Клим Жуков. Всем привет! Продолжаем исследования эпохального эпического труда А.И. Солженицына «Архипелаг Гулаг». Мы добрались до 5 главы, и добрались мы, как обычно, при помощи Реми Майснера. Привет!
Реми Майснер. Салют! Ну что, поехали, да?
Клим Жуков. Напомню, кто не смотрел вдруг по какой-то причине, не понятной для нас: предыдущие ролики можно по ссылке будет зайти посмотреть, точнее, предыдущий один ролик. Т.к. от вас поступило изрядное количество просьб не останавливать накала разбора, вот мы продолжаем по главам это всё разбирать.
Реми Майснер. Но на этот раз поподробнее, чем в прошлый раз, потому что дальше пошли ещё более интересные главы. Ну что, поехали? Значит, пятая глава «Первая камера – первая любовь», история про то, как Солженицын уронил мыло в душевой. Шутка. Это было бы забавно и поучительно, но на самом деле нет, на самом деле это вот примерно как в главе про пытки, где он кучу всяких несуразных гадостей написал – где как кого пытали, и непонятно: одни ситуации теоретически могли происходить, другие не могли ни при каких обстоятельствах – ну короче, куча вранья. Вот такая же куча вранья пошла про тюремные камеры.
Клим Жуков. «Это как же понять — камера и вдруг любовь?.. Ах вот, наверно: в Ленинградскую блокаду тебя посадили в Большой Дом? Тогда понятно, ты потому ещё и жив, что тебя туда сунули. Это было лучшее место Ленинграда — и не только для следователей, которые и жили там, и имели в подвалах кабинеты на случай обстрелов. Кроме шуток, в Ленинграде тогда не мылись, чёрной корой были закрыты лица, а в Большом Доме арестанту давали горячий душ каждый десятый день. Ну, правда, отапливали только коридоры для надзирателей, камеры не отапливали, но ведь в камере был и действующий водопровод, и уборная — где это ещё в Ленинграде? А хлеба, как и на воле, сто двадцать пять. Да ведь ещё раз в день — суповый отвар на битых лошадях! и один раз кашица!»
Господи… уфффф, я аж прямо…
Реми Майснер. Вот такие вот тюремные ужасы. Не, прикинь – это как… Представляешь: во время войны лучшее место в Германии – это был Бухенвальд. Глупо, да, звучит? А тут что-то: вроде как это у нас лагеря уничтожения были, и вроде туда невинных людей совали, чтобы их тупо загнобить – а зачем их при этом мыть в горячем душе и переводить на них еду в блокадном Ленинграде, где там дети помирают? Ничего не понимаю!
Клим Жуков. Во-первых, в Большом Доме нет камер, т.е. вообще.
Реми Майснер. Расскажи это Солжу.
Клим Жуков. В Большой Дом никогда никого не сажают. Если что, там есть следственный изолятор НКВД-КГБ-ФСБ неподалёку, на Захарьевской улице, он и сейчас там присутствует, там идёте мимо неприметного дома – а там тюрьма.
Реми Майснер. О, прямо как Солж рассказывал! А оттуда пять рук – и тебя туда.
Клим Жуков. Да, так точно. «Засунули в Большой Дом»… Большой Дом – это управление КГБ-НКВД СССР, там, естественно, никого не сажали, там потому что сотрудники трудились. Да, и подвалов там нет, если что, потому что там вот буквально рядом находится река такая – Нева, может, вы слышали, там закапываться глубоко нельзя, потому что там грунтовые воды очень близко – сыро.
Реми Майснер. А ванну с кислотой можно там установить?
Клим Жуков. Можно установить на цокольном этаже ванну с кислотой и хрестоматийную камнедробилку, соединённую с канализацией, чтобы в Неву, собственно, спускать переработанный мясной фарш. Ну понятно, переработанный мясной фарш – это исходно был диссидент.
Реми Майснер. Понятно. Ну в общем, в сухом остатке, значит, и тут, получается, наш Солж накосячил, но если думать, что это он тут накосячил, дальше у него косяки идут уровня анекдотов про американских аналитиков, которые, помнишь, решили, что у нас стройбат – самые сильные подразделения, потому что им оружия не выдают?
Клим Жуков. Да!
Реми Майснер. Так же и тут: самые страшные камеры-то какие были – эти всякие КГБ-шные, там, Большие Дома, там, Лубянки-Млубянки? Не-не-не, самая страшная камера в СССР – это Кей Пи Зи т.н. Прочитай, про неё там есть.
