусульманка), что торговать алкоголем — грех, но, говорит, что Аллах видит, что не для наживы, а прокормиться.
Уезжали из аула со слезами. Как минимум одна из участниц мастер-класса, Марина Маковецкая, стала настоящим фотографом. Еще я был страшно горд, когда журнал «Русский репортер» поместил эту фотографию на афишу своей юбилейной выставки».
Обстрел в Грозном
Грозный, Чечня, 2000 год
Грозный, Чечня, 2000 год
«С января 2000 года Ханкала (поселок близ грозненского аэропорта) стала главной базой федеральных сил. Я оказался там, когда ставили первые палатки.
Офицеры штаба, с которыми познакомился в вертолете, предупредили: «Командующий [группировки внутренних войск] терпеть не может бородатых! Сиди в штабной палатке и носа не высовывай!» К сожалению, пренебрег добрым советом. Когда приземлились, увидел ночь днем: горел нефтеперегонный завод, и черный дым, застилавший небо, создавал абсолютно сюрреалистическую картину. Через нас сериями по четыре пролетали минометные снаряды («Василек» работает», — пояснили солдаты) и заходили на цели звенья штурмовиков. Множество военных вокруг, все чем-то заняты, а я до этого просидел неделю в Моздоке, не сделав ни одной фотографии. Ну я и пошел снимать!
И двух часов не прошло, как нос к носу столкнулся с многозвездным генералом.
— А этот бородатый что здесь делает? Кто тебя сюда пустил?
— Начальник штаба, — говорю.
— Чтоб первым бортом его отсюда на хер! — скомандовал командующий кому-то из свиты.
Меня отвели в палатку, велели сидеть тихо, никуда не выходить и ждать борта. К счастью, стало ясно, что вертолет с ранеными полетит только на следующее утро. Уже поздно вечером услышал сквозь ткань палатки энергичную брань. Вышел посмотреть. Незнакомый мне генерал-майор материл какого-то капитана, причем делал это с сильным южным (на юге говорят «гАвно», а не «говно») акцентом.
— Товаришу генерал, а ви не з України? А то щось мені рідна мова чується, — сказал я, напирая на фрикативный «г».
— Не, не с Украины, с Ростовской области. А вы тут кто?
Так у нас с генералом Григорием Фоменко, будущим военным комендантом Чечни, слово за слово завязалась беседа. Пожаловался на жизнь, мол, столько сидел в Моздоке, столько просил, унижался, и так бездарно все закончить…
— Ладно, земляк, поедем завтра со мной, покатаю тебя по Грозному.
— Так меня же с утра первым бортом…
— А ты заховайся куда-нибудь. Я тебя найду!
К счастью, прятаться не пришлось. Генерал слово сдержал — приехал прямо с утра. Сели в уазик и поехали в Старопромысловский район — единственный из районов чеченской столицы, отбитый федералами.
Но в город так и не попали. Не доехали с полкилометра до многоэтажек. Поперек дороги стоял бронетранспортер, за ним укрылись солдаты. Указывая на многоэтажки, сказали, что там засел снайпер или снайперы и обстреливают все, что движется по дороге. Но, сообщили бойцы, они запросили поддержку, сейчас все будет нормально.
Через несколько минут слева о нас показался танк. Подъехал на расстояние выстрела и стал прямой наводкой стрелять по девятиэтажкам. Поднялось облако кирпичного цвета пыли. Я очень надеюсь, что обитатели дома успели его покинуть. Побежал к танку. Сделал несколько фотографий и уже на пути назад споткнулся и грудью упал в грязь, сильно ударившись о висевшую на груди камеру. Жидкую глину из бленды пришлось вычерпывать руками. Дорогу открывать нам никто не собирался, пришлось возвращаться и ехать в объезд. Катались часа три, сделал, спасибо генералу Фоменко, несколько очень нужных фотографий. В Ханкале меня уже искали, целых два подполковника проследили за тем, чтобы я сел в направлявшийся в Моздок вертолет с ранеными. Летели с приключениями. Время от времени вертолет закладывал вираж так круто, что лежавшие в проходе носилки с ранеными летали туда-сюда по салону. При этом раздавался треск пулеметных очередей. По прилете спросил у летчиков, что это было. «Та ничего, волков немножко постреляли для прикола!»
Утром отнес пленки в единственную в Моздоке лабораторию, что находилась в городском универмаге. Пленки недопроявили, но не фатально. А на одной из пленок, как раз той, где был расстрел многоэтажек, обнаружил след ботинка. Я не стал ретушировать царапины. Мне кажется, с царапинами даже интереснее».
