Екатерина II: дело Салтычихи и крепостное право

На "шагах в сторону социализма" взвыл. Исходя из предыдущих лекций подметил, что взгляды у гостя с интервьюером, мягко говоря, разнятся, но теперь аж интересно стало, не либерал ли Кипнис часом???

Кому: DoctorGrey, #1

> не либерал ли Кипнис часом???

Поищи в Ютубе ролик Кипнис и ДЮ

Нда, крепостное право аукалось во время Гражданской войны в полный рост.

Очень интересно, спасибо.

Очень подробно противоречивость крепостного права описана у историка Ключевского. Крестьянское сословие несло все государственные тяготы : служба в армии и платило подати, было лишено прав и было предметом купли-продажи. Кстати, сам Ключевский совсем не благостен в отношении Екатерины2 - она, действительно, по факту провела приватизацию земли и крестьянства. В вопросе дарования вольностей дворянству- она выступила по сути Чубайсом в юбке. Что касается вольтерьянства и Салтычихи, то у Ключевского же есть примеры вольтерьянца-Струйского, поэта-судьи-дознавателя-палача с камерами пыток для своих крепостных.
Кстати, вольтерьянка Екатерина закрепостила и малороссов. Как то, на мой взгляд, лектор слишком пристрастен и необъективен- много розового сиропа в адрес императрицы.
Да, Екатерина, действительно много сделала для укрепления России, но у нее были и негативные поступки- она порождение своего класса, сословия, разумеется она не могла пойти против крепостничества, потому как именно на крепостничестве держалась ее власть.
Что касается увлечений вольтерьянством, то Ключевский беспощадно высмеял :

>Это влияние французской просветительной литературы было последним моментом того процесса, который со смерти Петра совершался в умственной и нравственной жизни русского общества. Какой осадок остался от этого влияния? Вопрос этот имеет некоторую цену в истории нашего общежития. Характер этого осадка объясняется знанием самого влияния. Я прошу вас припомнить значение французской просветительной литературы XVIII в. Как известно, это было первое довольно неосторожное и безрасчетливое восстание против порядка, основанного на предании, и против привычного нравственного миросозерцания, господствовавшего в Европе. Общественный порядок держался на феодализме, нравственное миросозерцание было воспитано католицизмом. Французская просветительная литература и была восстанием, с одной стороны, против феодализма, с другой – против католицизма. Значение этой литературы имело довольно местное происхождение, было вызвано интересами, довольно чуждыми для Восточной Европы, не знавшей ни феодализма, ни католицизма. Но учащая удары, направленные против феодализма и католицизма, французский литератор XVIII в. сопровождал эти удары целым потоком общих мест, отвлеченных идей. Люди Восточной Европы, незнакомые с феодализмом и католицизмом, только и могли усвоить эти общие места, отвлеченные идеи. Надобно полагать, что эти места и идеи на месте их родины имели довольно условный смысл; люди, боровшиеся с католицизмом и феодализмом, придавали житейское, реальное значение отвлеченным терминам вроде политической свободы или равенства. Этими терминами они прикрывали живые, часто даже низменные интересы, за которые боролись обиженные классы общества. Этот условный смысл отвлеченных терминов не был знаком усвоявшим их людям Восточной Европы, они принимали их буквально, поэтому общие места, условные, отвлеченные термины превратились у них в безусловные догматы политические, религиозно-нравственные, которые усваивались без размышления и еще более отрывали усвоявшие их умы от окружающей их действительности, не имевшей ничего общего с этими идеями.
>Благодаря этому влиянию просветительной литературы в русском обществе, как и в русской письменности XVIII в., со времени Екатерины обнаруживаются две особенности: это, во-первых, утрата привычки, утрата охоты к размышлению и, во-вторых, потеря понимания окружающей действительности. Обе эти черты одинаково сильно сказались при Екатерине в образованном обществе и в литературе. Без сомнения, первым в ряду литераторов второй половины века стоял самый даровитый и имевший более успеха Фонвизин, но его комедии, или трактаты о добродетели, олицетворявшейся в типах Правдиных и Стародумов, неизвестно с какой действительной почвы взятых, или карикатуры – Недоросль и Бригадир; это не живые лица, а комические анекдоты.
Такое действие просветительной литературы обнаружилось и появлением новых типов в составе русского общества, которых незаметно было при Елизавете. Отвлеченные идеи, общие места, громкие слова, украшавшие умы людей екатерининского времени, нисколько не действовали на чувства; под этими украшениями сохранилась удивительная черствость, отсутствие чутья к нравственным стремлениям.
>ТИПИЧЕСКИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ОБРАЗОВАННОГО ДВОРЯНСКОГО ОБЩЕСТВА Достаточно несколько образцов из этого общества, чтобы видеть это, может быть, неожиданное действие просветительной литературы
Княгиня Дашкова шла впереди просвещенных дам своего времени, недаром она занимала президентское кресло в русской Академии наук. Еще в молодости, 15 – 16 лет, зачитывалась до нервного расстройства произведениями Бейля, Вольтера, Руссо. Кончив свою блестящую карьеру, она уединилась в Москве и здесь вскрылась, какой была; здесь она почти никого не принимала, равнодушно относилась к судьбе детей, бесцеремонно дралась со своей прислугой, но все ее материнские чувства и гражданские порывы сосредоточились на крысах, которых она успела приручить. Смерть сына не опечалила ее; несчастье, постигшее ее крысу, растрогало ее до глубины души. Начать с Вольтера и кончить ручной крысой могли только люди екатерининского времени.
>В Пензенской губернии проживал богатый помещик Никита Ермилович Струйский, он был губернатором во Владимире, потом вышел в отставку и поселился в своей пензенской усадьбе. Он был великий стихоплет и свои стихи печатал в собственной типографии, едва ли не лучшей в тогдашней России, на которую тратил огромные суммы; он любил читать знакомым свои произведения. Сам того не замечая, он в увлечении начинал щипать слушателя до синяков. Стихотворения Струйского достопримечательны разве только тем, что бездарностью превосходят даже стихотворения Тредьяковского. Но этот великий любитель муз был еще великий юрист по страсти и завел у себя в деревне юриспруденцию по всем правилам европейской юридической науки. Он сам судил своих мужиков, составлял обвинительные акты, сам произносил за них защитительные речи, но, что всего хуже, вся эта цивилизованная судебная процедура была соединена с древнерусским и варварским следственным средством – пыткой; подвалы в доме Струйского были наполнены орудиями пытки. Струйский был вполне человек екатерининского времени, до того человек этого времени, что не мог пережить его. Когда он получил известие о смерти Екатерины, с ним сделался удар, и он вскоре умер.

