Д.Ю. Я вас категорически приветствую. Павел, добрый день.
Павел Перец. Привет.
Д.Ю. Что у нас сегодня?
Павел Перец. Сегодня мы поговорим о том, почему у “Народной воли” получилось то, что у нее получилось. На самом деле, это получилось благодаря данному персонажу. Зовут его Александр Михайлов. Эта фотография сделана сразу после ареста. И Вера Фигнер потом писала в своих воспоминаниях, что он тут такой напряженный. Понятна причина, почему он напряженный. Фамилиями народовольцев были названы у нас в Петербурге масса всяких объектов. Но этого человека советская идеология как-то обошла вниманием, а зря. Потому, что он скрепил “Народную волю”, он ввел основные правила. И он добился определенных результатов. Я начну не в традиционной повествовательной форме, как принято, а про то, как “Народной воле” удалось внедрить в ряды Третьего отделения своего агента, шпиона. Я сразу об этом расскажу, чтобы вы понимали масштаб личности.
Второго персонажа я не распечатывал, его звали Клеточников. Это такая типичная история. Клеточников, если вы посмотрите на его фотографию, она есть в интернете, можете найти, она просто небольшая. Выглядит как типичный мещанский “ботан”. Такой в очечках, жидкая бородка и прочее. Он вообще сам был из Пензы. Там он заболел дыхательными путями, это была распространенная болезнь в то время, и поехал в Крым лечиться. В Крыму, в Симферополе, он столкнулся с такой мещанской рутиной провинциальной. То есть, там чему люди занимались? Пили вино, играли в карты.
Д.Ю. Те, кто не работал.
Павел Перец. Чиновники средней руки. Он был в этой среде. Может быть, поэтому он потом не смог избавиться от привычки к крымским винам. И там у него в Крыму случилась какая-то история. Он сам о ней не любил рассказывать. Но, скорей всего, это была история какой-то неразделенной любви. И на этой почве у него возникли мысли о самоубийстве. Жизнь не удалась, вся эта атмосфера угнетает, с женщинами не получается. Ну, а чего топиться или вешаться, перед этим можно сделать что-то полезное для народа. И он реально приехал в Петербург с желанием совершить теракт. Поселился в местности, которая у нас в Петербурге называется “Пески”. Это та территория, которую пронизывают улицы... Они сейчас называются Советскими, а тогда назывались Рождественскими. Поскольку там стояла церковь и по этой церкви они и назывались. Он там поселился у неких курсисток. И эти курсистки как раз и свели его с этим человеком, с Александром Михайловым. Михайлов, когда с ним встретился, был на тот момент человек опытный, и он сразу понял, что из него террорист, мягко говоря, никакой. И он говорит: “Для практической работы, ну, извини. Но есть у нас предложение к тебе иного сорта. Я вот на тебя смотрю, вроде как ты под него подходишь”.
Дело в том, что на Невском, 96... Это современный угол Невского и улицы Маяковского. Там были меблированные комнаты, которые сдавала некая такая госпожа Кутузова. Она к тому Кутузову не имеет никакого отношения. И у этой госпожи Кутузовой, как-то так получалось, поселятся какие-нибудь студенты, курсистки и прочее, так они и огребают. И как-то принимают очень быстро и прочее. Проведя логический анализ ситуации, стало понятно, что Кутузова постукивает. И Михайлов говорит: “Поселись там в этой квартире у нее”. На углу Невского и... Тогда эта улица называлась Надеждинской. На углу Невского и Надеждинской. Он там поселился, ему партия давала деньги. Для чего? Для того, чтобы он эти деньги проигрывал в карты Кутузовой. То есть, они стали играть в карты. И вот он, так упорно ей проигрывая, естественно, очень быстро вошел в доверие, и вообще полюбился. И начал сетовать на свою жизнь, что: “Я вот приехал в Петербург, мне обещали место в Земстве, с местом прокатили. Ситуация непонятная. Что делать? Уезжать не хочется, столица”. Поплакался ей. И она говорит: “В принципе, я на тебя смотрю, парень ты хороший...”
Д.Ю. При деньгах.
Павел Перец. Да. Ну, спокойный. Женского пола нет, такой скромный человек. И говорит: “Ладно, я подумаю. У меня в принципе есть местечко одно, я поговорю со своим знакомым”. И здесь, кстати, Анна Прибылева-Корба, у меня есть ее фотография, она писала, что: “Он не был физически смелым бойцом”. Такая интересная характеристика. Вот она, это фотография Квятковского, мы о нем тоже еще поговорим. А это Прибылева-Корба. Вот, “не был физически сильным бойцом”, это такая деликатная формулировка. Ну, доходяга. Вот его характеристика: “Худой, среднего роста желтый, жидкие волосы. Небольшая жидкая окладистая борода. Короткие усы. Все лицо сильно суживается книзу. Темные очки. Вид чахоточного”.
Соответственно, Кутузова ему говорит: “Я вижу, вы человек надежный, а я-то в людях разбираюсь”. И она свела его со своим родственником по фамилии Кириллов, который занимал далеко не последний пост в этом Третьем отделении. На самом деле сначала, когда Михайлов поделился с ним идеей, что ему надо проникнуть в эти недра Третьего отделения, он преисполнился ужасом. Опять-таки, нужно помнить психологию того времени. В логово, в это.
Д.Ю. В кубло.
Павел Перец. В грязь вот в эту. Но Михайлов ему объяснил, что эта деятельность принесет гораздо больше пользы, чем террористическая деятельность. И это была правда, забегая вперед, могу сказать. Соответственно, Клеточников встретился с этим Кирилловым. И он на этого Кириллова, как писал Морозов в своих воспоминаниях, как манна небесная свалился. Потому, что Кириллову нужны были новые информаторы. А Клеточников встретился с ним, как представитель студенческой среды, где все нигилисты и прочее, и готов работать. Его проверили, этого Клеточникова, сначала, ничего за ним не нашли. Всю историю проследили, что он в Крыму был, до этого в Пензе. Ничем себя с плохой стороны не зарекомендовал. И сказали: “Хорошо, давайте мы вам дадим задание”.