Рыбаки на Зайсане
Озеро Зайсан, Казахстан, 2004 год
Озеро Зайсан, Казахстан, 2004 год
«С Валерием Кламмом снимали историю про реку Иртыш. Двигались по левому берега с севера на юг и добрались до озера Зайсан на территории Казахстана. Черный Иртыш течет из Китая и впадает в озеро Зайсан, а Белый Иртыш вытекает из озера и течет дальше на север, где впадает в Обь.
В день, когда была сделана эта фотография, температура поднялась до +47. Корабль назывался «Батискаф» — однажды его по пьяни утопили, а потом тракторами вытаскивали. Команда «Батискафа» больше походила на экипаж пиратского брига, чем на рыбацкую артель. Все ребята бывалые, пьющие и сидевшие. Утром вместе с харчами на судно погрузили ящик водки. Вечером сгрузили ящик с тарой. В пути семеро рыбаков сидели в трюме, а восьмой, самый молодой, поливал палубу водой, иначе было не выжить. Играли в карты. Водку закусывали горячим жирным борщом с огромными кусками свинины.
Когда подошли к месту лова, трезвых на борту уже не было. В условленном месте ждал ровно такой же катерок. Один конец невода потянули мы, другой — несколько рыбаков, перебравшихся на соседнее судно. Видимо, ребята сделали что-то не так: когда подошли к берегу и собрались было невод вытягивать, обнаружилось, что все 900 метров сети свернулись в трубочку. Вместо того чтоб радоваться улову, пришлось 900 метров распутывать.
Рыбаки распутывали невод, искали промеж себя виноватого, крепко ругались. Особенно раздражали раки: клешнями и лапками запутались в сети намертво, приходилось отрывать с мясом. Мужики выдергивали раков и в сердцах швыряли в Иртыш, приговаривая с нажимом на «р»: «Пидорасы!»
А мы с Валерой раков собирали, набрали целое ведро, сварили и съели. У нас тоже была бутылочка.
В одной из местных газет прочитал потом: «Побывал на Зайсане один из лучших российских фотографов — Сергей Максимишин. На земле мало осталось мест, где он еще не был. Максимишин снимает рыбаков. Но только на озере Зайсан он был в полном восторге. Только тут он получил полное профессиональное удовлетворение».
Кения
Кения, 2011 год
Кения, 2011 год
«Работая для тревел-журналов, я много раз делал работу типа «слетай на четыре дня и сними город Севастополь». Или «сними для нас Иорданию за неделю». Я ненавижу такие заказы: за пять (пять-семь-десять — не важно) дней глубоко не снять, а в очередной раз упражняться в поисках небанального взгляда на банальности интересно только первые пятнадцать раз. Попадая в другую страну без задания, я не пытаюсь объять необъятное (смешно выглядит фотограф, который, проведя три дня в Париже, вывешивает в блог пятьдесят фотографий с заголовком «Мой Париж»), а стараюсь найти очень локальную маленькую историю, которую возможно понять и рассказать за то небольшое, как правило, время, которым располагаю.
Перед поездкой в Найроби я провел несколько дней читая все, что смог найти об этом городе в интернете. Просмотрел (часто плохие фотографии наводят на хорошие мысли) сотни любительских картинок, пока не добрался до фотографии железного жирафа, стоящего у дороги в окружении столь же железных животных размером поменьше. Фотография была откровенно чайницкой и, похоже, снятой из окна машины. Я принялся искать автора. Поиск привел на страничку американского экономиста Дэниела Ричардса. Почитав блог, я понял, что Дэниел — специалист по экзотическим экономическим моделям. В Кении он изучал экономику jua kali. Jua kali на суахили означает «палящее солнце». Так называют ремесленников, которые работают под открытым небом, как правило, вдоль дорог. Они делают мебель, ремонтируют велосипеды, слесарничают и т.д.
Дэниел пишет, что в Найроби есть промзона Гикомба. Там на территории двух квадратных километров действуют две сотни артелей jua kali, в которых работают почти четыре тысячи человек. Все они занимаются одним и тем же: с помощью молотка и зубила разрезают стандартные 90-литровые бочки из-под нефтепродуктов и из их металла делают массу полезных вещей — печки, тачки, сундуки, сковородки. Кто был на нашем Крайнем Севере, видел, что берег Ледовитого океана усыпан ржавыми бочками из-под мазута. В течение десятков лет сотни тысяч бочек с топливом завозили и ни одной не вывезли: дорого!