кому интересно вот тут.
https://azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Klyuchevskij/kurs-russkoj-istorii/80

Кому: Павловна, #5

> Она не знала грамоты, но каждый день, раскрыв книгу, все равно какую, читала наизусть, по памяти, акафист Божией матери. Она была охотница до щей с бараниной, и когда кушала их, то велела сечь перед собой варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для возбуждения аппетита.

Россия - родина орков и троллей.

Кому: Scald, #6

> Россия - родина орков и троллей.

А избиваемая кухарка то кем была?? Орком или троллем??

Кому: Павловна, #7

> А избиваемая кухарка то кем была?? Орком или троллем??

Очевидно, что каменной тролльчихой. Кухарку забавляло как огры-кучеры отбивали себе лапы об её каменную задницу, пока главная тролльчиха жрала баранину с соплями и щепоткой беличьего помёта.
Это у них такие православные душеспасительные ролевые игры были. Всё лучше, чем заграничные католические у графини Батори или графа Дракулы.

Кому: Scald, #8

> Очевидно, что каменной тролльчихой. Кухарку забавляло как огры-кучеры отбивали себе лапы об её каменную задницу, пока главная тролльчиха жрала баранину с соплями и щепоткой беличьего помёта.
> Это у них такие православные душеспасительные ролевые игры были. Всё лучше, чем заграничные католические у графини Батори или графа Дракулы.

Не знаю, за каким лешим Вы приплели Батори и Дракулу, но если и приплели не к месту, то хоть старайтесь делать без ошибок.
Батори была протестанткой, а Дракула- православным.
Что касается тетушки Данилова, то есть полная история :

>Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника, Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию, а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания, скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольница: редкий день проходил, чтобы у нее в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность. Я употреблен был к такой службе к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: “Полно тебе шутить, Ванюшка”, и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня из глаз слезы текут. Она грамоте не знала, только всякий день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниной; только признаюсь, сколько времени у нее я ни жил, не помню того, чтоб прошел хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притаща люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батажьем немилосердно, и покуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так уже введено было во всегдашнее обыкновение: видно, для хорошего аппетита. Вдова так была собою дородна, что ширина ее тела немного уступала высоте ее роста. В одно время гуляли мы с племянником ее, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился, племянник ее и наследник завел нас к яблоне, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросясь своей тетушки. [305] Донесено было сие преступление тетке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицеприятный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: “Не обивай яблок с яблони”. Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник обробел и мнил, что не дойдет ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе, “что дурно-де, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего”; а после, поцеловав его, сказала: “Чаятельно, ты, Иванушка, давича испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану”.

>Отец мой, приехав к своей свойственнице вдове, поблагодарил ее за мое содержание и взял меня в дом свой. По отъезде моем от вдовы через год пришли к ней ночью разбойники, вломились в хоромы, убили у ней любимую постельную собачку Дульку, а ей выбили передние все зубы ружейным прикладом, забрав пожитки и несколько бочонков с вином и водкой, ушли из деревни вскоре. За разбойниками учинена была собранная от соседей погоня, тогда разбойники покидали за собой на дороге по одному бочонку с вином, для питья погонщикам, погонщики выпивали вино для смелости за разбойниками гнаться. Сим вымыслом разбойники погоню за собой остановили и скрылись восвояси.

Вот тут источник
http://www.vostlit.info/Texts/rus10/Danilov/frametext1.htm

Кому: Павловна, #9

> а ей выбили передние все зубы ружейным прикладом, забрав пожитки и несколько бочонков с вином и водкой, ушли из деревни вскоре. За разбойниками учинена была собранная от соседей погоня, тогда разбойники покидали за собой на дороге по одному бочонку с вином, для питья погонщикам, погонщики выпивали вино для смелости за разбойниками гнаться.