По воспоминаниям Морозова, которому мы выпуск посвятили в прошлый раз, которые он писал в тюрьме, этот Кириллов фигурирует под фамилией Гусева. Чтобы вы понимали, когда будете встречать фамилию Гусев, подразумевается Кириллов, сотрудник Третьего отделения, в “Повести моей жизни”. Клеточникова поселили к курсисткам и эти курсистки ему говорят:
“Мы будем выдумывать вам на себя самые интересные доносы. Но только все же не такие, чтобы нас арестовывали и высылали!” – “Нельзя! — сказал Клеточников. — Вам опасно принимать на себя роль в подобном деле. А вот у меня есть товарищ по гимназии, Ребиков, у которого был недавно обыск и который каждый день ждет, что его вышлют. Ему, пожалуй, было бы даже удобно, чтобы вместо немедленной высылки за ним следили до весны, когда он выдержит в университете последние экзамены и сам уедет”. Когда мы через неделю пришли снова на свидание с Клеточниковым, он заявил нам: “Все улажено. Можете себе представить: мое предположение следить за Ребиковым упало на него как манна небесная! Он очень просил меня следить за ним и обещал сам диктовать мне по способу Шехеразады в “Тысяче и одной ночи” самые интригующие доносы на себя вплоть до окончания своих выпускных экзаменов. Я прямо от него возвратился к Кутузовой и сказал ей, что хотя предложенное мне дело и слишком для меня беспокойно, но положение мое такое безвыходное, что приходится согласиться. Теперь я и Ребиков уже поселились вместе. Я под видом сыщика, а он под видом подозрительного субъекта, за которым я слежу. Все доносы на себя Ребиков будет сочинять, конечно, сам и обещал мне предоставлять самые занимательные небылицы. Гусев прежде всего поручил мне узнать всех знакомых моего сожителя, и Ребиков выбрал для удовлетворения его любопытства несколько человек из своих родных, совершенно не интересующихся политическими делами. За ними уже начали следить, но, конечно, только спутались с пути, тратя свое время на наблюдение за самыми верноподданными людьми”.
Вот он скармливал им эту абсолютную ахинею. Тратились время, деньги, силы Третьего отделения. Более того, народовольцы договорились с Клеточниковым, что как только выходит новый выпуск народовольческой прессы, они ему сразу будут давать, а он будет говорить, что получил от Ребикова. И вот он приносит свежий листок, и все видят, что это первоисточник, очень круто, что он может их приносить.
“На вопросы Гусева, кто их дал Ребикову, Клеточников отвечал, что его товарищи в университете, имен которых он пока не мог добиться, но надеется узнать при удобном случае. Несколько раз Клеточникову предлагали наблюдать, не бывает ли у его приятеля кто-либо из нас, и показывали наши фотографии, но он сообщал, что никого похожего не встречал”.
Со временем выяснилось, что не подходит Клеточников на эту должность. Но, опять-таки, видят, что парень хороший, надежный. У Клеточникова была одна особенность, у него был идеальный каллиграфический почерк. Это мы сейчас, когда надо что-то написать, понимаем, что отвыкли писать. Настолько мы привыкли, особенно я, как журналист. А тогда почерк имело большое значение, если вспомнить, что писали чернилами и перьями. Шариковых авторучек еще не появилось тогда. И Морозов писал, что:
“При чтении чего-либо, написанного им, казалось, что каждая его буква была жемчужинкой. Ровно, ясно, отчетливо вырисовывалось всякое слово его письма, как будто печатный курсив, и я невольно любовался им, когда читал его сообщения. Вот это-то обстоятельство и повернуло вдруг судьбу Клеточникова совершенно в новом направлении”.
Как писала Вера Фигнер: “Он стал делопроизводителем. Через его руки проходили все бумаги о мероприятиях Третьего отделения. Приказы об арестах, обысках, списки провокаторов и шпионов. Распоряжения о слежке”. Ну, а Клеточников благополучно сливал эту информацию Михайлову. И об этом в организации “Народная воля” практически никто не знал. Михайлов говорил, что есть три тайны. Что это были за тайны, опять-таки, никто не знал. Только очень малый круг лиц. Первая тайна, это был Клеточников. Вторая тайна, это была подготовка взрыва в Зимнем дворце, о которой я уже рассказывал. И третья тайна... Забыл.
Д.Ю. По ходу вспомним.
Павел Перец. Бывает. Вот. У Клеточникова был начальник. Начальник-лентяй, который проводил свое время в кафешантанах и театрах. Он когда увидел, что сидит такой тихий исполнитель, он на него всю работу и свалил. И Клеточников стал работать. Сидел он в здании на Фонтанке, я его неоднократно показывал. Здание бывшего Третьего отделения. И Морозов вспоминал:
“Ни один донос не миновал его рук. С первых же дней Михайлов, которому мы предоставили одному сноситься с Клеточниковым, чтобы как-нибудь не погубить его случайною неосторожностью, начал приносить мне почти ежедневно листки со шпионскими доносами. Я или Михайлов отдавали их прежде всего Софии Ивановой переписывать, оригиналы тотчас уничтожали, чтобы не подвести Клеточникова, и затем я нес копии в свой тайный архив у Зотова”.
Один раз народовольцы чуть даже не подставили Клеточникова. Он сообщил об очередном обыске, который готовился у 20 лиц. Лица эти не имели непосредственного отношения к “Народной воле”, но их было решено предупредить. Когда к одним курсисткам пришли с обыском, они, смеясь, сказали: “Заходите, мы вас уже ждем”. Такие вот умные. Естественно, их приняли, сказали: “Извините, что это значит? Кто вам дал эту информацию?” Они испугались, ничего толком не сказали. Тогда Клеточникова пронесло потому, что подозрение пало на какую-то новую агентшу, решили, что это она. Благодаря Клеточникову “Народная воля” очень долго, беспрепятственно, могла работать. И более того, 20 апреля 1880 года царь Александр II по представлению “вице-императора” М. Т. Лорис-Меликова пожаловал Клеточникову орден Святого Станислава 3-й степени за усердную службу.
Д.Ю. Молодец чахоточный.
Павел Перец. Ну, вот. Через год царя взорвали и Клеточникова арестовали. Забегая вперед, это уже был полный коллапс. Все начало рушиться, его просто подстерегли в одной из квартир. Михайлова, о котором я буду рассказывать, уже тогда арестовали. Там уже перестала быть такая конспирация, как при Михайлове. Клеточников сидел вместе с Михайловым, вместе со всеми в Алексеевском равелине, в камере номер шесть. Как писал тюремный доктор: “Клеточникова доконал туберкулез кишечника”. Можете себе представить, какой был шок у госпожи Кутузовой. Над ними был суд, все всплыло. Она, которая так хорошо разбирается в людях, сама свела.
Это лишь один из моментов, который произошел благодаря Михайлову. Тем не менее, момент крайне важный. Теперь непосредственно к Михайлову. В его биографии все наоборот. Если я рассказывал, например, в судьбе Софьи Перовской или судьбе Морозова важную роль сыграли какие-то вещи не очень благополучного характера, то у Михайлова детство было счастливое. У него были и мать и отец хорошие. Простите за банальную характеристику. И оно прошло идеально. Но потом произошла другая история. Он попал в гимназию. И в гимназии он просто ошалел от той атмосферы, которая там была. То есть, воспитанный, высоконравственный юноша попадает туда и это породило первый конфликт. То есть, он не был готов ни к жестким указаниям, ни к зубрежке, ни к атмосфере доносительства. Ни к тупым учителям, которые бывали в гимназии. А самое главное, это переходный момент, когда было запрещено естествознание. Опять стали зубрить мертвые языки. А людям хотелось живых знаний. И Михайлов, точно так же, как Морозов, организовал тайный кружок, чтобы изучать науки. В воспоминаниях пишут:
“После чистой семейной атмосферы, он был поражен низким уровнем окружающих. Учителя, квартирные хозяева, гимназисты, все морально отталкивали его. Так как на всех лежал отпечаток чего-то неприятного, холодного и злого. Эгоизм, грубость, бесчеловечность и беспринципность – вот, что встретил здесь он”.
