Чудинова: У меня странный вопрос про Сталина. В Википедии написано, что, будучи маленькой, вы написали письмо Сталину. Это так?
Ахеджакова: У меня все про это спрашивают. Я не знаю, кому я это рассказывала. Это действительно так было. Но до Сталина это не дошло, так что нечего восхищаться. У меня мама умирала от туберкулеза, и тетя умирала. И мне учительница в пятом классе сказала, чтобы я написала Сталину, потому что говорили, что появилось лекарство от туберкулеза. Я сажусь, пишу письмо, что обещаю окончить школу с золотой медалью. Лучше бы я помолчала тогда. Медаль мне так далась, что просто ужас! Я не способна была получить золотую медаль, но я ее выгрызла. Я много в этом письме пообещала, только чтобы прислали моей маме лекарства. Она тоже была актрисой, у нее горлом кровь шла, это страшно. Когда она выходила на сцену, кровь переставала идти. Она играла, выходила за сцену, и розовая пена шла…
Чудинова: Лекарство не прислали?
Ахеджакова: Прислали. Мне объяснили, что когда оно пришло туда, где разбирают письма, кто-то передал его на Рижский завод, где делали это лекарство, и мне прямо с Рижского завода прислали. И для тети, и для мамы. Это продлило ей жизнь.
Жестокость тирана невероятна: письмо от пятиклассницы приняли на почте и переслали в Кремль.
Ну, вместо того, чтобы всю семью сослать в лагеря и там расстрелять — ведь в СССР не было туберкулёза.
В Кремле письмо получили, прочитали.
И вместо того, чтобы расстрелять туберкулёзников и почтальонов, дали команду срочно выслать лекарство.
Пятиклассница выросла и отблагодарила тех, кто спасал её мать — ушатом помоев.
Как подобает интеллигентной женщине.
Дзядко: Хотелось бы начать с даты, которая сегодня обсуждается – 60 лет со дня смерти Сталина. Вы помните этот день? Вы были в Москве?
Ахеджакова: Помню. Я была в Майкопе. Нас всех собрали в школе. Мы должны были всю ночь бдеть. Я не помню, 9-й или 10-й класс. Мы все в классе были. Был огромный портрет Сталина в актовом зале. Оказывается, утром, что старенькая учительница географии всю ночь простояла стражем у этого портрета диких размеров и утром упала в обморок. А мы в классе, нас нашпиговали кошмаром, но почему-то нам так весело было.
Дзядко: А вы не плакали?
Ахеджакова: Нет. Хотя у меня в крови все это чинопочитание было, но почему-то… Это была женская школа, кстати, мы почему-то хохотали, смеялись, замечательно провели эту ночь. Какая-то ночь дружбы. Не дай Бог, нам еще стол накрыли бы, я не знаю, что было бы. И когда утром мы повылазили, оказалось, что там в обмороке лежит учительница географии у огромного, до потолка, в золотой раме, в сапогах и мундире Сталина.
Олевский: Это была такая нервная реакция?
Ахеджакова: Я не знаю. Я всегда думала, почему мы так смеялись? Мы все очень переживали.
Туркова: А если бы вы были в Москве, вы бы пошли на похороны?
Ахеджакова: Может быть, но меня бы там задавали точно.
Желнов: А отношение к нему у вас потом когда изменилось?
Ахеджакова: Я в очень хорошую среду в Москве попала сразу же, и я стала быстро понимать, что к чему. Я попала в изумительную семью. Был такой Виктор Ефимович Ардов.
Олевский: На Ордынке?
Ахеджакова: Я попала в этот дом, меня туда привела подруга Мика Ардова, тогда жена Бори Ардова.
Желнов: А с Ахматовой вы там не встречались? Сегодня еще день смерти Ахматовой.
Ахеджакова: Один раз я проходила, мне сказали: «Тссс, там старуха!» Это был удивительный дом. Кто там только не был? Какие только письма оттуда не выходили в защиту и против! Какие люди.
Желнов: Вы в той среде раскрепостились?
Ахеджакова: Эта среда из меня, провинциальной девочки, сделала просто другого человека. Туда и Бродский приходил, я его плохо помню, он видно там мало бывал, но Толя Найман, я его с тех пор знаю, секретарь Анны Андреевны, Леша Баталов. Разговоры в этом доме! Я вначале я очумела от этого всего. Постепенно прониклась этим воздухом.
Дзядко: Сегодня был опубликован опрос ВЦИОМа, по которому 36% опрошенных относятся к его фигуре положительно. Там было много молодых. Значительная часть опрошенных – с восхищением. Больше всего – с уважением, по-моему, 26%. Почему так?
Ахеджакова: Я не знаю.
Туркова: Вы думаете, это по незнанию? Потому что они мало читают, знают и рассказывают?
Ахеджакова: А у меня загадка такая – почему у нас фашисты есть? Как это возможно?
Олевский: Может, дома, в которые попали вы, могут нести подобную атмосферу ограниченному кругу лиц, и не удается доносить до всех. И может быть, есть ответственность лиц тех, кто, понимая, не способен донести всему остальному обществу, или общество не в состоянии это принять?
Ахеджакова: Они же не верят, вот в чем дело.
Олевский: А вы чувствуете свою ответственность за это? Каждый человек, который думает иначе, должен чувствовать свою ответственность?
