> Почему в новости о чей-то смерти нужно обязательно срывать покровы с покойного?
>
> Потому что иначе срывающий не сможет почувствовать свою значимость.
Эвона как! Так пусть тварцы свободно высираются на страну и историю, а мы будем слушать/читать и утираться. И малолетним, заходящим сюда, тоже ничего объяснять не будем!
Ибо написали/сняли же эти тварцы когда-то что-то хорошее!
> Потому что иначе срывающий не сможет почувствовать свою значимость. Это такого рода самоудовлетворение - смотрите, каким говном был, оказывается, большой писатель!
> Оказывается – нельзя перекурить! Тебе платят не за то, чтобы ты курил, а за то, чтобы ты работал. Вот этого они и не выдержали, они к этому не приучены были. А сейчас, следующее поколение уже привыкло. Потому, что хозяева заставляют людей работать как надо.
сегодня у нас в больнице 2 немца начали монтировать новый МРТ-аппарат, так перекуры у них были регулярные, заодно не забывали прикладываться к баночке энергетика.
> сегодня у нас в больнице 2 немца начали монтировать новый МРТ-аппарат, так перекуры у них были регулярные, заодно не забывали прикладываться к баночке энергетика.
Немцы у нас бухали как не в себя и считали нормальным опоздать на объект часа на два. Плюс, курили, как сумасшедшие, прямо в помещении. Немец в неметчине, над которым стоит начальник и полицеский и немец на чужбине, в качестве белого человека, помогающего черножопым обезьянам - это два разных человека.
> Немец в неметчине, над которым стоит начальник и полицеский и немец на чужбине, в качестве белого человека, помогающего черножопым обезьянам - это два разных человека.
> Очень интересно было, когда ещё в начале 90-х из Калининграда на немецкие деньги стали восстанавливать шоссе на Берлин – автостраду. Пригласили местных рабочих, технику немцы давали сами, но рабочих взяли наших, местных. «Ребята, давайте работайте!». Зарплата – немецкая, то, что у них положено. То есть, бешеные деньги, с нашей точки зрения! Через месяц все бросили лопаты и разошлись.
Бред жеж, сивой кобылы, не было такого. Все нормально построилось. Как и многое другое. Вообще дико смотрится, когда человек написавший такие мощнейшие книги, самоотвержено несет чушь. Предполагаю - все же маразм и возрастные изменения в мозгу.
А по поводу того, что он в интервью говорил, мне кажется, это связано с тем, что у него было хорошее воображение и развитое образное мышление при недостаточном владении методами формально-логического мышления и логического анализа информации. И выходит, что описать то, что видит, или пересказать чужую историю человек мог ярко и образно, а вот проанализировать причины и (или) следствия того или иного события или поступка мог неправильно.
Знать и помнить о подобных высказываниях Б. Васильева, по-моему, следует не для того, чтобы "грязью человека мазнуть", а чтобы понять, как в нем могли уживаться способность сочинять такие хорошие книжки и способность изрекать в интервью такие глупости.
> Эвона как! Так пусть тварцы свободно высираются на страну и историю, а мы будем слушать/читать и утираться. И малолетним, заходящим сюда, тоже ничего объяснять не будем!
> Ибо написали/сняли же эти тварцы когда-то что-то хорошее!
В новостях прозвучало, что у него в планах было написать продолжение "Офицеров", в котором главные герои попадают в ГУЛАГ. Но так как дело происходило при советской власти (вроде как), то этот его проект зарубили на корню.
> В новостях прозвучало, что у него в планах было написать продолжение "Офицеров", в котором главные герои попадают в ГУЛАГ.
На самом деле, вся эта бодяга про ГУЛАГ с репрессиями изначально была в сценарии к фильму. Дескать, главный герой по жизни прошёл по всевозможным граблям и всё такое. Просто Васильеву попался грамотный цензор, сделавший филигранное разделение стоящего материала от дерьма, в результате чего на свет появился очень хороший фильм. Но это о многих советских фильмах можно сказать. Теперь, читая оригинальные сценарии некоторых старых прославленных фильмов, выложенные в Сети, понимаю, что цензуре в кино и в литературе многие творцы крепко обязаны своей славой. Вот только воспалённое ЧСВ порой мешает осознать эту мысль.