Клим Жуков. КПЗ есть: «…единственна и неповторима именно та камера, в которой ты проходил следствие. Может быть, она ужасна была для человеческого существа. Вшивая клопяная кутузка без окна, без вентиляции, без нар — грязный пол, коробка, называемая КПЗ, — при сельсовете, милиции, при станции или в порту (КПЗ и ДПЗ – их-то больше всего рассеяно по лику нашей земли, в них–то и масса)».
Реми Майснер. Так вот где эти миллиарды жертв-то – они просто все в КПЗ сидели, их просто не там искали! Ну вот я не знаю, Солженицын, понимаешь, писал больше для американцев, для них это…
Клим Жуков. Что КПЗ, что ДПЗ…
Реми Майснер. …ещё одна страшная советская аббревиатура: КГБ, ГУЛАГ, КПЗ – в общем, если аббревиатура, значит, что-то страшное. А нашим зрителям, я не знаю, надо объяснять, что в КПЗ никто следствие не проходит?
Клим Жуков. Надо объяснить, потому что много молодых людей, они просто могут быть не в курсе.
Реми Майснер. КПЗ – это камера предварительного заключения, тебя суют – там сутки даже никто не сидит никогда. Там тебя суют, чтобы понять, что с тобой сделать – то ли тебя отпустить и оштрафовать, то ли тебя дальше под следствием – тогда тебя везут в СИЗО, в следственный изолятор. Никто никогда не проходит следствие, сидя в КПЗ.
Клим Жуков. Ну это же какой-то позор!
Реми Майснер. Ну я говорю – просто это уровень анекдотов уже. Я говорю: самое страшное подразделение – стройбат, а самая страшная тюрьма – это КПЗ, потому что там нар нету.
Клим Жуков. Да, нар нету, ну и конечно – в сельсовете. КПЗ в сельсовете – интересно! В порту – имеется в виду, может быть, пункт охраны правопорядка, то что теперь называется, в порту, и там тоже есть какая-то комната за решёточкой, и если вот собрать их всех вместе, это же получится гораздо больше, чем Гулагов, просто гораздо больше.
Реми Майснер. Ну вот, поэтому масса там и сидела.
Клим Жуков. Все там.
Реми Майснер. Так, ладно. После КПЗ дальше он рассказывает про другую страшную тюрьму – Сухановку. Сухановка – он где-то страницу целую пишет: это жуткое такое место, что, короче, туда попал, ты либо в виде трупа оттуда уйдёшь, либо повёрнутым. Он говорит: кто там побывал, тех уже не расспросишь.
Клим Жуков. А сам-то там он не бывал, нет?
Реми Майснер. Нет, сам он там не бывал, но он начинает через абзац расписывать от и до прямо, буквально, как бьют, где бьют, когда бьют…
Клим Жуков. Хотелось бы спросить: если оттуда или вперёд ногами, или в «дурку», и уже никого не расспросишь – откуда Солженицын подробности выцарапал?
Реми Майснер. Да, я тоже его хотел на этом поддеть, но он потом сказал, откуда – это некий американец Александр Долган, он же Должан, там вроде как отсидел, потом вышел, уехал в Америку и там написал книжку про Сухановку.
Клим Жуков. А почему его не убили?
Реми Майснер. Я вот специально полез почитать книжку, чтобы понять, почему его не убили, и как вообще он там выжил, но книжка… ну как сказать… вот мы сейчас в капстране живём, как только «горячая» какая-то тема появляется, вокруг неё тут же появляется всякой бумажной макулатуры целый Дон, куча народу про это пишет. Ну вот, видимо, там тоже гражданин увидел, что Гулаг сегодня в моде – «ну а я что хуже? Я тоже напишу!» И там прямо вот предисловие – чисто ярмарочный зазывала: «Почтеннейшая публика, вот только сегодня! Он выжил в самой страшной советской тюрьме, дважды!» А потом он уехал в какой-то самый страшный советский лагерь, но я до этого уже не дочитал, потому что я открыл – ну…не, гражданин… Я не копался, вот честно скажу, надо потом будет копнуть, потому что Солж его ещё цитирует, кучу всего. Ну я открыл, полистал – человек говорит, что у него такая феноменальная память, что он прошёл по коридору, и вот 10 лет спустя он тебе этот коридор сядет и нарисует от и до – где там вентиль какой на стене был, где какой куда поворот. Вот такая вот память у него. Ну допустим, ладно, допустим, хорошо. Сама история, что его там принимают НКВД-шники злые и начинают с него с ходу выбивать признание в чём-то там, ну т.е. сама по себе ситуация, т.е. какие-нибудь злые, продажные, коррумпированные НКВД-шники иногда занимались вот такой хернёй, что выбивали из людей признания, там, туда-сюда, т.е., в принципе, вероятно, но когда он начал говорить, что его пытал лично Абакумов…
Клим Жуков. Ого, какая честь!