Ахеджакова: Я ответственность не чувствую. Я играю в спектакле «Крутой маршрут» 20 лет, и я думаю, что это тот колоссальный вклад нашей культуры, нашего российского театра в развенчание этого кошмара, ужаса. Мы давно его играем, и никогда, и никто не халтурим, не позволяем себе. В какие-то определенные моменты это такой градусник, такая лакмусовая бумажка! Сейчас вначале, когда захлопывается решетка, когда мы все кричим «Да здравствует товарищ Берия!», «Ура!», «Он интеллигентный человек в пенсне!», «Утро красит нежный светом» - и тьма. Это гениально, у меня каждый раз мороз по коже, я каждый раз плачу. И было время, когда сразу начинали аплодировать, потом прошли эти времена. Мрак, тишина. Сейчас гробовая тишина, потом весь зал встает, и долгие овации. Хотя, я ведь играю разные спектакли, нет развлекухи, нет юмора, нет реприз. Ничто не может затянуть, цеплять тем, к чему он привык. Это страшный спектакль. И никто не делает из актеров ни одного шага, чтобы как-то подцепить зрителя. Так долго оваций я даже не помню. И так каждый раз.
Желнов: Как тем, кто не смотрел «Крутой маршрут» изжить из себя внутреннего Сталина, учитывая, что они живут в стране, созданной им во многом?
Ахеджакова: Я не знаю. Я сейчас была на гастролях в огромном миллионном городе. Едем мимо завода, который знает вся страна. И во всю стену, как тогда было, диких размеров его потрет, и автобусы по городу с его портретом. Не Волгоград.
Чудинова: У меня странный вопрос про Сталина. В Википедии написано, что, будучи маленькой, вы написали письмо Сталину. Это так?
Ахеджакова: У меня все про это спрашивают. Я не знаю, кому я это рассказывала. Это действительно так было. Но до Сталина это не дошло, так что нечего восхищаться. У меня мама умирала от туберкулеза, и тетя умирала. И мне учительница в пятом классе сказала, чтобы я написала Сталину, потому что говорили, что появилось лекарство от туберкулеза. Я сажусь, пишу письмо, что обещаю окончить школу с золотой медалью. Лучше бы я помолчала тогда. Медаль мне так далась, что просто ужас! Я не способна была получить золотую медаль, но я ее выгрызла. Я много в этом письме пообещала, только чтобы прислали моей маме лекарства. Она тоже была актрисой, у нее горлом кровь шла, это страшно. Когда она выходила на сцену, кровь переставала идти. Она играла, выходила за сцену, и розовая пена шла…
Чудинова: Лекарство не прислали?
Ахеджакова: Прислали. Мне объяснили, что когда оно пришло туда, где разбирают письма, кто-то передал его на Рижский завод, где делали это лекарство, и мне прямо с Рижского завода прислали. И для тети, и для мамы. Это продлило ей жизнь.
Туркова: Сегодня многие издания целиком посвятили свои номера Сталину. Многие разместили какие-то песни, вплоть до частушек. Как вы считаете, это не считает градус трагичности ужаса, о котором вы говорили?
Ахеджакова: Шаламова надо спросить об этом. Вот он бы посмотрел на это все. Или Мейерхольд, который окурки подбирал – у него должность такая была. Расстрелянные люди ни за что, ни про что – миллионы – их бы спросить. Что меня спрашивать?
Чудинова: Вы были правильной девочкой, написали письмо Сталину, пообещали, учились на пятерки, получили золотую медаль, а потом попали совсем в другую среду. В какой-то момент вы осознали, что делали что-то не так?
Ахеджакова: Я была среди таких людей, и я понимала это. Эта среда невероятно питала. Я им бесконечно благодарна. Там же дело не только в том, что я узнала, что происходило. Меня мама с папой поселили в комнате на Молчановке, на квартире актрисы, которая были звездой нашей московской оперетты. А ее в ГУЛАГ. Она там бесконечно сидела. И где-то в 1953-м ее отпустили. Вся квартира принадлежала ей, но когда ее арестовали, какие-то люди написали там все, квартиру заселили теми, кто не любит врагов народа. И уже у нее была одна темная комнатка с выходом на крышу. Пока они были там, где мои родители жили, я жила в этой комнате. И от них узнавала, что такое лагеря.
Чудинова: Вы удивительным образом откликаетесь на то, что происходит вокруг. Каждый журналист знает, что можно позвонить Лие Ахеджаковой за нужным комментарием на любые политические события.
Ахеджакова: Не любые.
Чудинова: Многие. Чувствуете ли вы, что порой вы становитесь инструментом, в том числе в политической игре?
Ахеджакова: Да. У меня есть сайт, я этим не владею, девочка мне открыла, я как-то на «Дожде» разоткровенничалась, и мне сразу там написали, что мной манипулируют. Но мной нельзя манипулировать, у меня очень плохой характер. Если кто-нибудь попробует, столкнется с этим.
Дзядко: Столкнется с чем?
Ахеджакова: С моим плохим характером.
Дзядко: В чем это будет проявляться?
Ахеджакова: Не знаю.
Олевский: В общении с вашими коллегами ваша политическая позиция мешает
Ахеджакова: Некоторые – да – не то, чтобы упрекали, но ирония есть.
Желнов: А Алиса Фрейндлих?
Ахеджакова: Я много лет с ней не встречалась с Алисой Броновной, как мы после съемок расстались…
Желнов: Да вы что, столько лет не виделись?
Ахеджакова: А если и виделась, то мы говорили о театре, а не об этом.
Желнов: Ваши политические взгляды расходятся. Это стало бы преградой для общения?
Ахеджакова: Да ни в коем случае! Я не знаю, расходятся или нет, мы с ней не выясняли.
