Сергей Петрович Капица (1928–2012) — сын нобелевского лауреата по физике и сам знаменитый учёный-физик, создатель феноменологической математической модели гиперболического роста населения Земли. Хороший знакомый едва ли не всех крупнейших учёных и деятелей культуры второй половины XX века. Один из отцов-основателей отечественного научно-популярного вещания.

С 1973 года Сергей Капица вёл передачу «Очевидное — невероятное». Он включён в Книгу рекордов Гиннесса как телеведущий с самым долгим стажем ведения программы. 

Сергей Петрович, когда и каким образом вы впервые попали на телевидение?

Это было давно — 1972 или 1973 год. Вообще началось все с того, что я опубликовал книжку «Жизнь науки». Она была основана на очень простой идее — на вступлениях и предисловиях к самым великим произведениям естествознания, от Коперника до наших дней. Когда работа над книгой подходила к концу, меня пригласили сделать передачи для школьников о законе сохранения энергии и законе сохранения импульса. Это был разговор, записанный на черно-белую пленку, как тогда все писалось. После этого я получил предложение комментировать на телевидении научно-популярное кино.

В 1973 году на телевидении решили сделать панораму научно-популярных фильмов. Была целая сеть, которая готовила эти фильмы: студия в Москве, прекрасные студии в Киеве, в Свердловске, в Ленинграде. Были маленькие просмотровые залы во всех этих городах, школьники, конечно, смотрели... Но возникла справедливая мысль, что это надо сделать всенародно. /109/

Моя задача заключалась в том, чтобы говорить: вот, давайте посмотрим фильм про бегемотов, про тараканов, про металлы и т.д. Фильмы эти для телевидения были не очень приспособлены, но мы начали это делать как-то. И очень скоро поняли, что надо показывать не фильмы, а живых людей. Вскоре приняли тот формат, который существует до сих пор, — интервью с интересными людьми, которые не столько популяризируют науку, сколько объясняют, как наука существует в обществе, что с ней делать, как к ней относиться, чего от нее можно ожидать. Наука как часть культуры. Были и историки, и экономисты. Была даже передача с Майей Плисецкой — очень удачная.

Съёмка программы с Майей Плисецкой и Родионом Щедриным

Вы там поднимаетесь по лестнице в Пушкинском музее...

Да, в Пушкинском музее, это было эффектно. Помню любопытный эпизод. Я безумно волновался сниматься с такой женщиной! Первый кадр — проход по длинной парадной лестнице. Снимали на кинематографическую и телевизионную пленку. И мы должны с ней вместе идти. Меня не так пугал разговор, как то, что я должен двигаться рядом с великой танцовщицей. Это был длинный проход... Плисецкая ходит так, как никто в мире, и вот мы с этой королевой идем вверх по лестнице. Мы должны разговаривать, изображать какое-то действие. И вдруг доходим до середины лестницы, режиссер хлопает: «Стоп!». Съемка останавливается: из-под лестницы выходит уборщица с ведром и метлой... испортила всю лирику! Нас отправили на исходную позицию. Это был самый первый кадр, все были огорчены — съемка начинается с накладки.

Снова идем вверх по лестнице. Я немножко успокоился к этому времени. Майя начала мне рассказывать, как она участвовала в фильме французского режиссера, и был такой же случай. Снимали в русской деревне на открытой площадке, и вдруг на заднем плане появился какой-то посторонний персонаж. Режиссер через переводчика попросил господина на заднем плане удалиться — ноль внимания. Переводчик еще раз сказал, что настоятельно просит господина на заднем плане удалиться. Опять ноль внимания. Тогда переводчик решил взять это дело в свои руки и говорит: «Эй ты, иди на ... отсюда», — рассказывает мне Майя, четко артикулируя, а мы /110/ стоим уже крупным планом возле камер. Я говорю ей: «Майя Михайловна, один процент наших зрителей — глухонемые, они читают по губам». И под эту реплику мы выходим из кадра. Это все показали. Мы получили более 100 писем, где было написано: «Как вы разрешили Майе Плисецкой так выражаться на всесоюзном экране!»

Был еще случай. Мы снимали в Греческом дворике. Нас сопровождали искусствоведы, чтобы мы там чего-нибудь не натворили. Я начал говорить об античных истоках европейского искусства и культуры: «Здесь, в Греческом зале...» Искусствовед тут же вскочила и сказала: «Я не потерплю, чтобы здесь так говорили». Потому что я чуть передразнил Райкина. Опять пришлось переснимать.