В четырнадцать лет он пристрастился к чтению, прочитал огромное количество всего. И вот он писал в своей автобиографии... Кстати, про эту автобиографию тоже надо сказать. Когда начались серьезные аресты и даже казни, народовольцы, естественно, сообщали о них в своей прессе. Они все достаточно законспирированные были. Человека арестовали, а про него никто ничего и не знает, где он родился, кто его родители. Если кто-то его знал близко, то мог рассказать. А так иногда бывали ситуации, когда реально пробелы. Поэтому было приказано всем написать автобиографии и принести, чтобы хранить где-то. Из всех это поручение выполнил только Александр Михайлов. Потому, что он очень ответственно относился к тому, что исходило от партии. Он принес автобиографию, поэтому про него хоть что-то было известно. На основе его автобиографии потом Вера Фигнер и описывала его жизненный путь.
“Классическая система образования, тяготившая всех учащихся, была особенно тягостна для Михайлова. Он считал занятия древними языками бесполезными, а заниматься бесполезным ему казалось безнравственным”.
По окончании гимназии, он осенью 1875 года окончил гимназию, он поехал в Петербург. В Технологический институт. Будучи уверенный, что уж здесь-то, в столице, в техническом ВУЗе он встретит настоящее доброе, вечное и прочее. Но в этих надеждах пришлось разочароваться: аккуратное посещение лекций контролировалось в институте шпионским счетом студенческих шинелей, а прохождение курса сопровождалось репетициями через два дня в третий. При этом уже тогда стало понятно, что Михайлов очень талантливый организатор. У него получалось сплачивать людей. Параллельно несколько историй. Нам на работе предложили придумать, как рассадиться. Понятно, что пока никто не придет и не скажет, что “ты сидишь здесь, ты сидишь здесь”, не рассадятся. Я в Москве делаю музыкальный проект, сказал ребятам: “Запишитесь на студии”. Все закончилось тем, что мы будем писаться на январских праздниках в Питере. Потому, что должен быть какой-то контролирующий орган. Люди не способны организовываться.
Д.Ю. Управляющий.
Павел Перец. Да. Управляющий орган должен быть. Чем больше людей, тем все сложней. Михайлов, как раз, и был таким человеком, которого очень сильно не хватало в партии. Он, естественно, пришел в какой-то момент к идее хождения в народ. Но, в отличие от многих других, Михайлов сделал ставку на раскольников. Он считал небезосновательно, что раскольники уже априори готовы к революции потому, что они оппозиционны. И он начал окучивать эту раскольничью тему. Он поселился с ними. Более того, он ради того, чтобы влиться в их ряды начал класть поклоны, молиться с ними. Но это такой специфический круг людей. И проникнуть к ним, стать своим человеком, у него не получилось. Тем не менее, он держал это постоянно в голове. Ему запомнилась табличка, которая висела в избе у одной женщины из раскольников: “Благодать на небо взята. Любовь убита. Правда из света выехала. Кротость шатается по лугу. Правосудие в бегах. Кредит обанкротился. Невинность под судом. Ум-разум в каторжной работе. Закон лишен прав состояния. А, в конце концов, терпение осталось одно, да и то скоро лопнет”. Вы можете представить, что это соотносилось с тем, что он пытался сделать. Когда он приехал в Петербург, он уже был членом “Земли и воли”, у него была идея печатать газеты славянским шрифтом. Конкретно для этой аудитории.
Соответственно дальше он участвовал в процессах. То есть, абсолютно стандартная биография. Причем он судился не по “процессу 193-х”, там было несколько процессов, его процесс назывался “процесс пятидесяти”. В какой-то момент он примкнул... То есть, он был уже членом “Земли и воли”. Он был участником этого съезда Липецкого. Он примкнул к террористам. Он уже тогда понимал, что партии не хватает... То есть, он видел какую-то расхлябанность. Я уже говорил, что в партии не считали нужным кому-то подчиняться. Потому, что это же демократия внутрипартийная и это подчинение называли “генеральством”. Михайлов с этим постоянно боролся. Вот воспоминания Плеханова, как он вел себя, когда вспыхнула стачка:
“Когда стачка вспыхнула, Михайлов оказывал неоцененные услуги. Каждый день, явившись на заседание рабочей группы, Михайлов предъявлял ей довольно значительную сумму денег и немедленно начинал самые обстоятельные расспросы. С довольным видом, пощипывая свою эспаньолку, выслушивал он рассказы людей, сошедшихся с разных концов Петербурга, занося в свою записную книжечку всевозможные поручения относительно паспортов, прокламаций, даже оружия и костюмов. Выработав план действий на следующий день, собрание расходилось, и Михайлов спешил к какому-нибудь новому делу, на свидание с тем или другим “человеком”, на собрание какой-нибудь другой группы нашего общества или самого основного кружка”.
В итоге, подходя к 1878 году, когда организовалась вся эта террористическая история, Михайлов стал тем человеком, которого прозвали “дворником”. Про него ходила такая история: “И прииде дворник, и учреди знак”. Я уже говорил, что эти знаки опознавательные он придумал и он внедрил. Он требовал от своих коллег по революционному цеху, беспрекословного подчинения меньшинства большинству. Он требовал соблюдения законов конспирации. И это было очень сложно. Некоторые писали, что не готовы были люди к этому. Эта расхлябанность проявлялась во многом. Вот Фигнер писала:
“Как товарищ, в Исполнительном Комитете Михайлов был для нас незаменим: при аресте в его лице мы потерпели тяжелую и невознаградимую потерю; многих несчастий избежали бы мы впоследствии, если бы он оставался среди нас. Он был, можно сказать, всевидящим оком организации и блюстителем дисциплины, столь необходимой в революционном деле. Требовательный к выполнению каждым своих обязанностей, ставивший деловые интересы выше всего, он хотел, чтоб деятель-революционер забыл все человеческие слабости, расстался со всеми личными наклонностями. “Если бы организация,—сказал он мне при одном разговоре на эту тему,—-приказала мне мыть чашки, я принялся бы за эту работу с таким же рвением, как за самый интересный умственный труд”. Узкие рамки русской жизни не дали ему возможности развернуть свои силы в широком масштабе и сыграть крупную роль в истории, но в революционной Франции XVIII века он был бы Робеспьером”.
Желябов , с которым они один раз поцапались очень сильно, он писал, что за этим внешним, непроницаемым обликом скрывается тонкая душа: “Михайлова многие считают человеком холодным, с умом математическим, с душою, чуждою всего, что не касается принципа. Это совершенно неверно. Я теперь хорошо узнал Михайлова. Это - поэт, положительно поэт в душе. Он любит людей и природу одинаково конкретно, и для него весь мир проникнут какою-то чисто человеческою, личною прелестью”. Ашенбреннер, был такой революционер, он писал, что: “Михайлов был гением-хранителем своих товарищей. Его разносторонняя деятельность отличалась художественной законченностью, чистотою и ловкостью отделки, и такая работа была не по плечу рядовым конспираторам и организаторам, и неопытные офицеры, конечно, не могли выдержать сравнения с лидером бесстрашной партии”.