Туркова: Я бы хотела продолжить вопрос Ксении. Не кажется ли вам, что многие воспринимают вас как «Станислава Говорухина с другой стороны»?
Ахеджакова: Да я не знаю, если задумываться, что обо мне думают, или как это отзовется, не накажут ли меня, не потеряю ли я из-за этого что-то в жизни, то ничего в жизни не сделаешь.
Желнов: Не об этом немного речь. А речь о том, что либеральная демократическая общественность так же может использовать как человека, крайне чувствительного, актрису, в своих агитационных целях, как был приведен пример со Станиславом Говорухиным, которого используют другие люди.
Ахеджакова: Я надеюсь, что у меня хватит ума не поддаваться, если меня кто-то попытается использовать. Меня в чем можно использовать? В театре у нас Чулпан, и мне все рекрутируемы, и если мне говорят, что какому-то ребенку нужно - у нас же деньги тратятся на Сочи, а на умирающих онко-детей негде денег достать – и если меня просят звонить и доставать, я звоню. Мне не стыдно, я выпрашиваю. Мне несколько раз удавалось это сделать, я счастлива. Я вообще не очень удачлива даже в таких делах, но я была счастлива, когда мне удавалось это сделать. Как-то мне поручили девочку, которая сказала, что я ее любимая актриса, она лежала в онкологии. Мы с ней общались, общались с ее мамой Гулей, я ей посылала какие-то подарки, и вдруг звонит мама – девочка умерла. Это был такой удар для меня, я была уверена, что девочка будет жива. Но даже если бы мне сказали, что этот ребенок обречен, но она ждет, хочет видеть меня, это для нее радость, я, конечно, и позвонила бы и появилась, и все бы сделала. В этом смысле я не смею устраняться.
Туркова: А в Думу бы пошли?
Ахеджакова: Никогда в жизни.
Туркова: А если бы сказали, что там поле деятельности, в котором можно что-то хорошее и доброе сделать?
Ахеджакова: Никогда, нет. Мне кажется, что это безнадега.
Желнов: Вот Чулпан записала ролик.
Ахеджакова: Ребята, вы знаете, что этому предшествовало. Не хочу Чулпан сейчас подставлять, она не поручала мне это говорить. Более того, она мне позвонила, по-моему, когда мы за Алексаняна подписывали, и рассказала свою ситуацию, что не подписать она не может. Тогда только строился этот дом больных детей. Я ей говорила, чтобы она не смела подписывать, есть люди, как я, которые могут подписывать все, что угодно, и за мной не стоит никто и ничто, что может быть обрушено.
Олевский: А как же получилось, что дети снова стали разменной монетой в политике?
Желнов: Ее шантажировали?
Ахеджакова: Я не могу говорить об этом, вы ее вызовите, поговорите с ней. И потом не все можно рассказывать, поймите. Я ее восхищаюсь.
Чудинова: А на что вы не откликаетесь? Что вы ставите стоп-лист.
Ахеджакова: Только в том, что я ничего не понимаю. Какое я имею право подавать свой голос, если я в этом ничего не понимаю.
Чудинова: Что это за темы?
Ахеджакова: Экономика, например. Есть вещи, в которых я совершенный профан.
Дзядко: Мы с вами наблюдаем в последние годы, когда творческие люди активно идут в политику, причем по разные стороны баррикад. Так и должно быть? Творческие деятели должны этим заниматься или должны сидеть в театрах, на экранах, за своими письменными столами?
Ахеджакова: Больше всего на свете ненавижу, когда говорят, что актер – это сфера обслуживания. Я это воспринимаю, как глубокое оскорбление. И не только меня. У меня есть партнеры, которые ушли из этой жизни, и которые никогда не были сферой обслуживания. Я считаю, что актер такой же гражданин, как все.
Туркова: Вы считаете, что сегодня власть воспринимает актера как представителя сферы обслуживания?
Ахеджакова: Я про власть ничего не знаю, но я знаю, что есть люди, которые так воспринимают мою профессию. Хотя в сфере обслуживания нет ничего плохого. Разве плохо быть хорошей официанткой, хорошим ресторатором? Это все замечательно. Но смысл сразу разворачивается в другую сторону, если речь идет об актере.
Желнов: Хотел спросить вас про современный актуальный театр, который стал, по сути, политической ареной. Это и спектакли Кирилла Серебренникова «Отморозки», и недавний инцидент с московским процессом, когда на спектакль пришли казачьи дружины, чуть не разгромили все. Вы ощущаете, что театр становится острым и радикальным, политизированным?
Ахеджакова: Политизированный – плохое определение. «Отморозки» - потрясающий спектакль. Мне кажется, что режиссер пошел дальше Прилепина, я прочла его книгу. Он вместе со своими студентами был на всех митингах. Кстати, его студенты летом были волонтерами в Крымске. Это какой-то особый курс, особые молодые люди. И «Отморозки» сделаны людьми, которые глубоко осмысливают протестное оппозиционное движение. Этот спектакль очень сильный. Что-то есть в творчестве Прилепина, с чем я не могу согласиться никак, в этом спектакле этого нет. «Цирк Амбуланте», в котором я играю, - это слово оппозиционеров. И Максима Исаева – художника и соавтора, и Андрея Могучего. Это два крупных сильных художника, важных для сегодняшнего театра, и высказывание важное.
Желнов: Вы ощущаете, что на смену «Крутому маршруту» пришли «Отморозки»?
Ахеджакова: У театра язык может быть каким угодно.
Желнов: Вам нравится появившийся тренд?