Насколько хороши "А зори здесь тихие" и "В списках не значился", "Аты Баты", "Пятница" настолько местами "неправильны, чужды" "Офицеры" в печатном варианте. Я после прочтения был удивлён как из такого сценария режиссёр сделал настолько легендарный фильм.
Земля пухом. Я ведь все таки вырос на его фильмах и всем в моей семье нравились фильмы, где в титрах значилось его имя, а то что уже говорил и делал после всего это уже не был Васильев. Сломался, слаб человек. Не он первый, да и не последний.
> Цитатник методичек неполживых какой-то. От себя-то он ничего не добавил.
Снял с языка почти. Только не методичек, а "свободной прессы".
Не собираюсь никого оправдывать, но иммунитет у стариков был никакой, это было видно и по моим любимым писателям, и по собственному деду. АиФ, МК, Спид инфо, книжонки в мягких серых обложках и проч. воспринимались как откровение, такое уважение было к печатному слову. Вот это интервью и есть набор таких откровений плюс свой опыт, но уже через призму "нового мышления".
> Кому: Мичман Панин, #93 >
> > А вот человеком был гнилым. Дрянным человечком он был.
>
> Лично знаком, полагаю?
Вполне нормальная характеристика человека-флюгера. Сегодня "флюгер" воспевает одно, а завтра он то же самое мажет говном. А после завтра он скажет, что второй раз его не правильно поняли.
> сегодня у нас в больнице 2 немца начали монтировать новый МРТ-аппарат, так перекуры у них были регулярные, заодно не забывали прикладываться к баночке энергетика.
Хуже того, в Финляндии на судоремонтном у тебя законный "кофе-тайм" каждый час. И пофиг, что ты из Прибалтики или даже из России.
> А вот человеком был гнилым. Дрянным человечком он был.
Не суди.
У меня сегодня умерла близкая родственница.
Артековка довоенного замеса, коммунист, редактор (я отчасти в неё) "Московского рабочего".
На пенсии, с 1990 больше 10 лет слушала и конспектировала "Эхо Москвы", и старалась проводить политинформации -- она же знала, что по радио (и в печати тож) говорят только правду.
Я вспоминаю себя образца 1990-1992 года, и мне временами за себя очень стыдно.
Но я был молод, здоров, и однажды нашёл Тynu40k. А у неё -- уже всё [было].
Дети и внуки твои пусть читают "Зори..." и "В списках...". Это надо читать.
А всё остальное должны знать взрослые специалисты по психологии.
Могу только повторить: автору повести «А зори здесь тихие...», романа «В списках не значился», соавтору сценария «Офицеров» — земля пухом и светлая память!
Не он первый, не он последний, кто сначала писал отличные книги, а потом стал изливать из головы потоки говна. Великолепные "А зори здесь тихие...", сменившиеся такими вот интервью. Прочитал, аж противно стало. Теперь вот сижу и думаю, о чём же был написан роман. О героизме девчонок, своими жизнями закрывавшими дорогу фашистам - или о том, что "завалили трупами танки, чтобы те забуксовали"?
Лучше бы ушёл, оставив своё мнение о стране и народе внутри себя.
Хорошо, хоть книги оставил правильные. За них - спасибо.
Судить будем мы, по результату. Мы - это пост-перестроечное поколение (30-35 лет), с задолбаными разным говном мозгами и тотальным недоверием к любым проявлениям "изменениям ориентиров".
Что бы не написал в с всё время Васильев, он (если судить по запощенным статьям камрадов) - флюгер или дурак.
Но его произведения стоят от него отдельно, да.
> Дети и внуки твои пусть читают "Зори..." и "В списках...". Это надо читать.