Соответственно, он участвовал во всех основных мероприятиях “Народной воли”. Одно из первых деяний, которое он затеял вместе с остальными, это была попытка освобождения Войноральского в Харькове. Было несколько осужденных, Мышкин среди них, известный своей речью на процессе 193-х. Они приехали в Харьков для того, чтобы там перехватить их, когда повезут в ссылку. Это была неудача потому, что первую партию отправили, они даже не заметили. Там была дорога, которая потом разветвлялась. Вторую партию повезли по другой дороге, они ждали на первой. Они купили военную форму, лошадь, пролетку. Когда повезли Войноральского, они остановились, по-моему, Квятковский переодетый вышел, попросил закурить. В этот момент выстрелили в лошадь, ее ранили и лошади понеслись. Их пытались догнать, но жандарм этого Войноральского кандалы саблей в пол зацепил и не дал ему вырваться.
Также Михайлов был участником и организатором убийства шефа жандармов Мезенцова, вот этим человеком по имени Степняк-Кравчинский. Он это контролировал. В этом покушении участвовали Адриан Михайлов, Квятковский, Баранников. Ну, а зарезал непосредственно Степняк-Кравчинский. Он же участвовал в покушении Соловьева на Александра II. Они втроем с Баранниковым и Квятковским собирались и решали кто там будет стрелять. Я говорил, что там были претенденты Гольденберг, Кобылянский и Соловьев. Но выбрали Соловьева. И конечно же, я тогда не принес эту фотографию, вот, последствия взрыва в Зимнем дворце. Конечно он был тем человеком, который контролировал связь со Степаном Халтуриным. То есть, во всех этих историях он принимал не просто активное участие, а играл центральную роль. И он был потрясающим знатоком города, он знал все проходные дворы. Вот, например, это, по-моему, воспоминания Тихомирова:
“Один человек, спасенный А. Д. от ареста, рассказывал нам, как это произошло. “Я должен был сбежать с квартиры, и скоро заметил упорное преследование. Я сел в конку, потом на извозчика. Ничего не помогло. Наконец мне удалось, бегом пробежавши рынок, вскочить в вагон с другой стороны; я потерял из виду своего преследователя, но не успел вздохнуть свободно, как вдруг входит в вагон шпион, прекрасно мне известный: он постоянно присутствовал при всех проездах царя и выследил меня на мою квартиру, откуда я сбежал. Я был в полном отчаянии, но в то же мгновение совершенно неожиданно вижу — идет по улице А. Д. Я выскочил из вагона с другого конца и побежал вдогонку. Догнал, прохожу быстро мимо и говорю, не поворачивая головы: “Меня ловят”. А. Д., тоже не взглянувши на меня, ответил: “Иди скоро вперед”. Я пошел. Он, оказалось, в это время осмотрелся, что такое за мной делается. Через минуту он догоняет меня, проходит мимо и говорит: “Номер 37, во двор, через двор на Фонтанку, № 50, опять во двор. Догоню”. Я пошел, увидел скоро № 37, иду во двор, который оказался очень тесным с какими-то закоулками, и в конце концов — я неожиданно очутился на Фонтанке... Тут я в первый раз поверил в свое спасение. Торопясь, я уже не следил за собой, а только старался как можно скорее идти. Скоро по Фонтанке оказался другой заворот, а за ним № 50: прекрасное место, чтобы исчезнуть неожиданно. Вхожу во двор, смотрю, а там уже стоит А. Д.; оказалось, что двор также проходной в какой-то переулок. “Выходи в переулок, — говорит Александр Дмитриевич, — нанимай извозчика, куда-нибудь поблизости от такой-то квартиры”, сам же выбежал на Фонтанку и осмотрелся. Пока я нанял извозчика, он возвратился и отвез меня на квартиру, где я и остался”.
Такой вот случай, когда благодаря знанию местности удалось убежать. Более того, Михайлова один раз приняли на квартире, и он сумел уйти от жандармов именно благодаря знанию этих проходных дворов. Что не с лучшей стороны характеризует жандармов. Ошанина вспоминает:
“Михайлов совершенно не грешил честолюбием. Для него его собственная личность отождествлялась всецело с делом. Если он и бывал иногда чересчур autoritaire, то только потому, что думал, что требует от других должного, и требуя, он совершенно забывал о собственной особе, о том, например, что его тон резок, что его слова похожи на приказания. Этого часто и не могли понять некоторые из женщин. Но и их обескураживало его удивление, которое он обнаруживал, когда ему делали замечания”.
То есть, он приходил и говорил в приказном тоне: “Ты идешь туда, делаешь это”. А она сидит королева и не понимает почему. Вот один раз они поцапались с Желябовым.
“Желябов ему заметил, что он мог бы постараться говорить другим тоном; Михайлов на это ответил, что он не дамский кавалер и сидит не в гостиной. Все это такие мелочи, о которых решительно не стоит говорить”.
В итоге он занял центральную позицию, за всеми следил. И человек по фамилии Тырков, который оставил очень подробные воспоминания о “Деле 1 марта”, он писал, что: “Из всех кого я знал, я не замечал такой ненависти, какая была у Михайлова, и какая еще скрывалась в Перовской”. То есть, у него к царю была такая природная, инстинктивная ненависть. И Плеханов по этому поводу писал, что: “Подобно лермонтовскому Мцыри, “знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть”. Этой думой было счастье родины, этой страстью была борьба за ее освобождение”. Тихомиров писал:
“Не видел я человека, который умел бы в такой степени группировали людей не только вместе, но и направляя их, хотя бы помимо их воли, именно туда, куда, по его мнению, нужно было. Он умел властвовать, но умел и играть роль подчиняющегося, умел уступать видимость первого места самолюбивому; конкуренту, не имел ни самолюбия, ни тщеславия, не требуя ничего для себя, лишь бы дело шло куда нужно”.
Это редкое качество, когда человек умеет управлять, когда человек умеет контролировать. И при этом у него нет таких личных амбиций. То есть, он это делает ради общего блага. То есть, это очень редкое качество. И Тихомиров пишет: “Теперь прошло с тех пор 20 лет, у меня нет иллюзий и я совершенно хладнокровно и убежденно говорю, что Михайлов мог бы при иной обстановке быть великим министром, мог бы совершить великие дела для своей родины”. Мы опять сталкиваемся с этой вот иронией судьбы. Что люди, которые могли бы принести пользу своему отечеству, вели себя подобным образом. Он был абсолютно уверен, что таким образом приносит пользу своему отечеству.
Д.Ю. Ну, в рамках самодержавия, может, и не принес бы никакой пользы.
То же характерная черта: “Никакого ни в чем излишества. Никогда, ложась спать, Михайлов не забывал завесить окна чем-нибудь плотным, чтобы утром свет не портил глаз. Глазa особенно нужны заговорщику и “нелегальному”. И так он проверял своих коллег, идет и говорит: “На этой вывеске что написано?” Говорит: “Не видно”. – “Покупай очки, либо расстаемся с тобой”. Вот такие были у него требования.