Ахеджакова: Нельзя, чтобы было все одинаковое, чтобы все были похожи. Это что же получается? Дом инвалидов.
Туркова: В спектакле «Крутой маршрут» вы никогда не заигрываете со зрителем и не пытаетесь его чем-то зацепить. Современный театр, с вашей точки зрения, пытается зрителя чем-то завлечь?
Ахеджакова: Это другое. Конечно, если я чувствую, что зритель в зале подувял, кто-то пошел на выход тихо, я должна найти в себе резервы, что-то, что остановит его. Это моя профессия.
Олевский: Значит ли это давление, несвобода, непростая политическая обстановка необходимы, чтобы российский театр становился ярче, появлялись замечательные курсы у Серебренникова? В свободное время художнику тяжелее, так выходит?
Ахеджакова: Действительно, я все время думаю об этом. Когда в стране был кровавый террор, ужас послереволюционное время, какие имена появлялись, какой театр, какие поэты? Может, для России это так?
Олевский: А что нас отличает от Запада, от Америки, где есть Голливуд, Бродвей, где все развивается, а зритель аплодирует стоя, без этого политического давления? Или это только так кажется?
Ахеджакова: У них тоже есть свое. И тогда появляются мощные высказывания и в кинематографе, и в театре. Я не скажу «мне бы ваши заботы». У нас свои заботы, у них свои. Я не знаю, как это сформулировать, я не театровед и не философ, но я знаю, когда стране трудно, жареный петух клюнул, как-то что-то собирается. Блокада Ленинграда тоже дала толчок таким великим произведениям искусства! Странно, я не знаю. Я думаю, что то, что сейчас происходит, породит много замечательных высказываний, если, конечно, эта Дума не придумает цензуру, что вполне вероятно. Я им сейчас уже подсказала.
Дзядко: На жизни театра ситуация в стране серьезно сказывается?
Ахеджакова: Я работала в театре, где закрывали спектакли, снималась в кино, где по 25 лет не показывали шедевры. Мне когда-то Анатолий Васильевич Эфрос такую невероятную вещь сказал, когда закрывали его спектакли, продавливали его, – он ведь умер так рано из-за этого, да еще и актеры помогли – спросил у меня, в каких условиях художник не может работать. Я задумалась. Он спросил, в голоде может? Конечно, может. В холоде? Может. Вне свободы может? Я говорю, пишут же, вон Солженицын писал. Он говорит: в унижении не может. Униженный художник не может творить.
Дзядко: Сегодня не так?
Ахеджакова: Если будут унижать, такое может случиться.
Туркова: Есть обстоятельства, при которых вы могли бы уйти из профессии?
Ахеджакова: Я крепкий орешек, но, конечно, есть, и не только такие, а мои личные обстоятельства могут быть разные, при которых придется оставить профессию, и это уже не за горами. Я имею в виду вообще театр, как явление. Он не может существовать в условиях грубой цензуры. И это то, что вы рассказали. Когда придут одетые казаками люди и одетые православными харуговеносцами не знамо кто, тут и галерею сожгут, и все может быть.
Желнов: Тут и без казаков актерский цех устраивает такие разборки, что казакам еще далеко до них. Например, в театре Гоголя. Вы, наверняка, следили за конфликтами…
Ахеджакова: Следила, потому что очень болею за Кирилла, считаю его невероятно талантливым человеком с огромной перспективой, у него идеи!
Желнов: Что, по-вашему, делать со старым поколением, которое оказалось вне театра?
Ахеджакова: Которые привыкли писать доносы. Они и продолжают писать и анонимки, и доносы.
Дзядко: Но у них же есть свой зритель, которые приходили на их постановки.
Желнов: Они считают, что у них отняли театр.
Ахеджакова: Каждый театр имеет свой срок, это давно уже все сказали, и Станиславский и все великие. И наступает какой-то срок, когда нет никакого движения. Нужно что-то менять.
Олевский: А чтобы что-то менять, должна быть какая-то другая….
Ахеджакова: Художественная идея.
Олевский: Не только идея, но и правовая форма существования театра. Вы готовы к тому, что театр не будет принадлежать театру?
Ахеджакова: Я вообще ни к чему не готова. Как только мне скажут написать заявление об уходе, а и закручусь.
Олевский: Что нужно сделать с театром, чтобы он заканчивался безболезненно в тот срок, который он завершился в художественном смысле?
Ахеджакова: Это должны чиновники решать, это сложные вещи. Сейчас ушел Тимур Чхеидзе из БДТ, и взял в свои руки Басилашвили. Я рада, он придумает. Тем более ремонт – это гибель для театра. И они сейчас нашли какое-то помещение, думаю, Олег придумает. Сейчас Золотухин очень болен. Господь поможет, Бог на деле ума прибавит, так нельзя, сидя тут, что делать с театром, когда он выдохся.
Чудинова: Вы говорили о свободе и несвободе, сравнивая сегодняшнее время с тем, что было несколько десятков лет назад. В какой момент вы себя чувствуете лично свободнее – сейчас, когда есть возможности куда-то поехать, говорить, все что вы хотите или, когда вам было меньше лет, 30-40, но в другой стране?
Ахеджакова: Конечно, сейчас.
Олевский: Многие сравнивают Россию при Путине на 13-м году нахождения его у власти и СССР и говорят, что мы вернулись к тому же.
Ахеджакова: Нет еще, но туда едем.
Туркова: Как вы ощущаете, когда мы приедем? Какие пунктики вы замечаете и можете сказать, что уже все, доехали?