Прочитав хорошие книги, они скорее всего заинтересуются автором. Через сеть легко найдут эти интервью, письма и начнут думать о них сами, своим детским разумением. И тогда, лучше будет, если родитель сразу и без вранья, расскажет им о том, каким человеком был автор, какую фигню он после своих книг нес и какой вред наносил этой фигней. Это если, конечно, родителю не пофиг на то, как и что думают его дети.
Отделить мух от котлет получается далеко не всегда. А замалчивание очевидных нелицеприятных фактов приведет в итоге к тому же, с чего и начиналось - безоговорочному доверию печатному слову и его авторитетам. Таким, как автор с его убеждениями. Воспитывать все же лучше на правде, а правда она вот такая
> Прочитав хорошие книги, они скорее всего заинтересуются автором. Через сеть легко найдут эти интервью, письма и начнут думать о них сами, своим детским разумением.
Если эти произведения будут включены в школьную программу, как обязательные к прочтению с написанием сочинений или изложений - не заинтересуются в подавляющей массе.
Ну и родители для того и родители, чтоб разъяснять ребенку всякое.
> В новостях прозвучало, что у него в планах было написать продолжение "Офицеров", в котором главные герои попадают в ГУЛАГ.
Камрад, какой ГУЛАГ в продолжении? Действие фильма, если помнишь, заканчивается году так в 70-м, присвоением майора Ивану Трофимову. Даже если ограничивать сюжет сценой, когда Юматова приветствует его дивизия, то это в любом случае год не ранее 1953.
> На самом деле, вся эта бодяга про ГУЛАГ с репрессиями изначально была в сценарии к фильму.
Познавательно, никогда бы не подумал. "Офицеры" - один из любимейших моих фильмов. Ещё одно подтверждение тезиса о тоннах говна в башках у тварцов и о необходимости твёрдой руки цензури (точнее, руки с ножницами).
Вот как оно бывает. Нам не дано предугадать, как говорится... что на уме у автора было. Признаюсь, сам шокирован был. После "Офицеров", "В списках не значился" и т.д. узнать такое об авторе - это больше, чем шок.
"В списках не значился" любимая книга ещё со школы, до сих пор, когда беру её в руки, встаю по стойке "смирно". Страшные это были люди, да, советские. Но всегда вымораживала еврейская тема в этой книге. Такое выпячивание еврейских бед. Да и сцена гибели одного из действующих лиц-еврейской девушки выглядела как-то надуманно. Сейчас, после смерти Васильева, узнал, что вроде как его жена была еврейка, что объясняет.
«То обстоятельство, что человек – отравитель, не может служить аргументом против его прозы» (c) Оскар Уайльд.
Так что творчество советского периода Бориса Васильева мне нравится, а его поведения в конце 80-х - начале 90-х нет. Но это уже каждый оценивает со своей точки зрения.
> Если эти произведения будут включены в школьную программу, как обязательные к прочтению с написанием сочинений или изложений - не заинтересуются в подавляющей массе.
В Китае "А зори здесь тихие" охуенно популярная повесть, включена в школьную программу. У нас снимают "Штрафбаты", "Сволочи", а они переснимают "А зори.." с нашими актерами
> Камрад, какой ГУЛАГ в продолжении? Действие фильма, если помнишь, заканчивается году так в 70-м, присвоением майора Ивану Трофимову. Даже если ограничивать сюжет сценой, когда Юматова приветствует его дивизия, то это в любом случае год не ранее 1953.
Да читайте ж вы книги, их для того и писали, чтобы их читать. Они сейчас доступны всем желающим.
Люба потянулась к вошедшему мужу с поцелуем, но он не заметил. Открыл командирскую сумку, молча поставил на стол бутылку водки и банку бычков в томате.
— Это по какому поводу? — спросила Люба.
И опять он промолчал. Вымыл руки под краном, сел к столу. Люба недовольно пожала плечами, но поставила на стол рюмки.
Алексей сковырнул сургуч на пробке, выбил ее, ударив ладонью по дну бутылки, налил жене, а свою рюмку отодвинул. Взял белую чайную кружку с пурпурной надписью «Красная Армия» и наполнил ее водкой до краев.
— Что-нибудь с Егором? — с тревогой спросила Люба. — Да не молчи же, не молчи!..