“Он умел властвовать, но умел и играть роль подчиняющегося, умел уступать видимость первого места самолюбивому; конкуренту, не имел ни самолюбия, ни тщеславия, не требуя ничего для себя, лишь бы дело шло куда нужно”.
Тихомиров пишет, что: “Этот “Исполнительный комитет” создан Михайловым и развивался и рос, пока был Михайлов”. Ну, и Крупская, когда писала о Ленине: "Вообще у него чувствовалась хорошая народовольческая выучка. Недаром он с таким уважением говорил о старом народовольце Михайлове, получившем за свою конспиративную выдержку кличку “Дворник”.
Д.Ю. А почему дворник?
Павел Перец. Потому, что он знал все дворы проходные. Адвокат Кедрин пишет отцу Михайлова, когда его уже арестовали:
“Скажу более, министр юстиции Набоков высказал мне, что, по его убеждению, Александр Михайлов по характеру, дарованиям и личным качествам был бы полезным членом общества, так как ему известны его сыновние чувства и личные качества. Но, отдавая дань уважения умственной силе Вашего сына, - невольно приходится преклоняться перед его мужеством, энергией и непоколебимой твердостью воли. Нет сомнения, что, если бы на Руси было побольше таких людей, судьба отечества была бы иная и мы не переживали бы столь тяжелых событий”.
Один сплошной клубок противоречий, о котором мы будем говорить в следующий раз, когда я начну рассказ про Лорис-Меликова. Это человек, который пытался перед убийством Александра II как-то помирить оппозиционеров и консерваторов. При этом при всем, я рассказал, что Михайлов был такой гений, и на старуху бывает проруха. Я вам хочу показать Невский той эпохи. К сожалению того дома, где его арестовали, здесь он не вошел. Его арестовали в доме номер 63 по Невскому проспекту. Это вот Невский. Обратите внимание, как много рекламы. И он тогда еще был такой низкорослый, это объясняется тем, что это реликт еще первой половины XIX века. Потому, что Николай I запретил строить дома выше Зимнего дворца. Дом, в котором его арестовали абсолютно такой же, как эти, чуть дальше. Там было фотоателье Александрова, ну, владельца фамилия. Нужно понимать, что фотоателье тогда... Я даже не знаю с чем сравнить. Это такая очень сильно востребованная вещь. То есть, это было целое искусство, дорогая вещь.
У народовольцев была такая традиция заведена, после казни своих товарищей распространять их фотокарточки. Опять-таки, часть пропаганды. И этим тоже занимался Михайлов. Михайлов зашел в это ателье. Есть две версии. Одна версия, что его на выходе тут же и арестовали. Потому, что, как выяснилось, в этом ателье печатали свои дела представители Третьего отделения. А Тихомиров излагает другую версию. Он зашел первый раз, и его насторожило, что глава этого фотоателье долго возится. А он принес карточку и попросил переснять и растиражировать. И когда он ушел в подсобку, его помощница молча показала Михайлову вот такой знак. Тот все быстро понял и ушел. Пришел к своим товарищам и рассказал им про эту ситуацию. Они сказали: “Ты ни в коем случае туда повторно не являйся”. Потому, что ему надо было забрать заказ. Он сказал, что не дурак и все понимает. И все равно он туда пришел. Как это объяснить? Человек, который всех приучил к этим вот вещам, попался на такой ерунде.
Его арестовали. Убийство Александра II он встретил уже в тюрьме. Его сначала приговорили к смертной казни. Но потом эта смертная казнь была заменена пожизненной каторгой. Надо сказать, что он участвовал, я рассказывал про взрыв царского поезда под Москвой, там владельцами дома были Гартман и Перовская. Я рассказывал, Гартман уехал в Европу, была целая история, царское правительство настаивало на его выдаче. Но благодаря пропагандистским усилиям “Народной воли”, это не удалось. Михайлов участвовал в этом подкопе. Он писал, что там он первый раз посмотрел в лицо смерти и, к своему удивлению и радости, остался спокоен. Я уже рассказывал, это треугольный, обшитый досками туннель. Они туда залезали, над ними поезд трясется. Это врагу не пожелаешь. Морозов не выдержал. Морозов пытался участвовать в подкопе, но ему сказали “до свидания”, слишком слабые руки. Он к смерти был готов. И когда ему объявили, это помилование очень условное. То есть: “Мы, конечно, тебя милуем, но ты будешь сидеть в этих четырех стенах”.
Соответственно, каторгу он отбывал в Петропавловской крепости, в Алексеевском равелине. Вот в этом самом секретном доме. Я уже показывал, так выглядит этот секретный дом. Там Нечаев сидел, Клеточников там сидел. Вот его схема. Вот написано “Алексеевский”. В воспоминаниях упоминается, что он находился на отдельном острове. Имеется в виду не Заячий остров. Вот это Петропавловская крепость, она построена по законам науки того времени. Изначально вся эта территория нынешней “Петроградки”, она была голая. Это, так называемый, гласис. Это территория, которая должна быть пустой. Сделано это для того, чтобы просматривался враг.
Д.Ю. Чтобы простреливалась.
Павел Перец. Да. Потому, что шведы могли приплыть либо оттуда, либо прийти с севера. С юга – нет, поэтому с юга ничего подобного не было. Почему собственно Петр I выбрал именно эту крепость, а не Ниеншанц. Потому, что Ниеншанц был направлен на защиту изнутри России. А ему нужно было переориентироваться. И он понял, откуда бы шведы ни приплыли, артиллерийский огонь этой крепости перекрывал бы всю эту территорию.
Д.Ю. То есть, с воды, стреляли бы из крепости по воде. А здесь кронверк, он бы защищал оттуда.
Павел Перец. Кронверк, это дополнительная защита уже от сухопутных войск. Сейчас тут артиллерийский музей. И здесь памятный знак декабристам.
Д.Ю. А их действительно там повесили или это на всякий случай?
Павел Перец. Это вилами по воде писано. Самая распространенная версия гласит, что, да, здесь. А похоронили их, по-моему, на острове Голодай. Могилы их неизвестно где, до сих пор, находятся. Судили их в доме, где сейчас находится музей Петербурга. Там даже есть сейчас такой красный помост. Возвращаясь к нашим революционерам. Крепость, вот она идет. Тут тоже идет крепостная стена. А вот этот равелин и вот тот равелин, это были еще два отдельных укрепительных элемента. Вот этот, Алексеевский, был назван в честь отца Петра I, Алексея Михайловича. Раньше и здесь, и там был еще канальчик. То есть, это был еще такой отдельный остров. Именно поэтому в некоторых воспоминаниях и писалось, что он сидел на этом острове. Соответственно секретный дом тут и располагался. В этом треугольнике. Потом его устранили, этот секретный дом. Построили тюрьму Трубецкого бастиона. И вот здесь он и сидел. Не сахар были условия. Некоторые умерли прямо там.
Д.Ю. Сошли с ума.
