Егор Яковлев. Сегодня мы поговорим о литературных мистификациях, которые были созданы с политическими целями, и пальму первенства здесь держит т.н. «Краледворская рукопись». В 1817 году молодой чешский поэт и переводчик Вацлав Ганка объявил о находке древней рукописи, датированной 1290-ым или 1310 годами. Находка эта, состоявшая из 16 пергаментных листов, содержала старинные нерифмованные стихи, рассказывавшие о подвигах чешского народа в борьбе с поляками, саксами, монголами и прочими врагами-захватчиками. Нашлось всё это богатство, по рассказам Ганки, совершенно случайно: приехав погостить к закадычному другу в тихий городок под названием Двур-Кралове-над-Лабем, литератор прослышал, что в подвале местного костёла хранится куча предметов 500-летней давности. Ну естественно, ему захотелось на всё это посмотреть. Заинтригованный, он полез в подземелье и за шкафом среди разного хлама отыскал сокровище национального значения. Провинциальный город, церковь, уникальный литературный памятник – в этом было что-то весьма знакомое: за 20 лет до этого граф Мусин-Пушкин при похожих обстоятельствах приобрёл знаменитый «Хронограф», в котором обнаружилось «Слово о полку Игореве». Русский любитель древностей, по его словам, приобрёл раритет у нуждающегося старца Иоиля Быковского – последнего архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле. Знал ли об этом первооткрыватель «Краледворской рукописи»? Конечно – его наставник профессор Йозеф Добровский очень интересовался «Словом», а сам пан Вацлав сделал его чешский перевод. Предположение, что Ганка в этой истории просто скопировал обстоятельства обнаружения «Слова о полку Игореве», не кажется таким уж надуманным.
Находка филолога стала событием, выходящим далеко за рамки литературы – до той поры у чехов в принципе не было ни одного литературного памятника древности, нетрудно представить, какой толчок это открытие дало национальному самосознанию. В начале 19 века Чехия входила в состав Австрийской империи, государственным языком был немецкий, а чешский тихо забывался. «Краледворская рукопись» сработала, как детонатор – новые литературные древности стали находиться одна за другой: студент, сосед Ганки по квартире, Йозеф Линда вдруг обнаружил в старой книге рукопись старинной «Песни о Вышеграде». В переплёте другого средневекового тома сотрудник пражской университетской библиотеки Циммерман нашёл лист с «Любовной песней короля Вячеслава». Некий аноним прислал пражскому бургграфу пергамент с поэмой «Суд Либуше» уже чуть ли не VIII столетия. В середине XIX века выяснилось, что этим неизвестным был Йозеф Коварж, казначей графа Коллоредо-Мансфелда из города Зелена Гора, после чего рукопись стали иногда именовать Зеленогорской. Всю Чехию охватил невиданный патриотический подъем. Правда, по поводу находок Линды и Циммермана сомнения возникли немедленно – их высказал пожилой и авторитетный Добровский, но голос ученого потонул в восторженном гуле патриотов.
«Краледворскую рукопись» тем временем перевели на несколько европейских языков. Ганка стал не просто национальным – всеславянским героем: его избрали Почетным членом Российской Академии наук. Тютчев посвятил филологу стихи, в которых назвал его «апостолом единения славян». Засвидетельствовать Ганке свое почтение считали своим долгом классики русской литературы: Гоголь, Тургенев, Майков. Но время шло, и красивую легенду о чудесных открытиях медленно подъедал червь научного сомнения. На сцену выступил немецкий славист Леопольд Гаупт, который с азартом охотника набросился на «Песнь короля Вацлава». Дело в том, что в Парижской национальной библиотеке хранился список этого произведения на немецком языке – по заверениям Ганки, перевод с чешского. Но дотошный Гаупт оспорил это утверждение, показав, что «автор» недавно найденного текста явно переводил его со старонемецкого, допустив некоторые характерные ошибки, а также не заметив в оригинале одной описки. Ужас ситуации заключался в том, что в чешском варианте «Песни» на обратной стороне пергамента было записано стихотворение «Олень» - одно из тех, что входило в главную – «Краледворскую рукопись». Таким образом признание находки Циммермана поддельной ставило под сомнение и открытие Ганки.
В 1857 году появились результаты экспертизы австрийца Фейфалика: под текстом «Песни короля Вацлава» на пергаменте был обнаружен текст XV века, тогда как саму «Песню» пытались датировать XII – ну явная подделка! «Краледворскую рукопись» адептам ее подлинности пока удалось отстоять: было объявлено, что мистификатор успел скопировать «Оленя» из публикации Ганки, которая вышла чуточку раньше. Впрочем, тут же пану Вацлаву и его товарищам был нанесен ещё один удар: множество языковых ошибок, а главное – использование грамматических норм, появившихся только в XV веке, безошибочно указывали на поддельность «Песни о Вышеграде». К тому же и под её текстом были найдены следы другого, относящего к позднему средневековью.