— Выпей, Любаша. В порядке Егор, — глухим безжизненным голосом сказал Алексей.
— А с тобой что? Что случилось?
— Пей, Любаша. Ваньку арестовали.
Кажется, Люба вдруг рухнула на стул. Алексей пил, скрипела по дну консервной банки его вилка, гремело радио.
«Броня крепка, и танки наши быстры,
и наши люди мужества полны…»
А потом вдруг Люба закричала:
— И ты веришь? Веришь? Веришь?..
— Что?.. — тихо спросил он, подняв голову.
И она сразу замолчала, увидев его лицо. Осунувшееся, постаревшее на сто лет за одни сутки. Меньше: за считанные часы. По серым провалившимся щекам медленно ползли две слезинки. Алексей не смахивал их, потому что не знал, что может плакать.
...
Была вторая половина дня. Яростное июльское солнце плавило асфальт на Кузнецком.
Люба с большой сумкой шла по мягкому асфальту, оставляя следы за собой.
В большом, скверно освещенном помещении в молчаливой очереди стояли безмолвные женщины. Может быть, были там и мужчины, но мне почему-то запомнились только женщины.
Не будем спешить мимо них к сюжетам со счастливыми концами: счастья у этих женщин уже не было. Но молчали здесь вовсе не потому, что счастье осталось в прошлом: женщины и в горе находят отдушину в разговорах. Здесь молчали по куда более серьезной причине, чем личное горе. Здесь молчали из страха окончательно погубить любимого, семью и самою себя. Уже одно то, что они встали в эту проклятую очередь с передачами, до времени скрытыми от глаз в глухих сумках, было отмечено кем-то и где-то, стало тавром, черной страницей досье, знаком беды. Но там, за беззвучными каменными стенами, реально погибали их мужья, братья, сыновья, любимые. И поэтому так тихо, так покорно и так несокрушимо стояли здесь эти женщины.
Запомним их лица: одной этой очередью они исполнили свой долг на земле.
Медленно, ох, как медленно продвигалась эта очередь! Но все терпеливо ждали, пока стоявшая впереди ныряла в узкую нору окошка.
— Варавва Иван Семенович, — сказала Люба, когда подошел ее черед.
— Документы. Вы ему — кто?
— Я?.. Сестра.
Грубые короткопалые руки ломают хлеб, прощупывают все, что только можно прощупать, пересыпают сахар, крошат печенье. Режут ножом колбасу, масло, сало. Режут спелые помидоры, и сок течет как кровь.
И опять — бесконечные трамваи, трамваи, трамваи.
В них едут Люба и Алексей. Отдельно друг от друга, в разных маршрутных номерах.
Алексей добрался до дома первым. Привычно снял портупею, вымыл руки, разжег примус и еще раз вымыл руки. Он помогал жене всегда, но хозяйство не вел и в порядке путался.
Появилась Люба. Молча поцеловала мужа, ушла в комнату переодеваться.
— Где задержалась? — крикнул Трофимов из кухни.
— Там большая очередь.
— Где — там?
— Одни женщины, — Люба вернулась на кухню уже в домашнем халатике. — И все молчат, Алеша. Все молчат.
— Это где же?
— Там передачи принимают, я кое-что собрала Ивану. Какое у него питание, сам понимаешь.
Она принялась чистить картошку. И повисла длинная пауза, потому что Алексей закурил.
— Он здесь? — тихо спросил он наконец.
— Здесь.
— Как же ты нашла?
— Да вот нашла.
Он докурил, бросил окурок в мусорное ведро. Подошел, крепко обнял, поцеловал.
— Молодец.
На следующее утро, когда Алексей входил в Управление, его остановил дежурный:
— Вас просят в двадцать восьмой кабинет. Немедленно.
Алексей поднялся на второй этаж, по знакомой ковровой дорожке прошел к кабинету №28. И остановился перед дверью, потому что за нею глухо звучала музыка. Усмехнулся, покачал головой.