Реми Майснер. Понимаешь, лично, да, пришёл его Абакумов бить дубинкой с Рюминым на пару…
Клим Жуков. Расшифруй людям, кто такой Абакумов и кто такой Рюмин, не все помнят.
Реми Майснер. Ну, СМЕРШ знаете – вот вам Абакумов. Ха-ха-ха, главный КГБ-шник страны пришёл лично пытать отважного американского гражданина. А, он ещё, кстати, пытали его каждый раз до потери сознания, но он всё равно успевал отмечать, что они смотрят на него с восхищением.
Клим Жуков. Ага!
Реми Майснер. Они восхищаются его стойкостью, несгибаемостью и демократичностью
Клим Жуков. Но продолжают при этом пытать?
Реми Майснер. Ну короче, после Абакумова я читать дальше уже не стал, я не знаю, что там страшного… Может, у него феноменальная память, вот он запомнил, где там какой коридор, сколько метров квадратных камера, но он вот не запомнил, какие звания есть, например, у сотрудников, что очень странно. Там у него лейтенант-полковник появляется, например – вот в таком духе. Т.е. тут помню, тут не помню, короче, мутный типус, который пытался вот эти свои сочинения продавать без особого успеха, а тут вот Солженицын его как раз процитировал, и очень удачно получилось.
Клим Жуков. Зашло т.е. в итоге? К успеху-то пришёл?
Реми Майснер. Ну к какому успеху? Что-то какую-то денежку, наверное, срубил. Как успех-то – ты про него сильно много знаешь? Ну значит, не сильно много пришёл.
Клим Жуков. Я только про это слышал, когда читал…
Реми Майснер. Ну про Солженицына ты слышал? Вот он пришёл к успеху, вот это успех.
Клим Жуков. О да! О да! Не, ну это, извините, это как, допустим, есть фирма «Боинг», которая выпускает самолёты на весь мир, а есть фирма «Бомбардир», которая выпускает самолёты ну так по чуть-чуть. И те, и те пришли к успеху, однако же, «Боинг» – это Солженицын, а «Бомбардир, может быть, этот американец.
Реми Майснер. Ну вот, вероятно, что-то в этом роде. Короче, особо про него, кроме этой книжки… ничем он особым не прославился. Ну про его историю, я говорю, поскольку Солженицын его цитирует очень много, мы его ещё будем разбирать.
Клим Жуков. Хорошо.
Реми Майснер. А пока вот зачитай про камерные ужасы всякие.
Клим Жуков. Это нам как раз американец рассказывает, да? Или это Солженицын?
Реми Майснер. Не-не-не, это Солженицын.
Клим Жуков. Ага. «Одиночка Архангельской тюрьмы, где стёкла замазаны суриком, чтобы только багровым входил к вам изувеченный Божий свет и постоянная лампочка в пятнадцать ватт вечно горела бы с потолка. Или «одиночка» в городе Чойбалсане, где на шести квадратных метрах пола вы месяцами сидели четырнадцать человек впритиску (Впритиску! – К.Ж.) и меняли поджатые ноги по команде. Или одна из лефортовских «психических» камер, вроде 111–й, окрашенная в чёрный цвет и тоже с круглосуточной двадцативаттной лампочкой…» - только что была пятнадцативаттная, а тут лефортовская двадцативаттная. «…и тоже с круглосуточной двадцативаттной лампочкой, а остальное — как в каждой лефортовской: асфальтовый пол; кран отопления в коридоре, в руках надзирателя; а главное — многочасовой раздирающий рёв (от аэродинамической трубы соседнего ЦАГИ, но поверить нельзя, что — не нарочно), рёв, от которого миска с кружкой, вибрируя, съезжает со стола, рёв, при котором бесполезно разговаривать, но можно петь во весь голос, и надзиратель не слышит—а когда стихает рёв, наступает блаженство высшее, чем воля».
Реми Майснер. Ну, надзиратели – они же не чувствительные были к рёву, или они в наушниках все ходили? И почему этот рёв аэродинамической трубы только в одной камере слышен? И как можно месяцами в одиночке 14 человек сидеть? Вы сдохнете там, не знаю…
Клим Жуков. Через неделю максимум.