Разве ваша история телевидения началась не с аквалангов?

А это было другое дело. В середине 1950-х годов я занимался аквалангом. У меня даже удостоверение № 2 — аквалангиста, а у моего друга, физика Аркадия Мигдала — № 1. Мы первые, кто научился погружаться в акваланге, — в нашем царстве. Мы ездили в Крым, осваивали подводное снаряжение, это был 1956 год. Для подводной съемки нам не хватало умения снимать кино, и мы решили проконсультироваться у Михаила Калатозова. Он принял меня с Мигдалом на «Мосфильме» и вместе с Сергеем Урусевским несколько раз объяснял, как снимать кино. Говорят: «Не крутите камерой!» Это был главный завет оператора Урусевского.

Тогда не было трансфокаторов, и нас учили просто менять планы: крупный план, средний план и дальний план. Один панорамный кадр на одну часть допускался. Нам объяснили про преемственность движения в кадре, про монтажное мышление — это основы кинематографической грамоты.

Летом 1958 и 1960 года мы ездили на Дальний Восток, сняли там два подводных фильма. «Над нами Японское море» — вообще первый фильм, снятый под водой в СССР. Вторая картина, которая называлась «У скал Моннерона», содержала гораздо больше подводных съемок, чем первая. Тут мы снимали на цветную негативную пленку профессиональной камерой.

Вам потом это в телевизионной практике пригодилось?/111/

Да, конечно. И там было очень занятно. Мы сняли под водой на Дальнем Востоке полторы тысячи метров пленки, это довольно много, потому что одна часть — это 300 метров, фильм на 15 минут. Приехали, проявили пленки в лабораториях «Мосфильма» и, даже не просмотрев их, сразу показали Урусевскому и Калатозову. По хорошему-то было нужно выбросить по крайней мере половину. Нам крутят наши пленки, а мы видим все возможные ошибки, характерные для новичков. Не было только пустых пленок и пленок, снятых дважды. Под водой снимать вообще непростое дело, и мы были уверены, что нашу работу не оценят — все погибло. А там был весь материал.

Тогда, помню, Урусевский повернулся к Калатозову и сказал: «Ты знаешь, Мишико, здесь есть материал, пожалуй, на одну часть». Мы ее сделали.

Со вторым фильмом я даже ездил в Канны на кинофестиваль. Только это не Каннский большой фестиваль, а фестиваль спортивных фильмов. Там я познакомился с Жаком Кусто, которого потом принимал у себя на даче.

После этого я знал, как держаться перед камерой, для меня это уже была не чуждая материя.

С кем вам довелось работать, когда вы пришли на телевидение?

Я написал эту книжку, и поступило предложение поработать на первом, главном, канале — от Жанны Фоминой. Она окончила Высшую партшколу и была командирована на Центральное телевидение — как раз в редакцию, где, по ее инициативе, появились такие передачи, как «В мире животных», «Клуб кинопутешествий», «Кинопанорама», которую вел в то время Алексей Каплер. Она заведовала киноотделом, и именно у нее возникла идея сделать программу, посвященную научно-популярному кино. Там еще была ее помощница Ирина Железова. Мощный такой был коллектив.

Также помогли сделать первые шаги на новом поприще и научили работать в студии редактор Тамара Черменская и режиссер Борис Левкович.

До этого они вместе с Каплером делали «Кинопанораму». Потом, конечно, Сергей Лапин... он меня очень поддерживал. Энвер Мамедов, первый заместитель Лапина, — очень важный человек. /112/

И меня сильно поддерживали люди, которые были в ЦК партии, когда там работал заместителем заведующего отделом пропаганды Александр Яковлев, впоследствии сподвижник Михаила Горбачева. В 1973 году его сослали в Канаду, он был 10 лет нашим послом в Канаде. Мы там тоже с ним встречались. Он оставил кадры, которые после него заведовали этим самым отделом пропаганды — исключительно разумные, современные люди. Сейчас уже никого из них нет. Там были Евгений Велтистов, который написал «Приключения Электроника», Виктор Суханов, он занимался политическими вопросами, Григорий Оганов — карикатурист. Это люди, которые мне очень помогали, без них не состоялось бы «Очевидное — невероятное».