И открыл дверь без стука. Стучать было бессмысленно. Посреди кабинета стоял моложавый подтянутый комдив. Другой был хозяин у кабинета, и поэтому Алексей задержался у входа.
— Входи и закрой дверь! — прокричал комдив, перекрывая музыку.
Алексей закрыл дверь, подошел к комдиву.
— Ты что, Трофимов, с ума сдвинулся? — заорал комдив.
— Не понял! — крикнул в ответ Трофимов. — А где Степан Лукьяныч?
— Нету такого! Нету, ясно тебе? Я есть, комдив Коваленко! На академических курсах учился, когда ты основной кончал! Вспомнил?
— Ну?
— Враги кругом!
— Ну?
— Не нукай! Жинка твоя Ивану Варавве передачи носит! Сестрой обозначилась! Но — проверили! Она! Любовь Андреевна Трофимова, так?
— Да выдерни ты это радио!.. — не выдержал Алексей.
— Ты мне не указывай! Загреметь хочешь? Знаю, смелый! Только оттуда никакая смелость не вытащит!..
Так они орали каждое слово, а из динамика, включенного на полную мощность, неслось: «…Всех врагов в атаке огневой три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!..»
Вечером Алексей почти бежал через парк. Видимо, в его ушах все еще звучала разудалая песня про танкистов, под которую они с комдивом орали слова, какие в те свинцовые времена и шепотом решался произносить далеко не каждый.
Миновал железнодорожные пути, вбежал в военный городок.
— Здравствуйте, Алексей Иванович.
— Здравствуйте.
Кто поздоровался, кому ответил — все мимо пролетело.
Распахнул дверь подъезда.
— Ты? — спросила из кухни Люба.
— Я!..
Он прокричал по инерции, но в кухню вошел спокойно.
Тихо было в квартире. Радио они не включали.
— От Егора письмо, — радостно сообщила Люба. — Сержанта ему присвоили. Доволен?..
Никак не прореагировав на первое воинское звание сына, Алексей включил репродуктор на полную мощность.
— Зачем тебе этот шум? — недовольно поморщилась Люба.
— Звукопомеха! — он вопил почти как в кабинете №28, но все же не так громко, потому что динамик у комдива был помощнее. — Опять передачу носила?
— Сегодня не принимают. Выключи радио. Или, пожалуйста, сделай потише.
Но Алексей громкость регулировать не стал.
— Это надо немедленно прекратить!
— Почему?
— Я сказал, прекратить!
Люба прошла к репродуктору, выдернула штепсель из розетки и тихо напомнила:
— У него никого нет, кроме нас, Алеша.
— Его счастье! — по инерции выкрикнул Алексей, но сразу же сбавил тон. — Сейчас счастье с обратным знаком. С минусом оно, понимаешь? — спохватился, включил радио, но сделал все же потише. — Минус счастье, минус! У кого ничего нет, того и взять не за что. А у меня — ты и Егор. Ты и Егор, понятно это тебе? И я требую прекратить всякие передачи!
Люба подошла к репродуктору, снова выдернула штепсель.
— Включи! — крикнул Алексей. — Немедленно включи радио!
— Ты — трус? — тихо спросила она.
— Я сказал, радио…
— Трус, — Люба бросила на пол черную тарелку репродуктора и яростно растоптала ее. — А я-то, дура, думала, что мой муж — русский офицер.
— Твой муж — красный командир, а не офицер! Красный, понятно?..
— Офицер в России не попугай, в цвета не окрашен. Он украшен честью, и либо имеет ее, либо не имеет. Минус честь, Алексей, а не минус счастье. Загляни в свою душу, загляни и посмотри, осталась ли там хоть капля…
— Дура! Дура чертова! — заорал он. — Из дерьма не выплывают!
— Трус! — резко выкрикнула Люба. — Мой муж — трус, слышите?!.
В стену резко застучали: услышали в соседней квартире. И Трофимовы сразу замолчали, испуганно глядя друг на друга. Потом Люба опустилась на пол рядом с раздавленной тарелкой репродуктора и беззвучно заплакала. Алексей шагнул к ней, тоже почему-то сел на пол, обнял, зашептал в ухо:
— Успокойся, Любаша, успокойся…
Трамваи, трамваи. Плакаты, плакаты.