Один из рабочих по имени Мозес (Моисей) как-то забавы ради из совсем бросовых кусочков металла сварил железного жирафа в натуральную величину. Жираф простоял недолго — проходившие мимо европейцы опознали в жирафе пис оф арт и заплатили Мозесу немыслимые деньги — полторы тысячи евро. Мозес, не будь дурак, второго жирафа продал за три, а третьего уже за пять тысяч. Быстро свернул все дела в Гикомбе, перебрался на проезжее шоссе Ngonga Road, купил мастерскую, наделал разных зверушек и выставил их вдоль шоссе. Дело пошло! На Ngonga Road потянулись эпигоны. И уже почти километровый участок дороги сплошь заставлен жестяной фауной. Цены, конечно, упали, но пока, говорят, жить можно.
Я написал Дэниелу письмо. Рассказал, что я фотограф из России, что очень впечатлился (чистая правда!) его блогом, что отправляюсь в Найроби и буду очень признателен, если Дэниел даст мне контакты человека, с которым он работал в Кении. А взамен я с удовольствием отдам в блог или еще куда-нибудь (как потом выяснилось, Дэниел издает еще и журнал) снятые в Кении фотографии. Ответ пришел буквально через час: Дэниел писал, что он страшно рад, что его рассказы интересны аж в России, и дал телефон студента Денниса — якобы тот знает все места и людей и отличается умом и сообразительностью.
Приехав в Найроби, сразу позвонил Деннису. Деннис сказал, что он с удовольствием со мной поработает, но только через три дня — пока занят. Договорились, что я пока без него съезжу в Гикомбу. Приехали туда втроем с Владом Сохиным и Димой Фомичевым. Сначала мы почувствовали запах мочи (как потом выяснилось, на четыре тысячи человек есть один сортир, построенный какими-то благотворителями, туда ходят только по очень большой нужде, малые надобности справляют прямо на рабочего места). Пройдя еще какое-то расстояние в указанном таксистом направлении, услышали стук молотков по железу. Нырнув в какой-то проход между скобяными лавками, вышли к эпицентру шума и запаха. Под огромным, размером с футбольное поле, навесом сотни потных блестящих негров колотили молотками по железу. Кузница Саурона. Оргазм фотографа. Мы даже не успели достать камеры, как к нам подскочил верткий какой-то мужчина: «Снимать нельзя, снимать нельзя, нужно в офис!» Пошли в офис. Я уже писал про единственный сортир. Так вот: выгребной сортир, в котором не убирали никогда, — это первый этаж. А второй этаж — офис. Вернее, половина второго этажа. Другую половину, отделенную от первой лишь ширмой, занимает храм. Выяснилось, что по каким-то причинам все четыре тысячи рабочих — пятидесятники. Боюсь сказать бестактность, но зрелище пребывающих в религиозном экстазе пятидесятников — это для сильных духом. В общем, так: внизу сортир воняет так, что глаза выедает, за ширмой бьют там-тамы и афроафриканцы в заходятся в пароксизме религиозной страсти, а мы в офисе ведем вежливую деловую беседу.
Начальников собралось человек 15. В центре сидел главный, но, похоже, главный был уже в Паркинсоне — глаз не открывал, а только кивал в нужных местах. За него и от его имени говорил другой человек. Видимо, преемник.Я представился, рассказал, что мы фотографы из России, что путешествуем по Кении и ищем интересные места или интересных людей, для того чтобы рассказать о них русским читателям. И вот нам посоветовали приехать в Гикомбу, потому что здесь все знают про бочки. А у нас на Севере про бочки никто ничего не понимает, лежат они без дела. Поэтому русским читателям этот материал будет особенно интересен.
— Значит, вы собираете информацию? — спрашивает десница государя.
— Ну можно и так сказать, — говорю.
— А ты знаешь, что информация дорого стоит?
— Знаю, а сколько?
— Двадцать пять тысяч долларов!
— Ой, — я даже растерялся, — у меня столько нет.
— А сколько у тебя есть?
— У меня есть двести.
— Это очень мало! — говорит начальник. — Нам нужно подумать.
После энергичного совещания на суахили:
— Мы согласны!
— Ну хорошо, — говорю, — только есть проблема. Проблема в том, что я не могу платить своим героям. Так у нас не принято. Вы можете придумать какой-нибудь сервис, за который я бы вам заплатил деньги?
— Ну, например, мы можем тебя охранять! — говорят руководители.
— А нужно? — спрашиваю.
— Хорошо бы!
Договорились так: я плачу 150 долларов за два дня работы и, если все будет нормально, еще 50 долларов премии. Выставили мне провожатого-охранника. Договорились с ним о встрече завтра в 8 утра.
Утром прихожу в офис. Все начальники толкутся у телевизора. Говорят, что американцы убили Бен-Ладена. Похоже на то, что новость эта их не радует.