На съёмках «Очевидного — невероятного»: первые выпуски

Потом Лев Николаев — большую часть лет с ним прошли. Мы вместе работали, а затем разошлись, когда Первый канал требовал, чтобы я, во-первых, громил советскую науку и, во-вторых, не возражал против всякой лженауки. Я отказался категорически. Тогда меня выгнали оттуда.

Просто так поставили вопрос ребром?

Именно так. Циничными они были.

Молодежь, которая пришла на телевидение?

Да, новое руководство. Какие у них были политические установки, можно видеть по результатам их деятельности. Это интеллектуальный разгром России. Иначе я характеризовать их деятельность не могу.

Ну да, ведь ваша передача не была политизирована.

Я не служил ни тогда, ни сегодня никому, кроме интересов дела. Я же был беспартийным ко всему. Хотя это была высшая номенклатура нашей пропаганды и утверждалась на самом высоком уровне.

Какое образование у вас было к моменту прихода на телевидение?

Я окончил Московский авиационный институт в 1949 году и работал потом два года в ЦАГИ — в центре ракетной науки. В Институте авиации я защитил кандидатскую диссертацию в 1953 году. Потом перешел в Институт физики Земли, где работал мой отец. Сделал работу по микротрону — это стало моей докторской диссертацией. Я ее защитил, и через год, в 1964 году, меня пригласили заведовать самой крупной /113/ кафедрой физики в Московском физико-техническом институте. Около 35 лет я заведовал ею — ушел в 1998 году. Телевизионного образования у меня не было.

<...>

Кто был генератором идей, как зарождались новые передачи?

Генератором идей... оно само получается. Я никогда не знал отказа от своих ученых коллег — все были готовы помочь. Всегда было ощущение того, что надо рассказывать. Главная задача — найти нужного человека. Был бы человек хороший — будет хорошая передача.

Может быть, начальство что-то диктовало?

Нет, мы были абсолютно свободными. Когда меня пригласили работать на телевидение, то сказали: «Вы должны сами за все отвечать, а мы будем за вами смотреть». Один случай был... Мы сделали чудную передачу. Николай Молчанов — историк, профессор истории Европы в Дипломатической академии, он написал знаменитую биографию де Голля, — прекрасно рассказывал о системном подходе к внешней политике. Красивый такой разговор начинает — о том, как Горчаков определил внешнюю политику Европы почти всего XIX века. И вообще интеллигентный разговор: «Внешняя политика должна проектироваться на десятилетия, преследуя интересы государства», и т.д. Все очень обрадовались этой передаче, а потом за два-три дня до показа на телевидении мы вошли в Афганистан.

Меня позвал Энвер Назимович Мамедов [первый заместитель председателя Гостелерадио СССР, руководивший Центральным телевидением] и сказал: «Сергей, мы твою передачу снимаем, я думаю, тебе не надо объяснять — почему». Я понимал, конечно. Но по тому, как он мне это сказал, было видно — он очень жалеет, что передача не появилась на неделю раньше. Вот такие были вещи.

<...>

Рабочий момент: на съемках программы с Кшиштофом Занусси

Повлияла ли на вашу профессиональную судьбу работа над «Очевидным — невероятным»?

Когда я начинал эти передачи в 1973 году, один очень приятный академик — Лев Арцимович — сказал мне: «Знаешь, Сергей, если ты займешься этим делом, то положишь крест на академической карьере. Что бы ты ни сделал, этого тебе не простят». Так оно и оказалось.

<...>

У телевизионщиков должна быть ответственность перед обществом?

Тему ответственности я считаю очень существенной, одной из главных. Свобода должна ограничиваться ответственностью. Но наша интеллигенция этого не понимает, это ее погубит. Да и вообще тема ответственности является одной из ключевых в современном мире.

У вас необычная для нашего телевидения речь, так говорили в конце XIX века.

Мне говорили как раз знатоки тонкие, что мой русский и английский несовершенны, они друг другу мешают.

Вы на фоне остальных наверняка выделялись. Телевизионных начальников это, наверное, раздражало...