Ахеджакова: Для театра – это глобальная цензура. Пришли в Сахаровский центр с акцией документы проверять. Остановили спектакль, спокойно совершенно, я по телевизору видела этого человека, двух слов связать не может.
Желнов: Вы думаете, это примет массовый характер?
Ахеджакова: Да, если это примет массовый характер, значит, мы туда уже ближе. Пересажают бизнесменов…
Чудинова: Вы говорите «если», значит, надежда все-таки есть?
Ахеджакова: Пока есть надежда, но уже звоночки страшные.
Дзядко: На каких личностей вы возлагаете надежду?
Ахеджакова: На образованную молодежь. Когда было митинг на Сахарова, меня везли волонтеры из университета и обратно мы в пробке долго с ними разговаривали. И я слышала выступление таких ребят на Сахарова. И я вижу молодых наших актеров, я вижу, что они образованные и бесстрашные. Я о тех, кто организовывал Болотную площадь и Сахарова, волонтеров, которые поехали в Крымск, кто пожары тушили.
Чудинова: Это прекрасные люди, на которых мы все смотрим, но я думаю, что речь о главном упреке к оппозиции – у нее нет внятной политики дня и лидера.
Ахеджакова: Упреки будут всегда. У всех своя работа.
Чудинова: А кого вы видите лидером?
Желнов: У кого, что называется, есть позитивная повестка, как ее формулируют в Кремле?
Ахеджакова: Оппозиция организует круглый стол, там такие умные люди, политологи, я там сижу дура дуррой, но там есть и молодые люди, я не знаю, кто они. Но когда они выступают, они настолько мотивируют потрясающе, они так свободны, образованны! Я просто очумеваю, оказывается, за это время выросли люди, непопулярные, незасвеченные. Когда организовывали «Марш подлецов», я не могла пойти, но мы записывали обращение на камеру, у Володи Мирзоева на квартире, так там были люди, которых я не знаю, и вы не знаете, по-моему, я их никогда не видела на экранах. Мы сели за столом, нас угощали, это был какой-то праздник. И Оля Романова была еще. Сидели умные, веселые, бесстрашные люди, очень близкие мне, хотя я видела их в первый раз. Нас очень много, но не все популярные, засвеченные личности. Лидеры возникнут, они не обязательно будут кричать, как Удальцов в эту штуку. Необязательно будут сильными коммунистами.
Туркова: Они же должны за собой повести как-то?
Ахеджакова: Поведут, подождите. Я их видела, разговаривала с ними, они вызывают у меня огромное уважение.
Олевский: Вам есть за что благодарить Владимира Путина?
Ахеджакова: За онокологический центр, открытый на деньги государства. Остальное мы сами доработаем.
Олевский: У вас есть ощущение, что в 1990-е актеры испытывали больше унижения, чем во Владимира Путина?
Ахеджакова: Актеры – это особая каста. Люди, прежде всего, а потом актеры.
Желнов: Ситуация в кино и театре лучше в последние 10 лет или в 1990-е?
Ахеджакова: Не могу сказать, но тогда выходили хорошие фильмы и говорили, что кино погибло, и сейчас говорят, что кино погибло, однако я вижу «Фауст» Сакурова… О чем мы говорим?
Туркова: Хотела бы затронуть отношение актеров с чиновниками культуры. Вы как относитесь к Мединскому?
Ахеджакова: Это же начальник мой. Я сейчас что-нибудь скажу, и ремонт в театре прекратят.
Туркова: Представьте ситуацию, которая была с Людмилой Евгеньевной Улицкой, когда он ее назвал Еленой Евгеньевой. Если бы он вас назвал, например, Лией Броновной, вы бы как отреагировали?
Ахеджакова: Мы снимались с Левой Дуровым в кино, и нас армянин-режиссер называл Лией Константиновной и Львом Меджидовичем.
Желнов: Вы бы стали получать награду из рук Владимира Путина?
Ахеджакова: А что делать?
Чудинова: Можно прицепить значок, как Хабенский, при этом держать свою позицию.
Желнов: Или как Дмитрий Быков – не прийти.
Ахеджакова: Мне особо наград не дают, с этим у меня в порядке. Не думаю, что он мне даст.
Желнов: Если даст, пойдете?
Ахеджакова: Да не даст он.
Чудинова: Вы «Анну Каренину» сейчас смотрите, сейчас показывют?
Ахеджакова: Только одну серию.
Олевский: А английскую версию с Кирой Найтли?
Ахеджакова: Не видела.
Чудинова: А Соловьевская как вам?
Ахеджакова: Очень качественное кино, по-моему.
Чудинова: Вчера весь Facebook ругал.
Ахеджакова: Да? Неправильно. Я много «кина» нашего сейчас посмотрела. Сейчас «Ника» и нам дают кино. Много хороших фильмов. Но тут по «Культуре» показали Бертолуччи «Чай в сахаре» - и все.
Желнов: Многие актеры старшего поколения все время говорят о разорванности поколений, о новом трудном языке, который они не могут постичь. Когда с вами общаешься, ощущения, что вы чем-то недовольны, не возникает. Вы эту разорванность чувствуете?
Ахеджакова: Я много работаю с молодежью. У Димы Крымова изумительная команда: они получают копейки, но как работают! И как с ними хорошо! Я работаю в «Цирке Амбуланте», там у нас молодежь. И в «Фигаро» в театре наций у Жени Миронова молодежь замечательная, талантливая. И у нас в «Современнике» есть очень талантливые люди.
Желнов: Как вам удалось не упасть в скепсис по этому вопросу?