Детство, в котором мы вырастали.
И опять — приемный пункт передач страшной Лубянки. Опять — скорбная молчаливая очередь женщин. Опять — глубокое, как амбразура, окошко. Здесь они пытались прикрыть нас. Раньше, чем это совершил Александр Матросов.
— Уберите передачу, — донесся глухой, как из подземелья, голос. — Заполните бланк. Четко и без ошибок.
— Пожалуйста, примите, здесь очень большая очередь. Я заполню, обязательно заполню.
— С бланком без очереди. Следующий!
Люба вынырнула из ниши с листком и передачей в руках. Растерянно оглянулась, отошла. Суетливо полезла в сумочку в поисках, чем можно было бы заполнить бланк.
Женская рука протянула ручку с вечным пером.
— Благодарю, — тихо сказала Люба.
— Это плохо, — почти беззвучно выдохнули в ответ. — Это очень плохо. Лучше уходите.
— Я знаю, — кивала Люба. — Знаю, как это плохо. Только у него никого нет, кроме нас.
Комната в квартире Трофимовых.
— Вон по радио цельный день про шпионов шумят, — ворчала Антиповна, старательно орудуя шваброй. — Про шпионов не понимаю, неграмотная я. А так тебе скажу, что из-за жилплощадей все. У кого жилплощадь добрая да с мебелью, тот сразу же и шпион. Его, значит, в холодную, а сам — в теплую. На согретое место, на хорошие мебеля. Жизнь такая, что кому в тюрьме сидеть, кому — суму делить. Кто, значит, кого упредит. Нищий народ сильно ушлый.
— Антиповна, милая, ты за моим присмотри, — с глубокой тоской сказала Люба. — Сын в училище, ему проще.
Она сидела у двери с опустевшей сумкой на коленях. Как вошла, так и села.
— Уезжаешь куда, что ли?
— Арестуют меня. Не сегодня, так завтра.
— Чего?.. Тоже богатейка нашлась, — Антиповна бросила тереть пол, глядела с открытой насмешкой. — Какой им интерес тебя на казенные харчи сажать? Нету такого интереса, не нажила ты интерес. За неделю больше съешь, чем все твои книжки стоят. А им какой от этого прок? Невыгодно это им.
И вновь принялась с ожесточением теретьы пол.
— Господи, ну где же Алексей? — помолчав, вздохнула Люба. — Специально на работу не пошла, чтобы с ним последний вечерок… Ну где же он, где?..
Алексей сидел в чужом кабинете против молодого симпатичного майора. Майор был улыбчив, но полковник Трофимов мало улыбался в ответ.
— Значит, чего хочет твоя жена, то и творит, так получается? — вполне благодушно допытывался майор. — А твоя, Трофимов, хата с краю?
— Варавва спас ее от смерти в Туркестане.
— Геройством прикрываться — самый их распространенный приемчик, чтоб ты знал, — сказал майор. — А если глубже копнуть? Не размышлял?
— Да куда уж глубже-то, — вздохнул Алексей.
— В корень надо смотреть, в корень, Трофимов. А тут один корень — зажиточный казак, а другой корень — дворянское отродье. Два чуждых нам класса.
— Ее отец — боевой офицер, командир дивизии. Я документы читал.
— Мало ли чего в документах напишут. Скажи, мог командир дивизии в атаку ходить, будто солдат?
— Ну, если надо. Он — офицер, мало ли…
— Мало, Трофимов, мало! Это наши краснозвездные герои… — майор вдруг решил не развивать начатую тему. Сказал, помолчав:
— Окрутили, выходит, тебя, Трофимов. Слабинку выказал и по их нотам… этого… Моцарта сыграл.
— Что? — удивленно спросил Алексей.