Наверное, выделялся. Но как-то это принималось. Главное, что это принималось. Были иногда мелкие поправки к произношению каких-то слов и т.п. Вообще речь моя идет от предков: отец был очень крупный ученый мирового класса, мать тоже была очень образованной женщиной, дед — Алексей Николаевич Крылов, известный математик и кораблестроитель.

Кем принималось решение о запуске и закрытии телепрограмм?

Это Сергей Георгиевич Лапин, председатель Гостелерадио, и не только он. Все решалось на очень высоком уровне. В моем случае это решалось Секретариатом ЦК и лично Сусловым [Михаил Андреевич Суслов — член Политбюро ЦК КПСС, отвечал за идеологические вопросы].

С Сусловым я никогда не общался, а с Лапиным — много раз. Когда решение о запуске телепрограммы было принято, Лапин объяснил мне ответственность моего положения и сказал: «Имейте в виду, вы будете единственным человеком в /116/ Союзе, который каждую неделю будет разговаривать с членами Политбюро, и они вас будут слушать, а не вы их». Вообще он был остроумный человек, очень остроумный.

Вам мешала цензура?

Любую публикацию полагалось оформлять, комиссию создавать.

Её члены должны были все посмотреть, написать клятву, что там нет ничего противного, так сказать, государству: перечень того, что говорить нельзя, что можно и т.д. Не то Лапин, не то Мамедов сказал: «Вы будете отвечать за все, что вы делаете, вы — эксперт». Я был членом таких экспертных комиссий, которые могли по моей специальности подписывать такие вот бумаги. Но не как цензор, а как эксперт. Была сложнейшая бюрократическая настройка: когда что-нибудь сделают не то, неизвестно — кого хватать.

Существовала военная цензура, она не зависела от главлитовской.

Один раз они ко мне придрались, уже после передачи, что я что-то не то сказал про использование ускорителей для оборонных целей. Это почти моя специальность. Начали меня укорять. Я им сказал: «Ну, покажите соответствующее решение, по которому об этом нельзя говорить». — «Нет, не можем, это большой секрет». Я был допущен к этой секретности и знал, о чем идет речь. Но также знал, что я ничего такого не сказал... Они, так сказать, играли в свою игру.

<...>

Встреча с Владимиром Высоцким и Юрием Любимовым

Вы синхроны начальству приносили?

Нет, обычно начальство смотрело готовый продукт. Вот такой случай, это было в 1984 году, за год до Горбачева. Мы сделали передачу про экономику, где два с половиной часа говорили о том, как наша экономика идет к краху, как ее спасти при помощи технического прогресса и т.д. Тогда мы этот синхрон послали в Госплан, и они его прислали нам с подписью заместителя председателя, что со всем согласны. А потом разразился жуткий скандал, было организовано две комиссии: одна комиссия ЦК — об идеологической диверсии, совершенной на Центральном телевидении. И вторая комиссия КГБ — о разглашении государственной тайны. В страшном /117/ сне такое не приснится. А у нас была грамота, подписанная Госпланом. Причем никто не требовал от нас такого согласования. Это мне как-то пришло в голову, и не от страха, а просто — что нельзя держать, как говорят, фигу в кармане в этих условиях.

Вы тяжело переживали закрытие передачи?

Это часть жизни, но что тут плач устраивать! У меня в жизни масса других занятий, передача для меня как хобби. У меня кафедра была, лаборатория была, дело было. Ну что же — вам же хуже, как говорится.

Какой этап в процессе создания передачи наиболее приятный? Сложный? Опасный?

Опасностей особых нет. Правда, один раз меня чуть не убили ультраправые элементы, но это уже отдельная история. Процесс создания передач был более или менее ровный.

Не было такого, что вы опасались, как бы здесь не напортить?

Нет. Было чувство ответственности, чувство дела. Некоторые передачи были лучше, некоторые хуже. Мы отслеживали это, была большая переписка, мы получали сотни писем в месяц о передачах. Сейчас всего этого нет.

<...>

То есть вы ориентировались на телезрителя?

Конечно, ориентировались. Каждая передача контролировалась. Мы разговаривали с нашими старшими коллегами, с редакторами — была такая творческая группа. Нам говорили, что там длинноты есть или что-то еще, и изобразительную сторону выправляли. Коллегиальная, дружеская работа. По-другому это нельзя делать, понимаете? Так и в кинематографе, и вообще в любом коллективном искусстве. Телевидение не исключение в этом смысле. Это очень важно, кстати. Когда это уходит в отдельное производство, то уже гораздо труднее создать такую коллегиальную обстановку.