Ахеджакова: А я не знаю, как упасть в скепсис.
Желнов: Это характер?
Туркова: Сказать, что молодежь ничего не знает, не читает.
Ахеджакова: Это неправда. Нет, где-то есть такое, откуда же у нас фашисты. Я не думаю, что они сидят и читают «Зеленый шатер» Улицкой. Вряд ли.
Чудинова: Очевидно, что приметы времени изменились. Мы все в электронных гаджетах, новости моментально распространяются, мы технологическое поколение. Вам уютно?
Желнов: И язык у этого поколения меняется, оно уже говорит на другом языке, нежели в доме на Ордынке.
Чудинова: Есть ли ощущение, что мы какие-то другие, странные?
Ахеджакова: Я с огромным уважением отношусь к тому, что у той молодежи, о которой я говорю, нет страха. У них нет вечного страха промолчать. «Промолчи, промолчи, попадешь в палачи».
Туркова: Много и таких, кто так думает.
Ахеджакова: Может быть, не знаю. Но я на таких не попадала.
Чудинова: А у вас есть страх?
Ахеджакова: Есть. Мышей боюсь до смерти. Когда мне присылают страшные письма «Гастарбайтерша, убирайся в свой аул!», «Еще раз слово скажешь о нашем, будешь нюхать не цветочки, а головешки», я пугаюсь.
Дзядко: Вам присылают такие письма?
Ахеджакова: Да.
Желнов: Кто отправитель?
Ахеджакова: С адресом подписывают.
Олевский: Наверное, если бы такие письма не посылали, то это говорило бы о том, что ваш политический посыл не дошел. А раз посылают, значит, признают.
Ахеджакова: Вы знаете, я прочла в поезде статью Ани Политковской про Чечню и подумала «убьют». И до утра об этом думала. Через несколько дней ее убили.
Желнов: Сложно перевести тему, но хотел бы спросить. 8 Марта будут снова показывать фильмы с вашим участием, «Служебный роман», например. 31 декабря понятно, что показывают. Вам не надоела эта советская воспроизводимая модель одних и тех же фильмов каждый год в одни и те же дни?
Ахеджакова: Если бы у меня больше ничего не было, я бы переживала это. Но так как у меня есть фильмы после всех лент, которые вы назвали… Сейчас, правда, снимешься, и роль хорошая, и никто это не увидит – это печально.
Олевский: Нужны квоты для российских фильмов в кинотеатрах?
Ахеджакова: Это те вопросы, на которые я не знаю ответа.
Чудинова: А какие фильмы вы бы хотели видеть по телевизору?
Ахеджакова: Я посмотрела Бертолуччи – это хочу.
Туркова: Не жалеете, что отказались сниматься в продолжении «Иронии судьбы»?
Ахеджакова: Нет, конечно.
Туркова: Сейчас бы тоже отказались?
Ахеджакова: Да.
Туркова: Почему?
Ахеджакова: Я тогда выпускала спектакль «Фигаро», и мне нужно было его выпустить, мне было трудно. Я не хотела прерываться. И потом началась какая-то осада. Мне звонили, приказывали. Я не люблю, когда всем миром меня начинают прогибать.
Туркова: А денег много обещали?
Ахеджакова: Обещали даже много денег. Но дело не в этом. Я выпускала спектакль, плюс у меня заболела тогда Лена Яковлева, мои спектакли пошли вместо ее спектаклей. И потом – слишком прогибали, мне это не понравилось.
Чудинова: А почему сейчас отказались бы?
Ахеджакова: Потому что тогда отказалась. Теперь уж неловко.
Туркова: Есть ли слово или выражение, которым вы бы определили сегодняшнюю российскую действительность?
Ахеджакова: У меня такого приличного слова, чтобы одним словом определить то, что происходит. Что-то замечательное происходит, выходят спектакли, которым цены нет, я в таком участвовала…
Туркова: Бесстрашие, может быть?
Ахеджакова: Нет. И в кино такие прорывы, как у Сакурова, понимаете, что-то происходит, какие-то замечательные произведения появляются, поэты, режиссеры – важные для меня. Но в то же время, когда я смотрю, как работает эта Дума! С такой скоростью только кролики размножаются, как они репрессивные законы выпускают. Это страшно, потому что это все дело ускоряется. И количество выпущенных «крольчат» просто зашкаливает. Это очень страшно. И это Сочи! Я была в Сочи, повидала это. Мы играли там спектакль, я повидала этот размах и ширь эту. Я думаю, там уже триллионы.
Дзядко: Это сумбур?
Желнов: Хаос?
Ахеджакова: Я не знаю, какое слово. И что-то прекрасное, и какие-то страшенные вещи, подлые. Шьют уголовные дела за то, что они просто пришли на митинг – это не поддается описанию. Это высший класс подлости.
>Вы удивительным образом откликаетесь на то, что происходит вокруг. Каждый журналист знает, что можно позвонить Лие Ахеджаковой за нужным комментарием на любые политические события.
>Туркова: Вы думаете, это по незнанию? Потому что они мало читают, знают и рассказывают?
Действительно. Только поэтому.
>Ахеджакова: А у меня загадка такая – почему у нас фашисты есть? Как это возможно?
Дотянулся проклятый.
>и мне прямо с Рижского завода прислали. И для тети, и для мамы. Это продлило ей жизнь.
Проклятый тиран.
>Расстрелянные люди ни за что, ни про что – миллионы – их бы спросить.
А чего так мало?
>Но мной нельзя манипулировать, у меня очень плохой характер.
Как второе мешает первому?