Повторяю: Россия - родина орков и троллей. Особенно троллей. Были бы не троллями, то все повесились от такой жизни.

> Вот тут источник
> http://www.vostlit.info/Texts/rus10/Danilov/frametext1.htm

Спасибо. Обожаю такие истории.

Кому: Павловна, #9

> Вот тут источник
> http://www.vostlit.info/Texts/rus10/Danilov/frametext1.htm

Кстати, меня и раньше не покидала такая мысль, а эта графомания середины 18-го века, ещё больше убедила, что если бы в то время, откуда не возьмись, выскочил Гитлер со своими СС-овцами и прочим вермахтом, завоевал всех и установил планируемый им в 41-от режим, то тогдашние российские простолюдины даже не заметили бы, что что-то вообще изменилось.
Найденное письмо советской девочки угнанной на работу в Германию и проданную то ли тамошнему помещику, то ли кулаку про своё житьё-бытьё ничем не отличается от житья-бытия крепостных у наших посконных православных баринов и барынь.

Кому: Scald, #11

> Найденное письмо советской девочки угнанной на работу в Германию и проданную то ли тамошнему помещику, то ли кулаку про своё житьё-бытьё ничем не отличается от житья-бытия крепостных у наших посконных православных баринов и барынь.

Да. Поэтому в ВОВ народ и встал стеной за новую власть против гитлеровцев. Ибо память о "царях-батюшках" была ещё жива.

Кому: Scald, #11

> Кстати, меня и раньше не покидала такая мысль, а эта графомания середины 18-го века, ещё больше убедила, что если бы в то время, откуда не возьмись, выскочил Гитлер со своими СС-овцами и прочим вермахтом, завоевал всех и установил планируемый им в 41-от режим, то тогдашние российские простолюдины даже не заметили бы, что что-то вообще изменилось.
> Найденное письмо советской девочки угнанной на работу в Германию и проданную то ли тамошнему помещику, то ли кулаку про своё житьё-бытьё ничем не отличается от житья-бытия крепостных у наших посконных православных баринов и барынь.

Даже не знаю, надо ли мне Вам отвечать... Вы не ответили на мой вопрос по тролям.
Ну, раз Вас тема заинтересовала (только почему сразу ложите клеймо- графомания?) вот еще один отрывок- воспоминания историка Соловьева о крепостном праве. Соловьев захватил это время.

>Погорельский подозвал меня к себе и предложил - не хочу ли я ехать на вакацию в подмосковную деревню к князю Михаилу Николаевичу Голицыну учить его детей. Я согласился. И вот я в чужом аристократическом доме, среди чуждых для меня нравов и обычаев, среди чужого народа, ибо среди чуждого языка; все, кроме прислуги, говорят вокруг меня по-французски, и молодых французиков, т.е. княжат, я обязан учить чуждому для них, а для меня родному языку - русскому, который они изучают как мертвый язык. Тут-то я впервые столкнулся с этой безобразною крайностью в образовании русской знати, и столкнулся в самом живом, впечатлительном возрасте, в 18 лет! Понятно, какое сильное впечатление произвела на меня эта крайность и необходимо увлекла меня надолго, лет на шесть, в крайность противоположную, в славянофилизм, или, лучше сказать, в русофилизм. В селе Никольском, Урюпино тож, в 25 верстах от Москвы по Звенигородской дороге, я начал впервые свою гражданскую жизнь, ибо начал борьбу с одним из безобразных явлений тогдашней русской жизни.