<...>

Как вы относитесь к английскому научпопу? Би-би-си ведь очень много делает фильмов...

Я считаю, что это положительная вещь, очень положительная. Прежде всего — это доходно. И политически, как говорится, они очень корректно это делают.

А с точки зрения научного качества?

Фильмы Би-би-си неглубокие — они довольно поверхностные и упрощают дело.

Ваши передачи были глубже?

Би-би-си редко использует в передачах крупных ученых. А в наших передачах, я думаю, в целом были более крупные люди. И они больше говорили именно по существу проблем науки и общества.

У вас в основном дискуссия, а у них визуальность?

Да, у нас дискуссия, а у них визуальность и просветительская деятельность. Это тоже очень важно и нужно, но несколько другие методы, другой адрес и другие персонажи.

А канал «Discovery» вы смотрите?

Иногда смотрю. Добротно очень. Профессиональные вещи, сделанные в ином ключе, иная цель преследуется, и это тоже нужно. Я был в Бостонской студии в Америке. Это клон традиции Би-би-си. Не знаю даже, существует студия сейчас или нет. Я как-то не видел ее в последнее время... Карл Саган [американский астроном, астрофизик, популяризатор науки] — вот крупная была личность на телевидении, работал над созданием научно-популярных телесериалов, в частности — серий «Космос». У искусствоведа Кеннета Кларка шла другая серия — «Нагота в искусстве», такая всемирная история искусства. Приглашались крупные личности, которые говорили о своем взгляде на историю искусства. Начиная от Древнего Египта по наши дни. Импрессионисты для него уже были неприемлемы.

Какие-то ваши традиции по-своему развивал, кажется, Александр Гордон в «Ночном разговоре»...

Он талантливый человек. Но он не понимал, о чем говорил. Поэтому приглашал всегда двоих, которых умел стравить. /120/ И тогда он мог над ними возвыситься, это такой прием. К тому же, личности у него были второстепенные.

Как понять, что зрителям нравится передача?

Вы прислушиваетесь к тому, что вам говорят друзья и недруги. А потом возникает какое-то мнение. Самокритичность должна быть. Но это зависит именно от того творческого коллектива, который существует. Раньше была переписка по передачам, это очень внимательно отслеживалось, вместо рейтинга было, кстати. К сожалению, Академия Российского телевидения не стала таким органом, который мог бы как-то обсуждать все, вне партийных интересов. А это очень важно. Например, раньше «ТЭФИ» не превратилась бы в такое... по существу, в правление одного класса. Я же не получил ни одной премии «ТЭФИ». Только в прошлом году [в 2008-м], когда ушел Владимир Познер, мне дали премию «За личный вклад в развитие российского телевидения».

Работая на телевидении, вам приходилось жертвовать наукой?

В чем были преимущества, особые блага работы на телевидении?

Телевидение помогало решать какие-то вопросы. Узнаваемость обычно в тягость бывает, но все-таки это, наверное, больше преимущество. Хотя вызывало зависть, даже у собственного отца. Когда он получил Нобелевскую премию, то спасался от прессы в Барвихе, а я принимал на себя все эти, так сказать, удары судьбы. Я ему рассказывал, что происходит. Приезжал в Барвиху для этой цели. Вот я как-то приехал, а он сидит на скамеечке, это было осенью, такой благодушный, с молодой дикторшей с телевидения, которой как-то удалось проникнуть за железный занавес, в этот правительственный санаторий. Я подхожу, и она говорит: «Вот смотрите, какой у вас знаменитый сын», — чтобы как-то польстить отцу. Отец очень строго на нее взглянул и произнес: «Это я знаменитый, он только известен». Этим было сказано довольно много.

Какова была популярность и влиятельность телевидения по сравнению с прессой, с радио?

Это разного диапазона вещи. Сейчас телевидение доминирует, а тогда оно было сопоставимо с радио. Радио очень /121/ существенно, кстати, это более интеллектуальное средство, чем телевидение. Я могу твердо это сказать. Вообще это общеизвестно.

Значит, вы не предрекаете смерти радио?