>А что нас отличает от Запада, от Америки, где есть Голливуд, Бродвей, где все развивается, а зритель аплодирует стоя, без этого политического давления?
*рыдает*
>Дзядко: На каких личностей вы возлагаете надежду?
>Ахеджакова: На образованную молодежь
"Пропал дом"(с)
>Я считаю, что актер такой же гражданин, как все.
>Актеры – это особая каста.
А вот актёры - почему с ними на всякие политические темы разговаривают? Скажем умеют в фильмах играть, разве их это делает умнее или сильнее в политическом плане? У каждого какой то непонятный бред в голове, зачем это вытаскивается?
Известность? Так есть другие люди, с более устойчивой психикой, не актёры.
Была когда то неплохая актриса, а к старости осталась без лекарств, и плещет из головы продуктами разжижения мозга.
Почему вот вчера Рошаль не поднял в ростове вопрос за психиатрию карательную, люди ж мучаются
Мде, кубометрами выдаёт пронзительную глупость кастовая мадам практически в каждом из своих ответов. Ну не осилил хороший человек со скверным характером за всю свою мучительно долгую, протестную жизнь банального рецепта: "Молчи, дурак, сойдёшь за умного."
> А вот актёры - почему с ними на всякие политические темы разговаривают? Скажем умеют в фильмах играть, разве их это делает умнее или сильнее в политическом плане? У каждого какой то непонятный бред в голове, зачем это вытаскивается?
Еще более удивительное, что кто-то их слушает, к их мнению прислушивается.
>Ахеджакова: Я не знаю. Я сейчас была на гастролях в огромном миллионном городе. Едем мимо завода, который знает вся страна. И во всю стену, как тогда было, диких размеров его потрет, и автобусы по городу с его портретом. Не Волгоград.
> А вот актёры - почему с ними на всякие политические темы разговаривают? Скажем умеют в фильмах играть, разве их это делает умнее или сильнее в политическом плане?
> вот актёры - почему с ними на всякие политические темы разговаривают?
Их сердцем выбирают. Вот Ахеджакова. Её в "Гараже" гаража лишили, и она правильно всё сказала, кто они есть. А сама не унывает. В "Служебном романе" мымру эту научила, как с мужиками надо. В "Иронии судьбы" подругу поздравила с новым счастьем, песенку хорошую спела. Прикольная такая, и добрая. Наша тётка, эта не обманет.
>Сидели умные, веселые, бесстрашные
>люди, очень близкие мне, хотя я видела
>их в первый раз. Нас очень много, но не
>все популярные, засвеченные личности.
Мне вот еще интересно от чего эти самые актеры, которые вроде бы люди творческой профессии, через одного не могут внятно свои мысли формулировать? Читаешь интервью- просто какой то поток сознания.
Да уж, была Лия простой советской школьницей: училась, письмо тов. Сталину написала и даже не подозревала, наверное, что живет в ужасном СССР, да еще и при Кровавом Тиране , а как попала на квартиру к каким то мутным гражданам, так ей там и объяснили как оно все на самом деле есть!!! Да так объяснили, что гражданке уже под сраку лет, а она все никак подростковые бредни из головы выкинуть не может!!!
> Медаль мне так далась, что просто ужас! Я не способна была получить золотую медаль, но я ее выгрызла
Какая наглость - вместо того, чтобы Яркой Личности дать золотую медаль, её заставили учиться! Обида на всю жизнь!
Обычная не шибко умная тётечка, попала в плохую компанию и разложилась. Вот эти мрази дзядзьки тзёдзьки с дождя вызывают натуральное омерзение, намеренно методично вот занимаются пропагандисткой работой, а тётенька, ну что с неё возмёш. Думает сердцем, мразь разная её зазомбировала, и размахивает ею на длинной палке. Печальное зрелище, так скажу.
>Я сажусь, пишу письмо, что обещаю окончить школу с золотой медалью. Лучше бы я помолчала тогда. Медаль мне так далась, что просто ужас!
"Лучше бы помолчала тогда" - это что, не стоило писать письмо ради матери? Ведь так мучиться пришлось! Или может быть не стоило обещать в письме про медаль, лекарство и так бы прислали, зачем мне то надрываться?
Очевидно, проклятый тиран прислал лекарство остановки развития - на всю жизнь разум остался 14-ти летнего подростка. Отсутствие логики, взаимоисключающие параграфы - все признаки налицо.
> Жестокость тирана невероятна: письмо от пятиклассницы приняли на почте и переслали в Кремль.
>
> Сейчас это кажется чем-то невероятным. Неужели такое возможно?
> "Лучше бы помолчала тогда" - это что, не стоило писать письмо ради матери? Ведь так мучиться пришлось! Или может быть не стоило обещать в письме про медаль, лекарство и так бы прислали, зачем мне то надрываться?
лучше помолчала бы сейчас. да уж раскрылась так раскрылась.
> Туркова: А денег много обещали?
>
> Ахеджакова: Обещали даже много денег. Но дело не в этом. Я выпускала спектакль, плюс у меня заболела тогда Лена Яковлева, мои спектакли пошли вместо ее спектаклей. И потом – слишком прогибали, мне это не понравилось.
Алчная бабешка, хитрая, завистливая. Вот как раскрылась. Таланта - ниже среднего, просто попала в струю. Как заметил однажды Отто Бисмарк: "Интеллигенция - говно нации!" И был прав про вот таких интеллектуалов с интеллектом ниже плинтуса.
> Мне вот еще интересно от чего эти самые актеры, которые вроде бы люди творческой профессии, через одного не могут внятно свои мысли формулировать?