Опишу членов семейства князя и домочадцев из разных наций. Главное лицо сам князь - мужчина лет под 50, очень красивый и с претензиями на красоту и молодость, красящий волосы. По собственным рассказам его, он не получил никакого образования в пышном доме отца своего, потомка знаменитых Голицыных, игравших такую важную роль при двух Петрах - 1-м и II-м, получившего в наследство более 20 000 душ и оставившего сыну, моему знакомцу, не более 3000 душ; остальное все было промотано, и, между прочим, великолепное село Архангельское, вотчина знаменитого олигарха Дмитрия Михайловича Голицына, славного своею библиотекою. Архангельское перешло к князю Юсупову, а Голицын должен был ограничиться низменным Никольским подле него. Сын вышел не в отца, не стал проматывать последних тысяч душ, напротив, отличался бережливостью, даже скупостью и вместе алчностью. "Кабы денег, побольше денег!" - вот слова, которые слышались очень часто из его уст. Этот человек родился с замечательными способностями, имел здравый смысл, большое остроумие, большой талант рассказывать, обладал литературным талантом, написал несколько повестей очень недурных; любил читать, уважал знание, людей знающих; иногда, при известных случаях, высказывались в нем жалобно не совсем задушенные еще благородные стремления: так однажды, разбирая в своей библиотеке портреты знаменитых исторических лиц - полководцев, министров, ученых, художников, - он воскликнул с непритворною горестью: "Боже мой! Чем бы не пожертвовал, чтоб только быть в числе их!" Все эти счастливые наклонности были задавлены дурным воспитанием; он сам говорил: "Меня решительно ничему не учили; если я говорю свободно по-французски, то этот навык я приобрел сам после, в детстве же меня не учили даже и по-французски".[ После этого надобно было удивляться в этом человеке хорошим сторонам, а не дурным; в детстве его страсти не сдерживались нравственным воспитанием; религиозное воспитание состояло в том, что его заставляли ходить в церковь по известным дням; понятно, что французские книжки XVIII века легко заставили его смотреть на христианство как на хорошую выдумку для мужиков. Что же могло сдерживать этого барина? Общественное мнение? Общественное устройство, законы? Но я сейчас приведу пример тому, как страсти русских помещиков сдерживались общественным устройством, законами.] Однажды вечером, когда я сидел в своей комнате за книгами, гувернер швейцарец Фарон, уложивши детей, вышел погулять, но скоро возвратился и пришел ко мне с следующим рассказом:[ "Только что я вышел в поле, как подходит ко мне мужик и предлагает свою дочь; я сначала остолбенел, потом стал упрекать его за такую страшную безнравственность; мужик отвечал: "Эх, батюшка! Что ж нам делать-то? Ведь князь уж почал!" - и тут рассказал мне обычай, что, как скоро девушка в деревне достигает 15 лет, ее ведут к князю на растление, после чего она получает 50 рублей ассигнациями денег". Кроме того, князь имел еще других любовниц в городе, жил со сводною сестрою своей жены, известною в Москве Меропою Беринг, вышедшею потом замуж за Петра Петровича Новосильцева3.] С женою своею, урожденной княжной Вельяминовой, князь жил дурно, в чем трудно было его обвинить, ибо это была женщина нестерпимая, ограниченная, капризная, сварливая, скупая, но что было непростительно для князя, это то, что он по страшной лени отдал дражайшей своей половине воспитание детей, выбор учителей, гувернеров и гувернанток в полное распоряжение. С этою госпожою и я, несчастный, должен был иметь дело, выслушивать ее замечания относительно преподавания, делать экзамены в ее присутствии. Я должен был учить двоих княжат и княжну с воспитанницею; старший (Дмитрий) был мальчик лет тринадцати, до безобразия толстый, вялый физически и умственно: тринадцати лет он с трудом читал по-русски; гувернеры жаловались, что успехи его во французском и немецком языках были не блистательнее. К несчастью, это был любимец матери, которая неуспехи сына приписывала не его неспособности и лени, но неуменью учителей, которые будто бы не хотели приноровиться к природе ученика. Он пошел в военную службу, вышел рано в отставку; после я с ним встречался: из него вышел красивый, очень приличный, скромный господин; младший был живее, его менее баловала мать, и потому он шел относительно успешнее. Но было еще двое старших сыновей: одного, воспитывавшегося в пажеском корпусе, я не знал, слышал только, что он дурно учился, выпущен был не в гвардию и скоро умер; самый старший, Николай, воспитывался в Царскосельском лицее и вышел в I разряде, т.е. с правом IX класса, равняющимся праву университетского магистра, а между тем познаниями своими был ниже посредственного ученика седьмого класса гимназии - доказательство, как вредно было это дворянское училище, которое детям знатных и богатых отцов давало право быть невеждами в сравнении с молодыми людьми низкого происхождения. Молодой лицеист был ограничен, ленив, эгоист, спускался гораздо ниже отца, который сильно жаловался на это понижение, хотя вообще малый был еще довольно сносен.

вот тут
http://dugward.ru/library/solovyev_s_m/solovyev_s_m_moi_zapiski.html

Я специально выбрала двух историков. Они задавали один и тот же вопрос, что могло сдерживать крепостников?

Ничто их не сдерживало. Поэтому во время бунтов, революций и гражданской войны горели помещичьи усадьбы и земля под ногами у потенциальных эмигрантов.

Вот еще интересный рассказ о порядке подачи прошений (запрет о передаче прошений прямо в руки царю)