Павел Перец. Клеточников умер. И Михайлов умер. Причем умер он от туберкулеза. И была версия, что умер он не сам. Доктор Вильямс пишет в рапорте 18 марта 1884 года: “Содержавшийся в камере № 1 Алексеевского равелина арестант, именовавшийся, по заявлению смотрителя того равелина, Александром Михайловым, сего марта 18 числа 1884 года умер в 12 часов дня от остро-катарального воспаления обоих легких, перешедшего в сплошной отек обоих легких”. И вот Тригони вспоминает:
“Что Михайлов умер не “естественною” смертью, можно заключить из следующего. Уже в бытность в Шлиссельбургской крепости, когда в соседней с моей камерой умирал Исаев, я пригласил доктора и просил обратить внимание на него, прибавив при этом, что из 11 человек, которые были в равелине по нашему процессу, они уже замучили там в короткое время 6 человек. Соколов, который здесь же присутствовал, вмешался в разговор и сказал: “И совсем неправда, не шесть. Во-первых, у того, который со мной служил (Соколов фамилии не назвал — Клеточников), еще на воле была чахотка, а во-вторых, с другим случилось совсем другое”. На мой вопрос: что же другое?— Соколов сказал: “Это оставим”. Соколову можно поверить, что “с другим случилось совсем другое”. То есть, этот “другой” не умер “естественною” смертью. Его или за что-нибудь расстреляли, или же он кончил самоубийством. Обо всех умерших в равелине нам известно, так как с ними были сношения. С одним Александром Михайловым не было сношений. Значит, Александр Михайлов и есть этот “другой”.
На самом деле, если честно, не столь важно от чего умер Михайлов. Дело в том, что эта судьбы была предрешена. Возвращаясь к предыдущему выпуску, я хочу напомнить, что Морозов сам победил воспаление легких. Я не знаю, возможно ли туберкулез победить самостоятельно. Кто-то вообще пишет, что туберкулез победил гимнастикой и самовнушением. Михайлову не удалось.
Д.Ю. Ну, жестокий режим, питание соответствующее, физические упражнения.
Павел Перец. Не только режим питания. Полная изоляция. Им же запрещено было... Вообще все болезни от нервов, как мы знаем.
Д.Ю. Только сифилис от удовольствия.
Павел Перец. Психологическая атмосфера еще была такая, что нужно было просто быть столпом. У Михайлова все нормально было с характером. Но реально болезнь была в таком состоянии, что ничего уже нельзя было с этим сделать. Но вот Фигнер, Морозов, они через это прошли. Соответственно, он умер. Возвращаясь немножко назад, с его арестом партия потеряла тот стержень, который держал все. Это, что касается Михайлова.
Под конец я хочу рассказать еще одну историю, которая потрясла лично меня. Сейчас я расскажу, почему я заинтересовался партией “Народная воля”. Я в свое время приобрел эту книгу на толкучке. Я ее прочитал и офигел. Офигел я от одной главы, о которой сейчас я и хочу рассказать. Часть картинок мы покажем. Народовольцы, они в отличие от многих других, например, правительства, спецслужб, они понимали, что такое пропаганда и как ее правильно вести. Каким образом можно было в то время пропагандировать? Только за счет собственного печатного издания. Что такое собственное печатное издание тогда? Во-первых, была жесточайшая цензура. Все, выходящее в Российской империи, все, вплоть до нот, должно было проходить цензуру. Периодические издания, не периодические издания, книжки, газеты, журналы – все должно было проходить через цензуру. Соответственно, все типографии были поднадзорными. Напечатать самостоятельно что-либо, уже было практически невозможно. Ну, даже если ты напечатал тираж. С этим тиражом надо что-то сделать.
Д.Ю. Надо распространить.
Павел Перец. Да. Опять-таки, каким образом? Невозможно нанять, как сейчас, вагон нелегалов, которые ходили бы по парадным и совали бы. Потому, что возле каждой парадной стоит дворник, который следит за тем, кто и куда ходит.
Д.Ю. И сотрудничает со спецслужбами.
Павел Перец. Да. Соответственно, “Народная воля” очень быстро организовала процесс издания нелегальной литературы. И это была больная тема для правительства. Забегая вперед, могу сказать, что их наглость доходила до того, что они некоторые свои газеты умудрялись в приемных пихать в шинели высокопоставленных лиц. Более того, “Народная воля” единственная революционная партия, которая умудрялась продавать подписку на свои издания. Это долго продолжаться не могло потому, что люди, которые подписывались, они сами рисковали.
Соответственно, одна из самых известных типографий раскрытых... Потому, что повторю, все адреса, которые мы знаем, “Народной воли”, это те адреса, которые были раскрыты полицией. Те, которые не были раскрыты полицией, мы их некоторых и не знаем потому, что сами народовольцы потом их забывали. Одна из самых известных типографий находилась в Саперном переулке. В доме 8, тире 10. Двойной номер он сейчас имеет.
Д.Ю. Где гостиница “Россия”, напротив?
Павел Перец. Чуть подальше. Тогда, естественно, эта территория выглядела несколько иначе. Чем хороша была квартира, которую они там сняли? Во-первых, она была во флигеле, в их окна невозможно было заглянуть, а из их окон видно было все. В этом же доме, этажом ниже, жил профессор, к которому постоянно ходили студенты, курсистки. Соответственно, был поток людей, и можно было как-то так затеряться. И вот в один прекрасный день к дворнику являются два человека... Да, номер 10, квартира номер 9.
“На участке номер 8 не было высоких строений. Поэтому проходя по Саперному переулку можно было видеть крайние окна квартиры. И целость стекол в них означала, что в типографии все в порядке. К числу удобств квартиры относилось и то, что на парадной лестнице не было швейцара, связанного с полицией. Квартира состояла из четырех комнат и кухни. Все они располагались по одной линии. Позади них передняя и длинный темный коридор. Первое от входа помещение – кухня. В которую можно было попасть также с черной лестницы. Таким образом, оба входа оказывались рядом и большая часть квартиры была совершенно изолирована”.
То есть, мне на экскурсиях иногда задают вопрос: “По каким параметрам, по каким характеристикам подбирались?” Вот по таким. Вот он Клеточников, гениальный крот, который этим человеком был внедрен. И это говорит нелестно в сторону Третьего отделения.
Д.Ю. Расслабленные были. Я замечу. Я достаточно долго жил на улице Старорусской, дом пять, дробь три. Такой здоровенный Полежаевский дом. У нас там была коммунальная квартира. Это был доходный дом. В каждой комнате раковина, чтобы умываться можно было. В квартиру три входа. Один с улицы Старорусской, один с улицы Новгородской и черный ход, он внутрь дома во двор выходил. То есть, там убегать исключительно ловко можно. И заходить, откуда хочешь.
Павел Перец. Я вот жил на Литейном. Там тоже было два входа. Оттуда уже сложнее было убегать. Там была стандартная ситуация. Главный ход был с Литейного. А черный ход был со двора. В начале квартиры и в конце квартиры, там кухня была в конце. Это не очень удобно. А они нашли такую квартиру, где оба входа сходились. Почему это важно? Потому, что когда они сняли квартиру, они обклеили обоями первые две комнаты, которые были видны. А в последних двух комнатах, где работы происходили, на интерьер было забито.