Реми Майснер. Ну это самые стойкие, наверное, кто чуть-чуть больной, то там вторые-третьи сутки – уже отъедет. А на первые сутки, собственно, все начнут вырубаться, и их надо будет регулярно откачивать, либо убить там, я не знаю, или куда-то перевести. Да, вот такие, короче, клюквенные ужасы.
Клим Жуков. Клюквенные ужасы, во-первых, ЦАГИ от Лефортово, я не знаю, насколько оно далеко, там вообще будет ли слышно рёв аэродинамической трубы? Хотя смотря какие…
Реми Майснер. В одной «хате» слышно, в общем.
Клим Жуков. Хотя, смотри-ка ты, «совьетские товаришч» какие оказались прошаренные: с одной стороны, самолёты перспективные обдувают и одновременно пытают диссидентов.
Реми Майснер. Мучают зэков, да – просто отлично!
Клим Жуков. Блин, я даже не ожидал такой предусмотрительности и такого уровня…
Реми Майснер. Несчастных невиновных диссидентов.
Клим Жуков. …уровня планирования. Ты представляешь, нужно же было не просто построить трубу, что само по себе, между прочим, задача нетривиальная, это же целый комплекс мероприятий, сложнейшее, между прочим, инженерное сооружение, но поставить так, чтобы не было во всём Лефортово, а было слышно только в избранной камере.
Реми Майснер. Ещё чтобы конвой весь не оглох – в общем… Но это ещё фигня, на самом деле коварство коммуняк до того доходило, что они специально некрасивую библиотекаршу в лубянскую внутреннюю тюрьму наняли, чтобы Солжа помучить? Он на самом деле говорит, что нам было бы приятно, если бы симпатичная приходила, а приходил такой крокодил – может быть, типа, это начальники тоже вот подумали, тоже нас пытают таким образом?
Клим Жуков. Библиотекаршей?
Реми Майснер. Библиотекаршей, да. Это этим, рабам, ну знаешь, как в Освенцим приезжали перед тем, как их загнать в душ с газом, им тоже там давали почитать, в бане попариться, поесть там дефицитной еды всякой, как всегда в лагере уничтожения.
Так вот, к вопросу о диссидентах, которых пытали-то: вот Солж эти ужасы вообще перемежает, как обычно, рассказами о том, как лично было у него – что он зашёл в эту свою первую «хату», первые сокамерники, и вот как-то читаешь – вроде только что нам четыре главы писали, что там все невиноватые сидели, а у Солжа вся «хата», как на подбор: там сидит, ну во-первых, он сам – ну извините, он действительно в военное время писал письма, что Сталина свергнуть нехреново. Ну ребята, сейчас во в Америке какой-то пацанчик написал, что Обаму нехреново бы стрельнуть – через час к нему уже спецназ ломился, хотя понятно, что это тупой школьник, никого он стрелять не будет. А тут, извините, взрослые дяденьки…
Клим Жуков. На войне!
Реми Майснер. Да, на войне, у них у каждого оружие, между прочим, т.е. это серьёзное дело. Нет, другое дело, можем сказать, что коммунизм говно, туда-сюда, Солж был прав, но тем не менее перед коммунистами-то он накосячил.
Клим Жуков. Ну, закон нарушил.
Реми Майснер. Да, закон нарушил. Так хорошо, дальше смотрим: у него там 5 человек было, второй у него там сидит некий власовец один – это да, там про него нет, это я просто про него расскажу: он не просто власовец, а он такой козырный власовец, что он там, немножко во власовцах пополоскавшись, получил лейтенантское звание немецкой армии, настоящее, не вот это вот суррогатное, которое, типа, среди своих восточных ты лейтенант, а среди немцев ты говно, а вот настоящее, что немецкому солдату можно там подсрачник дать с такими погонами, и руководил там целой разведшколой. Как Солженицын пишет: «Конечно, она была не настоящая» – игрушечная разведшкола, где диверсантов натаскивали и в советский тыл забрасывали.
Клим Жуков. А в смысле – не настоящая?
Реми Майснер. Ну потому что они никто не собирались совершать диверсии, они все поголовно собирались сразу идти сдаваться, понимаешь?
Клим Жуков. А, понятно.
Реми Майснер. Не, там ситуация такая: когда принимали этих диверсантов СМЕРШевцы, конечно, все диверсанты поголовно говорили, что шли сдаваться. Это действительно, они все поголовно так говорили. «А почему же ты не сдался, а мы тебя взяли, когда ты нычку в лесу откапывал?» - «Ну так а я эту нычку тоже, хотел сдаваться сразу с нычкой прийти, там деньги, документы, все дела». Ну вот и пойди разберись, действительно хотел или не хотел – хрен его знает?