Вы почитайте их рассказы про себя. Большинство из них в школе перебивались с двоек на тройки. Только в театральных кружках занимались. Отсюда и результат.
> Меня мама с папой поселили в комнате на Молчановке, на квартире актрисы, которая были звездой нашей московской оперетты. А ее в ГУЛАГ. Она там бесконечно сидела.
То есть актрису сослали в ГУЛАГ, a жилплощадь отжали?
Она вообще соображает, что спалила хату?!
> Вы почитайте их рассказы про себя. Большинство из них в школе перебивались с двоек на тройки. Только в театральных кружках занимались. Отсюда и результат.
Видел один раз похожее письмо. У одноклассника в семье после рождения сестер-двойняшек было пять человек, считая родителей. Жили в однокомнатной квартире. Мама заведовала детской комнатой милиции. Руководство школы написало письмо на имя Л.И.Брежнева, описало ситуацию. Через несколько месяцев выдали трехкомнатную в центре. Советская власть.
> Видел один раз похожее письмо. У одноклассника в семье после рождения сестер-двойняшек было пять человек, считая родителей. Жили в однокомнатной квартире. Мама заведовала детской комнатой милиции. Руководство школы написало письмо на имя Л.И.Брежнева, описало ситуацию. Через несколько месяцев выдали трехкомнатную в центре. Советская власть.
Моего прадеда посадили. Он написал письмо Сталину с просьбой разобраться. Разобрались. Реабилитировали. Это еще до войны было.
Первое действенное лекарство против туберкулёза - стрептомицин - было открыто в 1943 году в Америке, в 1947 году было клинически доказано его действие против ТБ. В 1948 году культура, производящая стрептомицин, была нелегально вывезена из Англии в СССР.
Понятно же, у проклятого режима была масса времени, чтобы развернуть производство и давать препарат бесплатно всем желающим. Но вместо это интеллигентных людей мучали необходимостью писать письма кровавому тирану!
> Жестокость тирана невероятна: письмо от пятиклассницы приняли на почте и переслали в Кремль.
>
> Сейчас это кажется чем-то невероятным. Неужели такое возможно?
Кстати да! Вся ситуация сейчас кажется просто какой то фантастической. При этом, обрати внимание, пятикласснице Лии письмо посоветовала написать учительница, т.е. это не какой то отчаянный шаг ребенка, который не знает что делать, а надо думать нормальная и обычная практика во взаимоотношениях граждан( в данном случае малолетней Лии) и власти.
Лично мне подобную ситуацию сейчас представить просто невозможно. Это даже не смотря на то, что сейчас с высшим руководством связаться гораздо проще благодаря всяким твиттерам и интернетам.
Ниасилил, пришлось читать по-диагонали. У бабушки сознание находится в зоне турбулентности. Недавно, такой же представитель творческой професии С. Сигал крайне умело отвечал на подъебки Ксюшади, соратника Т.Дзядьки по белой ленте, и, о ужас, признался в том, что Россию любит. Вообще, в последнее время, просматривая новости, замечаешь, что многие иностранные граждане испытывают больший пиетет к нашей стране и ее руководству, чем вот такие "сограждане", глядя на которых ничего кроме гадливости не испытываешь.
После прочтения в голове осталось следующее:
1. Сталин - плохой.
2. Квартирка была интересная.
3. Я ничего не понимаю в очень многих вопросах.
4. Мнение готова высказать про разное, лишь бы это не касалось моего непосредственного начальника.
Мне одному кажется, что много-много слов в интервью - они ни о чём и просто лишние?
Интервью прекрасно. Нашли друг друга - вопрошающие и ответствующая.
Но у меня вопрос еще по поводу текста. У них там кто на "Серебряном дожде" тексты готовит? Это же ужас. Не опечатки, ошибки. И повторяются неоднократно. Фрейндлих у них Броновна по отчеству (я и без Википедии на память помню что Бруновна). Харуговеносцы какие то. Онокологический центр...
И это что, интеллигентные, образованные люди так с языком обращаются? Стенограммы речей с Болотной-Сахарова с таким же качеством готовить будут?
> Мать Ахеджаковой: 1916—1990
> И нехреново так продлило. Примерно лет на сорок.
Камрад, ну нельзя же прямо сказать, что проклятые коммунисты и кровавый тиран Сталин, кушавший детей на завтрак и ужин, вылечили её мать от смертельной болезни, не из-за денег, а просто из-за того, что маленькая девочка написала письмо? Проклятые коммунисты тогда ж будут выглядеть героями, а как такое допустимо в либеральной башке?
> Да уж, была Лия простой советской школьницей: училась, письмо тов. Сталину написала и даже не подозревала, наверное, что живет в ужасном СССР, да еще и при Кровавом Тиране , а как попала на квартиру к каким то мутным гражданам, так ей там и объяснили как оно все на самом деле есть!!! Да так объяснили, что гражданке уже под сраку лет, а она все никак подростковые бредни из головы выкинуть не может!!!
Может стоит альтернативную версию "Шматрицы" забабахать? Вот сюжет, так сюжет(С)
> То есть актрису сослали в ГУЛАГ, a жилплощадь отжали?
> > Она вообще соображает, что спалила хату?!
>
> Уж не хочешь ли ты сказать, что имел место быть донос в НКВД?????
Она сама так говорит. Что я могу поделать? Сам в ужасе - рушится мое представление об интеллихенции как неподкупной, неполживой, неприкасаемой касте.
Новости
VIP