Часть 1

Вот этот рассказ.
В Радомысльском уезде, Киевской губернии, крестьяне, кажется, пяти обществ, вели давнюю тяжбу с помещиком Стецким. Дело было запутанное. Богдан был прекрасный рассказчик, и некоторые эпизоды в его рассказе выходили необыкновенно картинно и ярко. Но, как это обыкновенно бывает в таких случаях, юридическая сущность тяжбы исчезала; С одной стороны, взгляды крестьян, основывающиеся на стародавних преданиях стариков, с другой – формальная казуистика помещичьих адвокатов и точные статьи закона. Отсутствие нужных документов, пропущенные сроки для обжалования – этого достаточно, чтобы формальный закон бесповоротно стал на сторону помещика. А крестьяне не хотят знать таких формальностей и апеллируют к высшей правде, которую видят в царе. Впрочем, как будет видно дальше, – на этот раз и формальное право не так уж бесповоротно было против крестьян.
Как бы то ни было, крестьяне пяти обществ Радомысльского уезда решили, что им необходимо послать ловких людей в столицу. Для этого выбрали неграмотного Федора Богдана и в помощь ему двух грамотных. Очевидно, главное лицо, на которое рассчитывали крестьяне, был именно Федор Богдан. И он блестяще оправдал ожидания земляков.
Приехали ходоки в Петербург и остановились у знакомого человека: дочь местного священника была замужем за купцом, торговавшим в Гостином дворе. По письму тестя, последний радушно принял крестьянских уполномоченных и указал им сведущего «письменного» человека. Тот по записке, взятой ими с места, составил несколько прошений, которые они и рассовали в несколько инстанций: в сенат, в министерство юстиции, в земельный комитет, председателем которого был великий князь Константин Николаевич. Ни царя, ни Константина Николаевича в Петербурге они не застали и сочли, что, подав просьбы всюду, куда было возможно, они исполнили свое дело. Так, по крайней мере, думали грамотные товарищи…
Проходили месяцы, а результатов не было. Тогда люди стали на Богдана и его товарищей смотреть косо.
Стали толковать, что они только понапрасну извели много громадских денег, «бог зна на що».
Богдан не мог перенести этих людских покоров и решил ехать вторично в столицу. На этот раз он поехал один, так как уже знал столичные порядки. Дорогой он узнал, что царь как раз в это время приехал в Москву. Он тоже отправился в Москву, нашел там человека, который на основании материалов с места состряпал прошение и научил, как его подать.
«Завтра, говорит, будет смотр на Ходынском поле. Дорога туда через Трухмальные ворота. Стань ты неподалеку от этих ворот и держи ухо востро. Полиция зорко смотрит, чтобы кто не прорвался на дорогу. Ну тут уж как тебе бог даст. Успеешь на дорогу выскочить и стать на колени – твое счастие».
На следующий день вышел Богдан за Триумфальные ворота. Народу – видимо-невидимо. Но пришел он рано и успел стать в первых рядах. Стоит, прошение у него за пазухой. И вот вдалеке послышались крики «ура!..». Все ближе и ближе…
Трудно описать то захватывающее внимание, с каким другие ссыльные ходоки слушали этот рассказ. Когда Богдан дошел до этого момента, помню, в избе Гаври воцарилась такая тишина, что можно было слышать шуршание тараканов по закоптелым стенам. Это было как раз то, о чем мечтали все крестьяне: мужик стоял в ожидании проезда царя, источника всякого права и всякой правды. Что будет?.. Даже невозмутимые починовцы затаили дыхание…
Богдан продолжал:
– Выехал царь из Трухмальных ворот – дорога перед ним расчищена. Все видно… И тут уже спрашивать нечего. «Мала дытына» и та узнала бы, который царь: едет один впереди, двое за ним сзади на поллошади. А уже за теми остальная свита. Все генералы в звездах. Кругом аж блестит. Вот как стали приближаться к тому месту, где стоял Богдан, – тот перекрестился под свиткой, растолкал солдат и полицейских и внезапно, как заяц, кинулся наперерез, на дорогу. Полицейские побежали было за ним, да куда тут – не догнали. Упал посредине дороги на колени, прошение над головой держит. А сердце в груди так и стучит… «як подстрелена пташка»… Что будет?
– Ну-у! – вырвалось у одного из Санниковых торопливое восклицание.
Подъехал царь к тому месту, чуть-чуть своротил коня и объехал Богдана, что-то сказав адъютанту. И вся свита, как река на ледорезе, разделилась на две струи. Едут генералы, на Богдана смотрят с любопытством, а он стоит на коленях. Только царский адъютант повернул коня, подъехал к Богдану, когда свита проехала, наклонился с коня и взял из его рук прошение. Богдан придержал немного бумагу и говорит адъютанту: «Ваше высокое превосходительство. Будьте милостивы: не поверят наши люди, что я подал царю прошение. Нельзя ли мне дать квиточек (расписку)?» Адъютант выдернул из рук конверт и говорит: «С ума ты сошел, мужик… Не знаешь разве, кому ты подал прошение… какой тебе квиток?.. Убирайся поскорее домой, а то плохо будет».
Повернул коня и поехал за царем. А к Богдану кинулась полиция.
– Не дай бог, что тут подеялось. Полицейские «як тыгры»… Подхватили двое под руки, сзади кто-то в шею толкает, а те его до земли не допускают, несут… Какой-то полицейский офицер, низенький да толстый, так тот спереди на него наскакивает, «в очи сыкает, як жаба». Сам аж плачет: сукин сын хохол, весь парад испортил. Когда вынесли его с шоссейной дороги в поле, поставили на ноги, низенький к морде кинулся, да другой, высокий, его остановил, стал спрашивать: какой человек, откуда, по какому делу. Записал все и говорит: «Ну поезжай теперь прямо домой. Сегодня в таком-то часу идет смоленский поезд. С ним и поезжай, да смотри, чтобы и духу твоего тут не пахло. Счастлив твой бог, что дешево отделался…» И отпустили.
Пришел Богдан на постоялый двор и думает: хоть я и подал прошение царю, но квитка у меня опять нет… Опять «неймут меш люди виры». Подумал и вместо Смоленского вокзала направился на Николаевский, а на следующее утро был в Петербурге, чтобы опять подать в земельный комитет, а если удастся, то и самому великому князю… Может, дадут и квиток…
В Петербурге опять остановился у попова зятя. Стал спрашивать: великого князя нет. Пошел к его дворцу. Там нашелся добрый человек, который сказал, что великого князя действительно нет, но ждут скоро. А как приедет, то непременно будет в земельном комитете. Вот дня через два хозяин прочитал в газетах: приехал. Богдан опять заготовил прошение и пошел в земельный комитет в здание «мырвитажа» (Эрмитаж). На лестнице остановил его швейцар и спрашивает: «Что тебе, мужик, нужно?» – «Так и так говорю, нужно мне в земельный комитет». – «Ступай на самый верх». А другой тут и говорит: «Смотри, он в царские покои затешется…»
«Да я ж, – спасибо, ваше благородие, понимаю: на самый верх…» А самого «аж кортыть», как бы на царские покои посмотреть. Не дошел доверху, гляжу: дверь черной кожей покрыта и медными цвяшками (гвоздиками) утыкана. Перекрестился я, открыл тихонько. Гляжу: за тою дверью другая, до половины стеклянная. И видно одну комнату, а за ней другую. И в другой комнате каких-то два «члена» (Богдан часто употреблял это почтительное слово). Один сидит в качалке. Другой ходит по комнате взад и вперед. Ну, думаю, что будет. Не расстреляют же меня. Выждал, как тот пойдет от двери в другую сторону, и стал у порога. Пошел тот назад, обернулся, увидел меня и говорит:
«Ба! Тут мужик стоит». Повернулся и тот, что сидел, посмотрел и поманил меня пальцем.
«Что тебе, любезный, надо?.. В комитет? Так это выше, на самый верх».
«Выбачайте, говорю, я темный человек. Не знал». – «Ну ничего, ступай. Покажите ему». Тот вывел на лестницу, показал наверх. Я рад, думаю: вот царские покои посмотрел, и ничего мне не сделали. Только жаль, поговорил мало. Пришел в комитет, стал спрашивать, куда подать просьбу, а тут как раз забегали: великий князь приехал. Пошел через комнаты мимо меня. Я бух на колени. Великий князь остановился и говорит ласково: «Что тебе, голубок, надо?» – «С прошением от нашей громады по земельному делу». – «Давай сюда». Подал я прошение, а сам все на коленях стою. «Что же тебе еще?» – «Ваше императорское высочество, отвечаю. Я уже подал одно прошение в комитет. Да неймут наши люди виры… Будьте милостивы, квиточек мне». – Чиновники так на меня смотрят, видно, съесть хотят. А князь засмеялся, оторвал кусок бумаги и тут же на столе написал: «Такого-то числа прошение от Федора Богдана принял». И подписал: Константин. Сам я неграмотный, да после люди читали.