Клим Жуков. Не, ну так-то, конечно, эта вот идея насчёт того, что немецкая разведшкола может быть игрушечная, а может быть не игрушечная - вот эта дифференциация вообще мне нравится, потому что если ты вообще готовишь диверсантов, вот откуда ты знаешь вообще, какой диверсант точно тут же пойдёт сдаваться, а какой будет организовывать настоящие диверсии? Как ты об этом можешь знать? Но тем не менее ты их готовишь, значит…
Реми Майснер. Я их готовлю, нет, просто перед тем, как запускать, если я тебя хочу запускать, на всякий случай, чтобы ты там не побежал сдаваться, я тебя перед вылетом заведу в подвал, там будет Олежка Кошевой и Валя Котик в углу стоять, дам ствол, возьму фотоаппарат, скажу: «Давай, делай грязь», и сфоткаю, а потом скажу: «Всё, братан, можешь идти сдаваться там. Если что – вот прямо товарищу Сталину письмом отправлю, какой ты хороший человек, рассказывай там, как ты на немцев не работал». Что немцы идиоты были, что ли, чтобы вот так вот их закидывать-то?
Клим Жуков. Во-первых, можно, не давая пистолета немецкого Люггера для убиения Вали Котика – в плен ты попадаешь чаще всего не один, про тебя можно кое-чего выяснить, прямо натурально, и понять, что вот эти люди, их за жопу взять негде, их поэтому просто в лагерь отправим, а это конкретно криминальный элемент, который уже перед советской властью накосячил так, что ему, в общем, сдаваться советской власти уже не очень-то и с руки, прямо скажем.
Реми Майснер. Да, может и так, разные варианты. Т.е. то, что он тут изображает, что они все хотели пойти сдаться… Причём буквально там через абзац, что они все ненавидели советскую власть лютой ненавистью, готовы были от ненависти аж под танк с гранатой броситься – ладно, но ты только что сказал, что они все сдаваться собирались. «Они просто поняли, - он пишет там дальше, - какое советская власть говно». Подожди, ты только что сказал, что они шли со светлой душой, с открытой, ждали, что их там с цветами будут встречать, и потом дико обломались, а теперь ты говоришь, что они уже заранее всё понимали. Ну в общем, ладно, это мы в шестой больше главе, там про власовцев.
Клим Жуков. Хорошо.
Реми Майснер. Мы сейчас вот про конкретного данного власовца – что это не просто власовец, это даже не из тех, который там хотел куда-то сдаться, он конкретно готовил диверсантов. И может, он советский гражданин, там, в душе раскаялся? Нет, Солженицын сам пишет, что он там такие разговоры вёл, за которые, по Солженицыну, там за каждое отдельное предложение расстрел, а он таких предложений городил там и городил. Такой хороший, патриотичный власовец прямо, он говорил: «Как бы хорошо, чтобы сейчас вот американцы на Красную Армию бы напали, она сейчас слабая, она сейчас не сможет сопротивляться, туда-сюда…» Ну если такой нормальный власовец… не, ну хорошо, т.е. второй уже виновный человек в «хате».
Клим Жуков. А остальные невиновные? Или какие?
Реми Майснер. Нет, следующий мен там инженер, про него потом зачитаем подробно… А зачитай, вот ещё один, сталинский инженер, по-моему.
Клим Жуков. Сталинский инженер, как раз невиновный. «Отец его пахал землю в самом полном и настоящем смысле».
Реми Майснер. В каком ещё можно землю пахать?
Клим Жуков. Я тоже не знаю. Может быть, в полном и ненастоящем или неполном и настоящем, или неполном и ненастоящем.
Реми Майснер. Или можно сказать, что отец его пахал в прямом смысле слова, т.е. пахал землю. Ну ладно, Солженицыну виднее, он же гений.
Клим Жуков. «Лёня З-в…» «З-в» – это фамилия сокращена.
Реми Майснер. Почему – непонятно, кстати, Солженицын то фамилию приводит, то чего-то сокращает.
Клим Жуков. Непонятно.
Реми Майснер. По какому поводу – неясно.
Клим Жуков. «Лёня был из растрёпанных тёмных крестьянских мальчишек, о гибели чьих талантов сокрушались и Белинский и Толстой. Ломоносовым он не был и сам бы в Академию не пришёл, но талантлив — а пахать бы землю и ему, если б не революция, и зажиточным бы был, потому что живой, толковый, может, вышел бы и в купчишки».