— А то, что на примете та квартирка была. Со львами у подъезда. Офицерье там собиралось, бывшие всякие. Думаешь, тогда милиция дознание проводила по делу об убийстве? Нет, Трофимов, ошибаешься. Наши за тем гадючьим гнездом следили, ученики железного Феликса Эдмундовича Дзержинского. А ты им все карты спутал.
— Чем спутал? Тем, что Любу на фронт увез?
— Она тогда уже роли не играла, почему и увезти не препятствовали. Ты же всю операцию сорвал.
— Какую еще операцию? Я бандюг с поличным взял и милиции передал из рук в руки.
— Это те-то бандюги? Ошибаешься, Трофимов, крупно ошибаешься в классовом подходе. Оступившиеся они, Трофимов, оступившиеся хлопцы, нам социально близкие. А та публика — социально враждебная. Уразумел? И ты по их социально враждебным нотам… этого… Моцарта сыграл. А парней на третий день отпустили за неимением прямых доказательств. Все в деле есть, все запротоколировано и пронумеровано, — майор похлопал рукой по лежавшему перед ним пухлому «Делу». — У нас, Трофимов, ни один фактик не пропадает, время над бумагами власти не имеет. Ну ладно, по-товарищески отвечать не хочешь, тогда прямо спрошу. Что тебе, гражданин Трофимов, известно о связях и разговорах твоей жены с врагом народа Иваном Вараввой?
— Ничего.
— Отрицаешь всякую связь?
— Отрицаю.
— Ты подумай. Крепко подумай.
— Варавва спас мою жену от смерти.
— Не желаешь отвечать?
— Отвечаю: Варавва спас мою жену от смерти в Туркестане, — сжав зубы, упрямо повторил Алексей.
— Ну-ну, — вздохнул майор. — Упрямый ты, Трофимов. Но ничего, посидишь — вспомнишь. Все вспомнишь! У тебя мозги тренированные, ты вон академию с медалью закончил.
Майор позвонил, и в кабинет вошли двое. Остановились у двери в ожидании дальнейших приказаний.
— Сдай оружие, Трофимов. Оружие, документы, все бумажки. И сумку свою оставь. Там она без всякой надобности.
Ослепительно залитые светом бесконечные гулкие коридоры. Ни души, только стук сапог. То там, то тут. То тише, то громче.
Начало безлюдия и безмолвия.
Ночь. Тот же — только очень далекий, как эхо, стук сапог.
Квартира Трофимовых освещена. И кухня, и комната. На ходиках с инвентарным номером — начало второго.
Люба так и не ложилась спать: постель не тронута, застелена, как днем.
Люба ждет, сама не зная чего. То ли возвращения мужа, то ли ночного ареста. То бесцельно бродит по комнате и кухне, то присаживается, то пытается читать, то снова начинает метаться. И все время мучительно прислушивается. Это вслушивание словно застыло на ее лице.
У двери стоит небольшой фибровый чемоданчик. Иногда Люба открывает его, в который раз проверяя, все ли взяла, не забыла ли чего. Перебирает содержимое: белье, теплая кофта, шерстяные носки, простые чулки, юбка, связанный ею свитер, мыло, зубной порошок, что-то еще очень необходимое ТАМ.
Чемоданчик дальней дороги, чемоданчик долгого расставания.
Ярко освещенная и оттого кажущаяся очень холодной небольшая камера-одиночка. Койка, табурет, столик намертво вделаны в цементный пол. Крохотное зарешеченное окошко под самым потолком.
Алексей — без портупеи и фуражки — стоял посреди одиночки спиной к двери, которая только что с лязгом захлопнулась за ним. Он не потерял самообладания и сейчас внимательно оглядывал первую в своей жизни тюремную камеру.
Некогда белые стены ее были сплошь усеяны выцарапанными по побелке надписями. Алексей подошел ближе.
«ДЕНИСЕНКО ПОДЛЕЦ И ПРЕДАТЕЛЬ», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН», «ГРУЗДУПА ВЗЯЛИ», «ЗА ЧТО?»…
И в изголовье койки: «АЛЕШКА, ДЕРЖИСЬ. ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН ЛЮБОЧКЕ И ЕГОРУ».
Новости
VIP