ПРим. к 1 части. Передал прошение брату Александра2 Константину- тому, кто возглавлял комиссию по отмене крепостного права

Часть 2.

Вышел я из комитета радый, будто меня на небо взяли. Теперь уже мне люди поверят, как увидят квиток от самого великого князя. Пришел домой, гляжу: а у моего хозяина сидит какой-то барин. Увидел меня и спрашивает: «Это он самый?» – «Самый», – отвечает хозяин. Тот и говорит: «Здравствуй, землячок». – «Здравствуйте и вы, говорю. Разве вы тоже с наше стороны?» – «А как же, говорит, прямо оттуда и приехал, да еще письмо тебе привез. Пойдешь со мной, так я тебе и отдам». – «Вот спасибо», – говорю. Отозвал я хозяина на сторону и говорю ему: «Дайте сколько-нибудь из моих грошей. Надо земляка угостить». Дал тот денег, пошли мы. Хозяин жил, может, знаете, на Садовой улице. Вывел он меня на Невский проспект, по которому в царский дворец надо идти. Улица большая… В каком же, думаю, постоялом дворе он тут остановился? Спрашиваю, а он не отвечает, только говорит: пойдем, узнаешь. Дошли до Морской, гляжу, заворачивает мой земляк. А на Морской канцелярия градоначальника. Я уже знал. Тут я себе думаю: «Пришло на тебя, Хведоре, лихо». Стал задерживаться да оглядываться. Как тут навстречу идет городовой. Тот ему мигнул. Городовой повернулся и пошел за нами. Тут уже я совсем догадался, а делать нечего: иду. Бумага, что дал великий князь, так у меня за пазухой и горит: думаю, отнимут, и опять я без квитка останусь. Дошли до ворот. Стоит пожарный в медной шапке. Мой земляк свернул в ворота и меня пальцем манит: иди, голубок, иди. А тут сзади и городовой в спину поштурхивает.
В канцелярии чиновники встретили Богдана смехом: «Что, говорят, привел-таки. Это он самый?» Потом ввели в комнату, где сидели два генерала: один градоначальник Трепов, другой, надо думать, его помощник Козлов. Повернулись ко мне. «Ты Хведор Богдан?» – «Я Хведор Богдан». – «Пишет ваш губернатор, чтобы прислать тебя на родину, щоб ты тут с прошениями не рывся. Успел подать прошение?» – «Успел», – говорю. «А куда?» – «Куда было надо, говорю, туда и подал. Министру юстиции, в земельный комитет…» – «А еще куда?» – «Подал и великому князю Константину Николаевичу в собственные руки…» Трепов аж повернулся. «Врешь, говорит. Когда же ты мог подать?» – «Сегодня и подал». – Тот не верит, помощник тихо говорит ему: «Верно, сегодня великий князь был в комитете…» У Трепова аж усы торчком встали. «Вот сукин сын хохол…» А я думаю себе: сказать или не сказать про царя? Ну, что будет. «Еще, говорю, самому царю подал». Трепов повернулся на стуле. «Врешь, говорит, царя и в Петербурге нет». – «Я, говорю, подал в Москве такого-то числа на Ходынском поле у Трухмальных ворот». Помощник говорит опять: «Верно. Такого-то числа был смотр». И стал тихо говорить Трепову: «Видите, он уже всюду подал. Уедет теперь сам». А Трепов рассердился и отвечает: «Что тут рассуждать! Пишет губернатор, чтобы выслать, так надо выслать». И Федора Богдана выслали по этапу на родину, «чтоб он в столице с прошениями не рывся». Богдан рассказывал все это по-украински, но, как человек, уже побывавший в России, он отлично применялся к слушателям, и все его понимали. Слова начальствующих лиц он передавал почти чисто по-русски, подражая даже интонации. Я с интересом следил за выражением мужицких лиц при этом почти волшебном рассказе о том, как простой неграмотный мужик до царя дошел. Когда он рассказал об окончании его хлопот кутузкой и этапом, один из Санниковых хлопнул себя по колену и с досадой крякнул.
– Постой, – остановил его старший брат. – Не все ведь еще.
– Чего же тебе еще? Чай, сам видишь! – возразил тот.
– Да ведь прошение-то подано?
– Ну, подано.
– В собственные руки?..
– Верно… Послухаем, что дальше-то.
Рассказ действительно не был кончен, но и конец был не радостен. Прислали Богдана на родину по этапу вместе с ворами и разбойниками. Но прошения все-таки были поданы. Показал Богдан громадянам квиток великого князя. Громадяне оценили его услугу, и стал он у них первым человеком. Через некоторое время приехал в их местность какой-то «член» с поручением разобрать дело и склонить стороны к миру. Так, по крайней мере, понимали его миссию крестьяне. Приехал он и созывает громадян в волость. Сошлись мужики. Член и объявил, что часть спорной земли должна отойти к крестьянам, часть останется за помещиком. И это уже был большой успех, но громадяне, видя, что прошения, поданные Богданом в собственные руки, начинают действовать, зашумели, надеясь, что теперь и вся земля может отойти к ним. Чиновник и говорит: «Нельзя мне говорить зараз со всеми вами. Выберите кого-нибудь одного». Громадяне кричать: «Пусть говорит Хведор Богдан». Богдан вышел к чиновнику и говорит:
«Когда уже царь прислал вас такою милостию, то доложите государю императору: общество просит, чтобы царь отдал нам всю землю…»
Чиновник посмотрел на Богдана и говорит: «А не жирно ли это будет? Сможете ли вы платить за всю эту землю?..»
«Почему же, – ответил Богдан. – Если сможет платить помещик, то заплотим и мы. Он царю человек чужой. Сегодня он тут, а завтра уедет себе за границу – ищи его. А мы – люди царские. Никуда не уйдем. Всей громаде можно лучше поверить, чем одному человеку».
Люди услышали это и зашумели: «Правда, правда. Хорошо говорит Хведор». Чиновник осердился:
«Так ты вот как рассуждаешь. Откуда такой умный сыскался? Да ты не тот ли Богдан, что тебя по этапу из Петербурга прислали? Так я с тобой и разговаривать не хочу… Давайте мне другого. Выведите его вон!» «Незачем меня выводить. Я и сам уйду». Богдан вышел, а за ним пошли и все. «Когда не хотите говорить с нашим выборным, то и мы уйдем». Сборню – как вымело. Остался только чиновник да староста и сотские…
По-видимому, это было на руку сторонникам помещика: дело было представлено как бунт, а Богдан выставлен опасным агитатором. И стали с этих пор за Богданом приглядывать. Жил он в небольшом приселке около большого села. Видно, что полиция за ним присматривает, а взять боятся: пять обществ не шутка, а Богдана добром не выдадут. Потом как будто и следить перестали.
Только раз случилась в селе богатая свадьба. Из приселка все ушли смотреть на «веселье», и домашние Богдана тоже ушли. Вдруг подкатывает к его хате земская тройка, а в ней – становой и полицейские. Вошли в избу и говорят: «Собирайся, Богдан, поедем». Богдан не идет, те стали брать силой, Богдан отбивается. И взяли бы непременно, да как раз в это время мимо приселка из церкви ехала свадьба, и некоторые из поезжан видят: в пустой улице у хаты Богдана стоит тройка и около нее полицейские. И опять подозрительные громадяне усумнились: «Эге-ге. Это ж, видно, наш Богдан уже с полицией снюхался. Продал громадянское дело». И завернули две-три повозки в улицу, к Богдановой хате. Видят: волокет полиция Богдана, а тот не дается. Рубаху на нем порвали. «Так вот оно что! Ну, поезжайте себе, откуда приехали». Посадили станового в повозку, нахлестали лошадей – «поезжай, покуда цел». После этого люди стали зорко присматривать за Богдановой хатой, чтоб его как-нибудь не выкрали. Даже караулы выставляли. А после и опять все затихло. Так затихло, что громадяне подумали: может, отступились…
Подошла в Радомысле ярмарка, и задумал Федор сходить на ярмарку. Думает себе: на ярмарке же многолюдство, тут его взять не осмелятся. Да на свою беду, пошел в такое время, когда весь народ уже провалил. На дороге пусто, народу совсем мало. И вдруг видит Богдан: скачет тройка. Нагоняет его становой и два стражника. «Стой! Тебя нам и надо. Садись, а то плохо будет». Подхватили и повезли в город. Лошади летят, как птицы. «Пожалели бы коней, – говорит Богдан, – долго ли загнать!» А пристав усмехнулся и говорит: «Знаю, что тебе нужно: чтоб ваши люди меня остановили да в шею наклали. Пошел!..» И летят дальше… За повозкой аж пыль столбом. Люди сторонятся. Увидят, что Богдан сидит между полицейскими, ударят об полы руками, а догнать уже не могут. Привезли стороной к тюрьме, да тотчас же и отправили дальше в Киев – так, в чем был, когда собрался на ярмарку… А из Киева скоро погнали с этапа на этап, пока пригнали вот сюда…
– Так-то, – закончил Богдан печально. – И пошел я по тюрьмам да по этапам… Пока сидел дома, то думал, что и весь порядочный народ дома, а в тюрьмах только воры да розбишаки. А как самого стали гонять из тюрьмы в тюрьму, то показалось мне, что и весь самый лучший народ по тюрьмам сидит…
Административный порядок действовал уже вовсю. И в киевской, и в других тюрьмах Богдану пришлось видеть административно высылаемых без суда и следствия… Были тут и студенты, и курсистки, были земские гласные, был даже один председатель земской управы… И все эти люди, как и сам Богдан, не совершили никакого преступления в обычном смысле. Тогда еще террористические покушения были редкими явлениями эти люди виновны только в том, что хотят лучших порядков. Теперь Богдан попал на край земли. И тут опять видит людей крестьянского мира, повинных в том, что верили в царя.