Нарастал скандал, последствия которого могли быть самыми плачевными. Большинство филологов, которые разоблачали «Краледворскую рукопись», были немцами. Чешские специалисты, наоборот, яростно отстаивали подлинность. Академическая дискуссия вырвалась за пределы университетов, и на пражских улицах начались далеко не мирные манифестации.
Немецкая пресса уже открыто обвиняла Ганку в подлоге. Отчаянно защищаясь, уже пожилой Ганка вызвал в суд австрийского редактора газеты, в которой публиковались разоблачения. В своем последнем бою Ганка одержал победу, но и она была пирровой. Вскоре после суда, на котором единственный свидетель подтвердил, что пан Вацлав действительно нашёл Краледворскую рукопись в церковном подвале, обессилевший «первооткрыватель» скончался, а новые экспертизы продолжали разоблачать «апостола славянского мира» даже уже после его смерти. Сначала химический анализ показал, что одна из буквиц рукописи написана Берлинской глазурью XVIII века. Потом славист Ян Гебуаэр – несмотря на немецкую фамилию, доставшуюся от предков, стопроцентный чех – показал, что в Краледворской и Зеленогорской рукописях на шесть тысяч слов содержится целая тысяча ошибок!
После Первой мировой войны представление о «Краледворской рукописи» как о подделке возобладало в научном мире. Советский литературовед Евгений Ланн в книге «Литературные мистификации» 1930 года писал об этом как уже об установленном факте. И все же однозначного доказательства не было – все-таки химические экспертизы давали противоречивые результаты. Но вот в шестидесятых годах прошлого века писатель Мирослав Иванов, чешский мастер «литературы факта», подошел к вопросу с неожиданной стороны. Он задался вопросом, а кто из окружения Ганки мог бы выполнить техническую часть подделки – состарить рукописи и подготовить чернила с составом, который использовали в древности.
Изучая монастырскую книгу о бракосочетании Ганки, Иванов открыл, что ученый утаил от биографов имя одного из своих свидетелей – печатника Иоганна Миниха. Правда, никаких доказательств участия этого безвестного немца в подделке не было. А вот при взгляде на другого свидетеля Ганки – Франтишка Горчичку – факты открылись весьма неожиданные. Горчичка был художником-реставратором, выпускником Пражской Академии искусств, мечтавшим разгадать секрет старинной восковой живописи, весьма искушенным в химических опытах.
Иванов заинтересовался, а где был Горчичка в 1817-19 годах, как раз во время обнаружения всех этих находок? Ответ на этот вопрос стал сенсацией: в 1817 году Горчичка по просьбе маршала Иеронима Коллоредо-Мансфелда занимался реставрацией средневековых картин в замке Зелена Гора, то есть как раз там, где Коварж нашел «Суд Либуше». Писатель предположил, что Горчичка, наряду с друзьями Ганкой и Линдой, должен был стать третьим открывателем древнечешского наследия, но по нелепой случайности поддельную рукопись, подброшенную в замок, нашёл его казначей. Думается, заговорщики могли специально подбросить её на глаза простодушного слуги, ведь если бы находку сделал сам Горчичка, о дружбе которого с Ганкой скоро стало бы известно, оснований подозревать подлог было бы гораздо больше. Ганка и Линда были профессиональными филологами, которые буквально рыскали в поисках древностей: поверить в то, что они одновременно отыскали утраченные раритеты, было ещё можно. Но то, что удача одновременно улыбнулась ещё и третьему их приятелю, причём в другой географической точке Чехии, это было бы просто невероятно. Интересно, что свою связь с Горчичкой Ганка впоследствии тщательно скрывал.
Проведенная после открытий Иванова экспертиза поставила в истории точку. Вацлав Ганка оказался гениальным мистификатором, история о древней чешской литературе – ложью, но при этом ложью очень своевременной, заставившей чехов поверить в свои силы, сыгравшей в пользу национального возрождения. Поэтому у себя на родине автор этой грандиозной подделки продолжает почитаться, ну или во всяком случае уж точно не считается исторической персоной со знаком «минус».
Подделки, направленные на то, чтобы изменить историческое сознание народа, случались и в России. В их числе – «Дневник Анны Вырубовой», ближайшей подруги и фрейлины последней русской императрицы Александры Фёдоровны. К созданию этой мистификации приложил руку выдающийся русский писатель Алексей Николаевич Толстой.