Д.Ю. Многим непонятно, почему в Питере подъезды называются “парадными”. Потому, что это был парадный подъезд, через который заходили господа. А через черный ход бегало всякое быдло. Кухарки, служанки и всякое такое. Чтобы они не оскверняли вид, где приличные люди ходят.
Павел Перец. В общем, два человека пришли. Это Николай Константинович Бух, это в будущем эсер. Что он, что его, так называемая, супруга, Софья Андреевна Иванова, они уцелели потом. Они были хозяевами этой квартиры. Бух, он был такой статный, представительный мужчина. Они, соответственно, пришли нанимать эту квартиру. И, как вели себя народовольцы. В то утро они выехали из Лесного. В Лесном была база землевольческая, я об этом рассказывал. Иванова с небольшим багажом на Николаевский вокзал, а Бух на Саперный переулок, а оттуда тоже на вокзал. С толпой прибывших они вышли на площадь, взяли извозчика и отправились в гостиницу “Москва”. Как гостиница “Москва” выглядела, это я вам могу показать, это у меня есть. Это угол Владимирского и Невского.
Д.Ю. Это где “Radisson” сейчас?
Павел Перец. Да, это сейчас “Radisson”. Вот здесь очень многие останавливались народовольцы. Более того, это место, чуть дальше, называлось раньше “вшивой биржей”. Потому, что здесь нанимали людей на всевозможные подряды. Иногда их там стригли.
Д.Ю. А здесь на первой этаже располагалась рыгаловка под названием “Сайгон”. Гнусная рыгаловка, приличные люди туда не ходили.
Павел Перец. Которая вошла в историю тем, что это был такой сбор неформалов в 1970-е и 1980-е. Ну, она не “Сайгон”, “Сайгон”, это некое общественное название.
Д.Ю. Это было в противовес Советской власти, которая выступала на стороне Хо Ши Мина. А несогласные выступали на стороне США.
Павел Перец. Да. Сайгон, это был известный город.
Д.Ю. Он и сейчас есть.
Павел Перец. Я имею в виду, известный с точки зрения того, что американские военные оттопыривались. И очень многие фильмы про Вьетнамскую войну когда смотрите, они там, в Сайгоне, наяривают. Самый известный, это “Апокалипсис сегодня”. Там в Сайгоне дело происходит.
Соответственно, они поселились в гостинице и сразу же сдали документы в прописку. Это был главный принцип, завизировать эти документы. Когда они сданы в прописку, они их получили. И уже с этими документами они являются к дворнику и швейцару на Саперный переулок, они уже завизированы. Они явились к ним под именами Лука Афанасьевич Лысенко и его жена Софья Михайловна, с которой они были повенчаны прошлой весной. Причем в жизни на самом деле Софья Иванова был женой Квятковского. Более того, она в тот момент уже ждала ребенка. Один документ был настоящий, свидетельство умершего Лысенко. Другой, свидетельство о браке, подложный. С устройством типографии так спешили, что не стали задерживаться с оформлением церковного брака и изготовили свидетельство в “небесной канцелярии”. “Небесная канцелярия”, это было такое бюро, где подделывались у них документы. Документы уже имели Петербургскую визировку, были прописаны без задержки 31 августа.
Что Николай Бух, что Софья Иванова, они уже имели опыт работы в типографиях. Причем, как в легальных, так и нелегальных. Особенно Софья Иванова. Они там жили официально. К ним подселили курсистку Сергееву. Сергеева была жизнерадостная особа. Там была настолько строгая конспирация, туда запрещалось приходить кому бы то ни было. И было запрещено выходить куда бы то ни было без дела. Сергеева через какое-то время не выдержала этой изоляции поэтому ее заменили на другую барышню, Марию Васильевну Грязнову. И там жили еще нелегально, никто о них не знал, два человека. Одного звали Лупкин, другого звали Цукерман. Они были наборщиками. Когда они туда заехали, сразу приступили к работе.
Д.Ю. Извини, перебью. У меня есть ряд произведений про замечательных людей, итальянцев, которые, прибыв в США, налаживали производство фальшивых денег. Небезызвестная мафия сицилийская. Осмелюсь заметить, у сицилийской мафии послабее. Хотя там все-таки уголовники, профессионалы и всякое другое.
Павел Перец. У них мотивация другая. У сицилийской мафии мотивация нажить бабла. А это люди идейные. А, как я говорил знаменитую фразу: “Идеи на штыки не улавливаются”. Это очень важный момент, о котором мы будем говорить в следующем выпуске.
С виду все выглядело чинно и нормально. У них утром по черной лестнице дворник приносил дрова. Мальчик из лавки приносил мясо. Дальше открывала прислуга, Грязнова. По просьбе жильцов дворник рекомендовал им прачку. Принося белье, она любила поболтать с прислугой насчет господ, и это удовольствие ей доставлялось. Хозяин квартиры, Лысенко, нечасто показывался на улице. Но когда он выходил в барской шубе и прочее, вызывал уважение у всех. Более того, когда они перевозили свое барахло, им с этим барахлом нужно было перевезти типографское оборудование. Они его распихали по многих ящикам, сундукам. Потому, что шрифта там было 376 килограммов. Одного только шрифта. Соответственно, если его весь запихнуть в один сундук, это вызовет подозрение у грузчиков. Они когда переезжали, они дали им щедрые чаевые. Дали щедрые чаевые дворнику. Быстро расположили всех к себе.
Двое наборщиков жили в последних комнатах. Сам станок стоял на мягких подушках, а мягкие подушки стояли на кушетке. Была доска, туда делался набор, желатин, клался лист и валом походили по этому листу и получался оттиск. И этот оттиск состоял из четырех готовых полос для газеты “Народной воли”. Причем они там печатали не только свою нелегальную литературу. Там еще была напечатана поэма Некрасова “Пир на весь мир”. Доставали бумагу и относили напечатанное два-три человека. Делали это Квятковский, затем Михайлов тот же самый. Иванова относила отпечатанные листы, завернутые в черный коленкор, с таким в то время ходили портнихи. Вот она, третья тайна “Народной воли”, типография. То есть, взрыв в Зимнем дворце, Клеточников и типография. Три тайны “Народной воли”, которые хранил Михайлов. И Михайлов следил за тем, чтобы никто туда не являлся посторонний, чтобы они никуда не ходили без надобности.
И вот представьте. Они работали без праздников с утра до десяти часов вечера. В первой половине дня одна из женщин занималась приготовлением обеда. А что такое работа? Эта свинцовая пыль в замкнутом помещении. Эта монотонная работа, ты постоянно вдыхаешь. Потом, когда готов обед, они выходили на кухню, обедали. В основном они варили такие наваристые супы с мясом. Иногда делали второе, но старались экономить потому, что деньги общественные. И после этого опять принимались за работу. И так каждый день. Не выходя вообще на улицу. Единственное, что прерывало их работу, раз в какое-то время приходили полотеры. Перед этим они все собирали, упаковывали, осматривали пол, чтобы ни одна литера не закатилась никуда. Эти Лупкин и Цукерман с утра одевались поприличнее и уходили на весь день шататься по городу.