источник тут
https://ruslit.traumlibrary.net/book/korolenko-ss05-05/korolenko-ss05-05.html#work001001006

Кому: Павловна, #13

> Даже не знаю, надо ли мне Вам отвечать... Вы не ответили на мой вопрос по тролям.

Да вроде ответил, но вы наверное слишком серьёзный человек.
Ту кухарку колотили с момента рождения всю её жизнь. Сначала мать, отец, дед, бабка, старшие сёстры. Потом муж, свекровь, свёкор. Ну а матушке барыне сам Всевышний велел, ибо нарочно поставил господ над простолюдинами, чтобы спасать их грешные души от гиены огненной, заставляя работать день и ночь спасая от греховной праздности и наставляя на путь спасения души. А так как простолюдин, в силу данного ему природой скудоумия, не способен сам оценить своего счастья, то господа были просто вынуждены наносить безмозглым холопам телесные повреждения различной степени тяжести, дабы они всецело ощутили заботу о своём благочестии. И так из поколения в поколение тысячу лет.

> только почему сразу ложите клеймо- графомания?

Ну это не книга, а скорее заметки в дневнике. Наболело - вот и взялся за перо. Излить душу, так сказать, не особо рассчитывая на признание современников. И я далёк от того, чтобы вкладывать в понятие "графомания" уничижительный смысл. Хобби оно и есть хобби. Ничем не хуже нумизматики или игры в городки.

Большое спасибо за тексты.

Кому: Scald, #16

> Да вроде ответил, но вы наверное слишком серьёзный человек

Это не ответ. Я спрашивала про троллей и орков и какое имеет отношение к ним избиваемая кухарка.
Поясняю почему я задала этот вопрос. Мне показалось, что Вы рассматриваете отечественную историю как компьютерную игру или балабольство на форумах, т.е. очень отстранено, как нечто чуждое. Т.е. если к одной части истории такое отношение, то что мешает потом так же отстранено жарить колбасу в пламени Вечного огня. А потом удивляемся откуда берутся Коли из Уренгоя. Контрольный вопрос: можно ли считать, что ВОВ это события с орками и троллями и что там не сражались на смерть, а троллили друг друга?


> И я далёк от того, чтобы вкладывать в понятие "графомания" уничижительный смысл.

Графомания имеет именно уничижительный смысл.

Кому: Павловна, #17

Как всё серьёзно. Хорошо. Все мои предки, без исключения, происходят от вот таких "кухарок" и их мужиков. До октября 17-го года прошлого века, имели статус двуногой скотины. И этот статус начал неуклонно возвращаться после перестройки. Мне глубоко омерзительно дореволюционное положение моих предков, когда я проецирую в него себя и не менее отвратна та роль, которая уготована простым людям в будущем. И чтобы не долбануться окончательно от всего этого паскудства - я над ней смеюсь. Вот такой я ненормальный. Уж извините.

> Графомания имеет именно уничижительный смысл.

Буду иметь ввиду. А то Главный не устаёт повторять во всяких интервью, что всегда любил графоманить. А мне его "графомания" вполне даже нравится. Поэтому и отношение к этому слову у меня не негативное.