Реми Майснер. Чего там Белинский с Толстым переживали-то, я так и не понял? Если у толковых всё в порядке было, почему они о гибели талантов сокрушались? Все талантливые же были богатые купчишки.
Клим Жуков. «По советскому времени он пошёл в комсомол, и это его комсомольство, опережая другие таланты, вырвало из безызвестности, из низости, из деревни, пронесло ракетой через рабфак и подняло в Промышленную Академию. Он попал туда в 1929 — ну как раз когда гнали стадами в ГУЛАГ тех инженеров. Надо было срочно выращивать своих – сознательных, преданных, стопроцентных, и не так даже делающих самое дело, как – воротил производства, собственно – советских бизнесменов».
Реми Майснер. Какое отношение инженер имеет к бизнесмену? Как можно его приравнять? Бизнесмен получает прибыль, которую завод вырабатывает, инженер ничего не получает, он тоже трудится за зарплату – причём тут бизнесмены?
Клим Жуков. С трудом…
Реми Майснер. Ладно, дальше там как раз про невиновность-то будет.
Клим Жуков. «Такой был момент, что знаменитые командные высоты над ещё не созданной промышленностью пустовали. И судьба его набора была – занять их. Жизнь З-ва стала – цепь успехов, гирляндой накручиваемая к вершине. Эти изнурительные годы – с 1929 по 1933, когда Гражданская война в стране велась не тачанками, а овчарками, когда вереницы умирающих с голоду плелись к железнодорожным станциям в надежде уехать в город, где колосится хлеб, но билетов им не давали…» В городе колосился хлеб!
Реми Майснер. Да, как известно, именно там колосится хлеб – там же булки на деревьях растут.
Клим Жуков. «…но билетов им не давали, и уехать они не умели – и покорным зипунно-лапотным человеческим повалом умирали под заборами станций, – в это время З-в не только не знал, что хлеб горожанам выдаётся по карточкам…» - блин, он только что там колосился. «…не только не знал, что хлеб горожанам выдаётся по карточкам, но имел студенческую стипендию в девятьсот рублей (чернорабочий получал тогда шестьдесят). За деревню, отряхнутую прахом с ног, у него не болело сердце: его новая жизнь вилась уже тут, среди победителей и руководителей».
Дальше внимание: «…был донос, что в 1941-ом он не спешил уезжать из Москвы, ожидая немцев (он действительно задержался тогда, кажется, из-за какой-то бабы). З-в зорко следил, чтобы чисто проходили у него хозяйственные комбинации, – он думать забыл, что ещё есть 58-я статья. И всё-таки эта глыба долго могла б на него не обрушиться, но, зазнавшись, он отказал некоему прокурору в стройматериалах для дачи».
«Но зато-то – был он стопроцентный? но зато-то был он тот самый сознательный пролетарский, которых воспитывали на смену Пальчинскому и фон Мекку? Вот поразительно: нет! Как-то обсуждали мы с ним ход всей войны, и я сказал, что с первого дня ни на миг не сомневался в нашей победе над немцами. Он резко взглянул на меня, не поверил: «Да что ты? – и взялся за голову. – Ай, Саша-Саша, а я уверен был, что немцы победят! Это меня и погубило!» Вот как! – он был из «организаторов победы» – и каждый день верил в немцев и неотвратно ждал их! – не потому чтобы любил, а просто слишком трезво знал нашу экономику (чего я, конечно, не знал – и верил)». Вот такая история.
Реми Майснер. Вот такой он невинный, он из-за бабы задержался и не эвакуировался, хотя вообще-то он ждал немцев с первого дня войны.
Клим Жуков. Т.е. из-за бабы, но всё-таки немцев ждал.
Реми Майснер. Но немцев ждал, да. Т.е. тоже непонятно – он тоже невиновный? Как-то, блин, у них подобралось слишком дохрена виновных-то в одной «хате»!
Клим Жуков. Зато очень интересно, что в тюрьму-то он попал, потому что, оказывается, прокурору на дачу стройматериалы зажилил!
Реми Майснер. Ну а за что ещё сажали? Понятное дело, блин! Нет, между прочим, отдельные советские прокуроры реально занимались таким нехорошим вымогательством, вот почему там в 30-е – помнишь это знаменитое объявленьице в газете: «Граждане, на всех вымогателей взяток жалуйтесь в «тройку»!». «Тройка» для того и была у нас, чтобы зачищать таких вот прокуроров-затейников, которые вымогают себе материалы для дачи.
Ну материалы – это ладно, хорошо, вот ещё, давай следующего: вот этот Фáстенко, Фастéнко, который там сидел, какой-то фантастический у них ещё сидел гражданин.