Нет, оно, несомненно, будет существовать. В Москве чуть ли не 50 музыкальных передач на коротких волнах, это очень недорого. И люди слушают и радуются. Но, к сожалению, уровень низкий — интеллектуальный, культурный, языковой. В Англии же, во Франции есть специальные службы, которые контролируют нормативность речи в СМИ.

В одной вашей передаче была какая-то бабушка. Она сказала: «Когда я смотрю телевизор, я думаю, что вы разговариваете со мной». Это влияние телевидения?

Это абсолютное влияние. 90 процентов людей считают, что именно с ними я разговариваю. Такой гипнотический процесс. Телевидение — персонифицированное, интимное. Вы говорите с человеком наедине, а не публично, это разные вещи совершенно. Очень сильно действует. Особенно если вы пользуетесь доверием. Вы просто владеете его душой и телом.

На съёмках программы с Жоресом Алфёровым, 2011 год

Соответствует ли ваш образ на экране образу в жизни?

<...>

Чье мнение из телевизионного окружения было для вас особенно важным?

Мнение Льва Вознесенского, комментатора, который вел экономические темы. Он был сыном Александра Вознесенского [министра просвещения РСФСР], которого, как и его брата Николая Вознесенского [председателя Госплана СССР] расстреляли во время сталинских репрессий. Жертва Ленинградского дела, он сам отсидел несколько лет. Я очень прислушивался к нему.

А еще кто?

Многие из тех, кого я упоминал. Тот же Сергей Георгиевич Лапин — мне интересны были его замечания. Без поддержки таких людей ничего не удалось бы сделать.

Что вы думаете о нынешнем телевидении? /122/

У меня совершенно отрицательное мнение — я считаю его антигосударственным, антикультурным и антинаучным. По-моему, оно даже не отвечает заявлениям нашего правительства.

Но говорят, что вот сделали канал «Культура», а его смотрит меньше одного процента населения.

Между прочим, я сам участвовал в этом процессе. Я сидел здесь, на даче, это было в ельцинские времена, и вдруг мне звонит помощник президента Ельцина по культуре — Сергей Красавченко (сейчас он ректор Международного университета в Москве). И говорит: «Срочно, Сергей, приезжайте в администрацию президента, разбирается вопрос о министре культуры». Я приехал, там собралась весьма пестрая толпа: Никита Михалков, чуть ли не его брат, еще какие-то люди — масса народу. Нас озадачили тем, что буквально сейчас лежит на подписи у Ельцина указ о назначении министром культуры... Аллы Пугачевой. И все были в ужасе.

До этого все присутствующие дружно ругали министра культуры, который был тогда очень жалостной фигурой — у него не было ни денег, ни влияния, он был таким мальчиком для битья. Потом все дружно начали его защищать. В конце концов удалось отвратить эту беду. Тогда же подняли вопрос о создании канала «Культура». Письмо, которое мы все подписали, направили президенту Ельцину — так был организован канал «Культура». Кстати, большую роль в этом сыграл Михаил Швыдкой, что бы вы о нем ни думали. Буквально за три месяца на ровном месте он смог все организовать, канал заработал, и это, несомненно, достижение.

<...>

Какой пример из вашей практики помог бы правильно оценить положение вещей на современном телевидении?

Ровно год назад авторитетнейшая группа ученых написала письмо президенту Медведеву. В нем говорилось, что нужно было бы иметь телепередачу, посвященную науке, — /123/ серьезную, если мы хотим развивать наше государство по инновационному пути. По существу, согласно основной директиве правительства и президента. Письмо было опубликовано в газете «Советская Россия». Но никакой реакции на него не последовало.

Какими вам видятся основные болезни телевидения сегодня?

Отсутствие ответственности и культуры. Нужно выбирать достойных и ответственных людей, этого нет.

<...>

Чего больше в телевизионной среде — конкуренции или взаимопомощи, раньше и теперь?

По-моему, там больше всего зависти.

Если сравнивать телевизионную среду и академическую, то...

То же самое, может быть, последняя немножко приличнее выглядит.

Что в первую очередь необходимо преподавать будущим телевизионщикам?

Требования культуры, общей культуры и ответственности за сказанное слово, за форму и за содержание. Понимаете, ремеслу легко научиться, но вы должны перешагивать за пределы ремесла. Так же, как в кино. Вот мы снимали кино, величайшие мастера нас инструктировали. Я стал кинематографистом после этого.