Фальшивка увидела свет в ленинградском журнале «Минувшие дни» в конце 1927 года. Первой части подлога было предпослано сообщение: «Несколько лет тому назад за границей появились воспоминания Анны Вырубовой, написанные в эмиграции. Более лживой книги трудно себе представить! Вырубова пыталась доказать, что Распутин никакой роли при Дворе не играл, что все слухи о "распутинстве" - ложь и клевета... Теперь перед нами интимный дневник А.А. Вырубовой, найденный в СССР, откуда Вырубова при своем бегстве из России в декабре 1920 года не успела его вывезти... ". Приписанный царской конфидентке текст, как несложно догадаться, изобиловал подробностями разложения царского режима и смакованием альковных тайн.
Ситуация с этим «Дневником» была сомнительна с самого начала: в ней присутствовал самый первый признак подделки – отсутствие оригинала. Редакция «Минувших дней» уверяла читателей, что осознававшая историческую ценность своих записок Вырубова доверила подлинник своей подруге Любови Головиной, чтобы та с двумя помощницами сделала с них копию. Когда копия была готова, сестра вырубовской горничной якобы забрала оригинал у переписчиков и понесла его хозяйке в кувшине для молока, но по дороге она увидела советских милиционеров и, испугавшись, выбросила кувшин в реку. Копия же сохранилась, но забрать ее с собой в эмиграцию Вырубова не смогла, и предвидя, что рано или поздно в Советском Союзе её опубликуют, принялась писать фальшивые мемуары.
Но история, если вдуматься, чрезвычайно путаная. Попробуйте понять, как все-таки сама Вырубова относилась к своему дневнику – как к исторической ценности или как к опасной улике, которая может быть использована против неё? Если как к ценности, зачем ей публиковать «фальшивые» мемуары, а если как к опасной улике, то зачем делать копию этой «бомбы»? В таком случае Вырубовой нужно было бы уничтожить и оригинал!
Нельзя безоговорочно верить и рассказу про пугливую сестру горничной – ну что такого было в облике заурядной мещанки с молочной кринкой, что она должна была непременно обратить на себя внимание милицейского патруля? И зачем вообще нужно было доверять такую важную миссию именно ей?
Ну и наконец о том, как всё-таки копия попала к издателям, история тоже умалчивала. Забегая вперед скажем, что на этот вопрос внятного ответа не появилось и впоследствии. Впрочем, с точки зрения читателя, у публикации были и достоинства. «Читал дневник Вырубовой в журнале “Минувшие дни”, — записал Михаил Пришвин 8 февраля 1928 года. — Григорьев говорит, будто этот дневник поддельный... Не знаю, если даже и подделано, то с таким знанием “предмета”, с таким искусством, что дневник, пожалуй, может поспорить в своем значении с действительным...». И этот отзыв вполне объясним, потому что, во-первых, в текст были вкраплены реальные цитаты исторических персонажей, а во-вторых, «дневнику» была свойственна художественная сила, производившая сильное эмоциональное впечатление.
Эмоции эмоциями, а специалисты сразу засомневались в подлинности «Дневника». В пользу того, что «Дневник» – подделка, высказались авторитеты самые что ни на есть советские, в первую очередь глава марксистской исторической школы академик Михаил Покровский. Подробный анализ, сделанный советским историком Сергеевым, показал, что в «Дневнике» не приведено ни одного факта, который не был бы известен по другим источникам. Например, Сергеев показал его явную зависимость от переписки Николая II с его супругой от 1916 года, которая была уже опубликована в советских изданиях. Кроме того стали очевидны пересечения дневника с известным литературным произведением – пьесой Алексея Толстого и историка Павла Щеголева «Заговор императрицы». Именно этих авторов с огромной долей вероятности и можно считать авторами фальшивки. Биограф Толстого Алексей Варламов замечает по этому поводу: «Неизвестно, какой гонорар получили Алексей Николаевич с Павлом Елисеевичем за свою ударную работу, но известно, что в 1927 году трудовой граф писал в Берлин: «За это время мне удалось собрать коллекцию картин европейского значения. Это моя гордость».
Важным остается вопрос, кто был заказчиком подделки? В эмиграции считали, что ГПУ. Однако, с моей точки зрения, это крайне сомнительно. Скорее имеет смысл говорить о желании заработать со стороны и редакции журнала, а также авторов этой подделки. Как известно, А.Н. Толстой, который не нашёл себя в эмиграции, вернулся в Советский Союз, но его привычка жить по-графски, на широкую ногу давала о себе знать. Он хотел хорошо зарабатывать, а самый короткий путь к этому лежал через создание литературных и исторических сенсаций – вот он и создавал.
На сегодня всё, а в следующий раз мы поговорим о фальшивых произведениях знаменитых авторов, в т.ч. о тех, которые были созданы в годы перестройки.
Новости
VIP