Клим Жуков. Наверное, Фастéнко всё-таки. «Фамилию Фастенко мы тут же, в камере, прочли в попавшейся нам книге о революции 1905 года. Фастенко был таким давнишним социал-демократом, что уже, кажется, и переставал им быть. Свой первый тюремный срок он получил ещё молодым человеком, в 1904 году, но после Манифеста 17 октября 1905 года был освобождён вчистую. Кто из нас из школьной истории, из «Краткого курса» не узнал и не зазубрил, что этот «провокационно-подлый манифест» был издевательством над свободой, что царь распорядился: «мёртвым – свободу, живых – под арест»? Но эпиграмма эта лжива. Тем актом разрешались все политические партии, созывалась Дума, и амнистия давалась честная и предельно широкая, а именно: по ней освобождались ни много ни мало как все политические без изъятия, независимо от срока и вида наказания. Лишь уголовные оставались сидеть. Сталинская же амнистия 7 июля 1945 года поступила как раз наоборот: всех политических оставила сидеть».
Реми Майснер. Про Манифест что-нибудь, не знаю, надо сказать?
Клим Жуков. Надо, конечно!
Реми Майснер. Он так же сказал: «…все политические партии прямо разрешили…» Помнишь же, Ленин в Думе тогда заседал, большевиков же разрешили?
Клим Жуков. Да!
Реми Майснер. И эсеры все в полном составе там в Думе сидели. На самом деле кого там разрешили-то – кадетам с октябристами разрешили собираться?
Клим Жуков. Нет, ну во-первых, просто разрешили партии, потому что до этого партии было нельзя.
Реми Майснер. Стало можно, да.
Клим Жуков. А стало официально можно.
Реми Майснер. Но не всем.
Клим Жуков. Но не всем, правильно. Ну а насчёт Первой Думы – оооо! Да, конечно, Думу-то разрешили, это факт…
Реми Майснер. А что её очень-очень быстро запретили, а потом разрешили, но в другом виде, опять же.
Клим Жуков. Не, ну сначала её, во-первых, как разрешили-то: там был такой сделан имущественный ценз и сословный ценз, что попасть в Думу человеку не из владельцев газет, пароходов, заводов, а, например, крестьянину было можно только в одном случае – если тебя туда эти самые владельцы заводов и пароходов выдвинут, потому что…
Реми Майснер. Что-то мне такое положение дел напоминает мучительно, из современной жизни?
Клим Жуков. Ну понимаешь, у нас всё-таки это не так, это не обозначено в законе…
Реми Майснер. Ну, понятно дело.
Клим Жуков. …потому что у нас один человек – один голос, и можно идти по достижению определённого возраста избираться, точнее говоря, подаваться на выборы, а там-то как было – что если ты, например, из дворян, из горожан – из мещан, соответственно говоря, то ты проходил через собственную курию, там тебя выбирали, а если ты был из крестьян, ну собственно, главная часть населения страны…
Реми Майснер. 80 с лишним процентов.
Клим Жуков. …87 процентов, там ты сначала проходил выборы в округе деревенском, потом из этого округа тебя подавали в земство, из земства подавали на губернские выборы, и вот только пройдя три этапа, ты попадал на четвёртый этап выборов собственно в Думу.
Реми Майснер. Чтобы убедиться на всех этапах, что ты не начнёшь «Земля – крестьянам!» кричать.
Клим Жуков. Во-первых, на это нужны деньги, как это ни странно, чтобы выбраться – это раз, а во-вторых, выбирали не люди прямым тайным всеобщим голосованием, а выборщики, которых выбирали люди, поэтому состав Думы был занятный, но этот занятный состав Думы первым, чем занялся, вот первое, что Дума первого созыва, настоящая царская, демократическая, что она даже в таком составе начала делать – она начала расследовать деятельность правительства, немедленно, и буквально там они за первый день подали, по-моему, 90 запросов на законность действий по тем, тем и тем конкретным решениям, ну а когда выяснилось, что это они только за один день такого наворотили – за один день! – что ожидать, что будет?
Реми Майснер. И вообще, какое хамство: этому быдлу разрешили говорит, а они, понимаешь, вместо того, чтобы спасибо сказать… им же чего там, первый вопрос-то им предложили на рассмотрение – по-моему, утвердить там какую-то оранжерею построить в каком-нибудь городском саду.
Клим Жуков. Ну типа того, я уж не помню точно.