Конспирация соблюдалась так строго, что члены этой типографской семьи не знали настоящих имен друг друга. Можете себе представить? И это опять Михайлов, это его требования. Он все это внедрил, придумал, организовал. Кравчинский, посетивший типографию, писал: “Я сравнил их ужасную жизнь с нашей, и мне стало стыдно. Вся наша деятельность при дневном свете, среди возбуждающей обстановки борьбы, в кругу товарищей и друзей, разве не была она праздником по сравнению с поистине каторжным существованием, на которое эти люди обрекали себя в своей унылой, темной норе. Я думал об этих людях, о революционной борьбе, ради которой они так беззаветно жертвовали собой, думал о нашей партии. Нет, мы непобедимы, думалось мне, пока еще не иссяк родник этого скромного, анонимного героизма, величайшего из всех героизмов; мы непобедимы, пока у нас будут такие люди”.
Короче, выходит эта подпольная литература. И нигде не поймать ее. Вот, в начале октября 1879 года шеф жандармов Дрентельн докладывал Александру II: “С тяжелым и скорбным чувством вижу себя обязанным донести, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием «Народная воля». Самый факт появления подпольной газеты представляет явление в высшей степени прискорбное, а лично для меня крайне обидное. Все соединенные усилия Третьего отделения и городской полиции в деле открытия тайной типографии не привели еще ни к какому результату”. И Александр II на этом пометил: “Да, оно действительно и стыдно, и досадно”. То есть, выходит подпольная литература, а они ни слухом, ни духом. До Саперного переулка дошли сведения, что градоначальник пригрозил приставам: “Если типография будет открыта в их участке, но без их ведома, они будут наказаны”. А Третье отделение предложило своим агентам составить проекты, как бы они устроили типографию на месте революционеров, но и это не помогло.
Опять-таки, почему погибла типография? Погибла она из-за ерунды. Из-за несоблюдения элементарных правил конспирации. Вместо того, чтобы уничтожить черновик брачного свидетельства Лысенко, Квятковский передал его в паспортное бюро. При аресте Мартыновского... А это человек, который должен был в определенный момент в паспортном бюро взять... Он взял и поселился на Гончарной улице, рядом с Николаевским вокзалом, и попал там под облаву. Его арестовали и вместе с ним... Стали проверять все документы, которые там есть. Нашли свидетельство Лысенко. Адресное бюро выдало справку о месте жительства. Жандармское управление обратилось к градоначальнику с просьбой о производстве обыска и ареста силами полиции. Таким образом, арест готовился минуя Третье отделение и Клеточников о нем знать не мог. Обыск и арест было предписано произвести лишь в том случае, если оба супруга будут дома.
В общем 17 января вечером, зажигая лампу, дворник спросил кухарку, Грязнову: “Дома ли господа?” Она: “Да, а зачем вы спрашиваете?” – “Да вот хозяина давно не видел”. И ночью к ним явились. На вопрос “кто там?” последовал ответ: “Телеграмма”. Тут же раздался звонок у парадной двери. Подбежав к ней, Иванова увидела через окно, выходящее на лестницу пристава с его воинством. “Обыск, господа. Обыск”. В общем они забаррикадировались. Лупкин схватил револьвер, выстрелил. Иванова над тазом с водой жгла донесения Клеточникова. Дело в том, что эта типография была одним из самых надежных мест. Она служила складом для донесений Клеточникова, там это хранилось все. Кто-то жег документы, другие бросились бить окна. Некоторые писали, что усердствовали так, что выдрали рамы оконные.
Д.Ю. Занервничаешь тут.
Павел Перец. Да. Поняв, что они одни не справятся, пристав призвал помощь. До 16 человек увеличился этот отряд. И они с двух входов, с парадного и черного, ринулись. Была небольшая перестрелка. Одна из пуль, пройдя около ручки двери, оцарапала мизинец помощнику пристава.
Д.Ю. То есть, ни в кого не попали. Интересно, не целились?
Павел Перец. Ни в кого не попали. Когда разбили окна, задули свечи, кромешная тьма. Сам понимаешь, обстановка нервная, они стреляли через дверь. В общем, когда они поняли, что все документы уничтожены, когда патроны закончились, Бух сказал: “Сдаемся”. В общем, жандармы уже их не слушали, они просто выломали дверь. Если там и были свечи, то они точно погасли от сквозняка. Их скрутили, довольно жестоко избили. Лупкин застрелился в последней комнате, решив не сдаваться живым. Беременную Иванову били в лицо и в живот. Убедиться, что взяли типографию, за которой гонялись два года, приехал градоначальник Зуров, не скрывавший своего удовольствия. За ним прокурор палаты, Вячеслав Константинович Плеве, ну, про него мы еще расскажем потом. Наконец явился жандармский офицер Соколов и четверо арестованных были доставлены в Петропавловскую крепость.
Забегая вперед, скажу, что Бух и Иванова, отбыли на каторгу. Они не в Алексеевском равелине. Иванова на Карийской каторге была. А Бух не помню где. Потом вышли на поселение. И Бух стал затем достаточно видным членом партии эсеров. Иванова родила, но ребенок умер, по-моему, от дифтерита. Потом вышла повторно замуж. Есть тут даже на самом деле картинка, это иллюстрация из немецкого журнала, она такая маленькая. “Взятие подпольной типографии”.
Д.Ю. Ну, тут светло, во-первых. Через окна какие-то люди прыгают. На каком этаже дело было?
Павел Перец. На последнем. Они всегда на последнем старались снимать. И это, кстати, Софья Иванова. И вот этот дом. Он перестроен. Тогда он был ниже, вот здесь это располагалось. Сейчас дом 8, а раньше он был дом 10. И вот, прочитав это все, я просто ошалел.
Д.Ю. Сюжет.
Павел Перец. Мы сейчас сидим, кофе пьем. А вот люди... Ты живешь в замкнутом пространстве и с утра до ночи ты катаешь это вот... Свинец и прочее. Какой нужно быть воли, какой стержень должен быть внутри, чтобы себя добровольно на это обречь. С этого у меня начался интерес. Я понял, что не все так просто. Это то, что я хотел рассказать сегодня.
Д.Ю. Сурово.
Павел Перец. Да. В следующий раз мы посвятим Лорис-Меликову. Про покушение на него Млодецкого, которое произошло на Морской улице. Ну, и уже начнем... Да, еще про одну попытку теракта на Каменном мосту через канал Грибоедова, на Гороховой улице, я расскажу. Ну, и уже начнем финальную стадию рассказа, посвященную убийству Александра II. Дальше будет история про Веру Фигнер и Дегаева. Перейдем к младо-народовольцам. Это уже старший брат Ленина. Как они пытались убить уже Александра III. Я сейчас читаю серию лекций “Романовы без соплей”. Одну я выложил у себя на канале, первую. Сейчас буду делать вторую. Они проходят в Москве и Петербурге, если интересно, приходите. Найти очень просто, “Павел Перец” набирайте в любом поисковике, там я есть.
Д.Ю. Спасибо, Паша. Круто. Вот люди были.
Павел Перец. Люди были, не то слово.
Д.Ю. Ждем продолжения. А на сегодня все. До новых встреч.
Новости
VIP