Отправились снимать. Рабочие сидят кружками по пять-десять человек. Каждый кружок — отдельное предприятие. Снимаю одних, потом других, улыбаемся друг другу, всем все нравится, похоже. Перехожу к третьей группе рабочих. Те не поднимают на меня глаз. Пытаюсь заговорить — молчат и только с еще большим ожесточением колотят молотками. Замечаю на стенке какого-то ящика листовку с портретом Бен-Ладена. Пытаюсь сфотографировать листовку через рабочего. Видимо, слишком близко подошел.
Едва успел увернуться от просвистевшего рядом с лицом молотка. Рабочий еще раз пытается ударить — опять едва увернулся. Размахивая молотком, что-то кричит и идет на меня. За ним его товарищи. Чего кричат — не понимаю. Наступают на меня, сзади уже стена какая-то, мне деваться больше некуда, а этого гада, который за стошку в день взялся меня охранять, нет. А негры орут, друг друга заводят, чем дальше, тем страшнее. Думаю, хана мне. Вдруг вижу: бежит мой бодигард, сам перепугался, на бегу что-то кричит. Работяги на него стали орать. Уже легче. И как-то мало-помалу все успокоилось. Я не очень понял, что произошло. Мой провожатый не стал вдаваться в объяснения. Подозреваю, меня приняли за американца.
Больше в Гикомбе ничего интересного не было. Разве что неожиданно выяснилось, что мой охранник — пресвитер общины пятидесятников. Два дня я наблюдал службу (на время моления мы делали перерыв в работе) во всех ее подробностях. Сильное зрелище, но об этом я уже писал.
С Деннисом на Ngonga Road отработали как по маслу. Было только две проблемы — отсутствовал Мозес, мне пришлось снимать жалких плагиаторов, а не маэстро, и лил дождь.
Материал, как мне показалось, получился симпатичным. В России он вышел в «Вокруг света», выходил и за границей. Несколько раз показывали картинки на фестивалях. А однажды мне написал французский журналист, сказал, что он работает в глянцевом журнале для мужчин, что в августовском номере выходит мой материал, к которому ему поручено написать текст, и попросил ответить на какие-то вопросы. Я ответил.
В августе мы были в Париже. Утро начиналось с того, что Митька (было ему тогда лет 16) как самый молодой бегал за круассанами. Я попросил его по пути купить тот самый журнал. Митька приходит и говорит, что такого журнала в киоске нет. Я попросил ребенка спросить на следующее утро журнал. Митька приходит и рассказывает, что киоскер стал расспрашивать его, мол, почему он так настойчиво ищет именно этот журнал. Митька сказал, что для папы. Киоскер спросил, часто ли папа покупает этот журнал. Митька сказал, что только тогда, когда там его, папины, фотографии. Киоскер велел Митке больше за журналом не приходить, поскольку такой гадостью они не торгуют. Я залез в интернет. Выяснилось, что порножурнал для геев. Так я и не видел этого номера».
Выставку «100 лучших фотографий Сергея Максимишина» можно будет посмотреть с 15 мая по 13 июня 2015 года в Центральном зале Artplay. Полную программу фестиваля «31 Days Fotofest» можно изучить на afisha.ru.
Пригляделась к работам Максимишина на выставке "Последняя империя: двадцать лет спустя". У него и книга такая вышла - с таким же идиотским названием.
Там и шофёр с золотыми зубами, и беспризорники с клеем, и танец с голой бабой на столе - русский Мордор во всей красе. И Темнейший, конечно, собственной персоной.
Максимишин мне напоминает Звягинцева своим талантом, страстью к своему делу, умом, либерализмом - и своим изъяном. Рембрандт рисовал стариков уродливых, любил их. Эти - не любят, нет. Потому в их искусство постепенно проникает многозначительная пошлость.
рекомендуемого им Петра Вайля читать невозможно - один сплошной чёрнейший "левиафан" вместо России. с проблесками, конечно, но кто ж жемчуг в навозе будет искать.
По профилю Максимишина на ФБ о нём сложилось впечатление, как о человеке, люто ненавидящем СССР и всё, с ним связанное. Плюс, буде в России случиться свой Майдан, резво побежит таскать покрышки.
Но фотограф мирового уровня.
Хотел посоветовать недавно посмотренный фильм производства ЮАР на тему, - "The Bang Bang Club" ("клуб безбашенных" по нашему) http://www.imdb.com/title/tt1173687/ .
Описал товарищ все так, что он прям не фотограф, а так, хрен с горы, которому даже метлу не доверить! Сдается мне, лукавит товарищ, ой, лукавит... Такой вот теркинский стиль побасенок: вот, мол, сам-то я че, повезло, не сплошал - а так, не герой, ничего - дай вот мне лучше второй стаканчик водочки!
Новости
VIP