Реми Майснер. Издевательство, блин какое-то чисто! Они этим не захотели заниматься, начали, значит, правительство тормошить, ну и очень недолго тормошили, потому что даже вот в таком виде оказалось что-то это чересчур либерально, надо… Короче, эту Думу всё равно разогнали и поменяли все законы избирательные ещё раз.
Клим Жуков. Да, но что характерно: всё равно большинство в Думе, даже во второй, оказалось слишком либеральное – они занялись ровно тем же, чем и первая Дума – начали расследовать деятельность правительства, и их тоже разогнали очень быстро.
Реми Майснер. Ну а просто правда в том, что это феодальное правительство, оно тогда абсолютно всем классам и сословиям уже мешало, которые могли вообще в Думе собраться, поэтому хвалили их там только…
Клим Жуков. Октябристы.
Реми Майснер. Ну да и октябристы – это так, октябристы больше: вы к нам не лезьте, пока мы бизнес делаем, и всё будет хорошо. Ну т.е. кто правее октябристов, вот там Пуришкевич сотоварищи.
Клим Жуков. Да, но их было мало.
Реми Майснер. Да вот даже, как ни крутились, а что-то вот не избирались они.
Клим Жуков. Нормальные приличные люди никак не могли избраться, со всеми ухищрениями – никак вообще.
Реми Майснер. Очень было им трудно.
Клим Жуков. Да. «Интересен был его рассказ об обстановке той амнистии. В те годы, разумеется, ни о каких «намордниках» на тюремных окнах ещё не имели понятия…»
Реми Майснер. Зато о кандалах имели.
Клим Жуков. Да. «…из камер Белоцерковской тюрьмы, где Фастенко сидел, арестанты свободно обозревали тюремный двор, прибывающих и убывающих, и улицу, и перекрикивались из вольных с кем хотели. И вот уже днём 17 октября, узнав по телеграфу об амнистии, вольные объявили новость заключённым. Политические стали радостно бушевать, бить оконные стёкла, ломать двери и требовать от начальника тюрьмы немедленного освобождения. Кто-нибудь из них был тут же избит сапогами в рыло? посажен в карцер? какую-нибудь камеру лишили книг и ларька? Да нет же! Растерянный начальник тюрьмы бегал от камеры к камере и упрашивал: «Господа! Я умоляю вас! Будьте благоразумны! Я же не имею права освобождать вас на основании телеграфного сообщения. Я должен получить прямые указания от моего начальства из Киева. Я очень прошу вас: вам придётся переночевать».»
Реми Майснер. «Будьте так любезны…» А когда их всё-таки отпустили, он бежал за ними ещё до вокзала: «Господа, вы же ещё кофею не пили, господа, со сливочками…» Ой!
Клим Жуков. «И действительно, их варварски задержали на сутки!.. (После сталинской амнистии, как будет ещё рассказано, амнистированных передерживали по два–три месяца, понуждали всё так же вкалывать, и никому это не казалось незаконным.)
Обретя свободу, Фастенко и его товарищи тут же кинулись в революцию. В 1906 году Фастенко получил 8 лет каторги, что значило: 4 года в кандалах и 4 года в ссылке.»
Реми Майснер. Это вместо «намордников», опять же.
Клим Жуков. Вместо «намордников», да. «Первые четыре года он отбывал в Севастопольском централе, где, кстати, при нём был массовый побег арестантов, организованный с воли содружеством революционных партий: эсеров, анархистов и социал–демократов.»
Реми Майснер. … зачем они оттуда бежали? Там же так было хорошо – чисто санаторий! Какой дурак оттуда побежит?
Клим Жуков. «Взрывом бомбы был вырван из тюремной стены пролом на доброго всадника, и десятка два арестантов (не все, кому хотелось, а лишь утверждённые своими партиями к побегу и заранее, ещё в тюрьме — через надзирателей! — снабжённые пистолетами) бросились в пролом и, кроме одного, убежали. Анатолию же Фастенко РСДРП назначила не бежать, а отвлекать внимание надзирателей и вызывать сумятицу. Зато в енисейской ссылке он не пробыл долго. Сопоставляя его (и потом – других уцелевших) рассказы с широко известным фактом, что наши революционеры сотнями и сотнями бежали из ссылки – и всё больше за границу (ага – с Енисея! – К.Ж.), приходишь к убеждению, что из царской ссылки не бежал только ленивый, так это было просто».
Реми Майснер. Ленивый Чернышевский, например, что-то, как дурак, там 20 лет торчал – просто лень было.
Клим Жуков. И Достоевскому лень было, кстати.
«Фастенко «бежал», то есть попросту уехал с места ссылки без паспорта. Он поехал во Владивосток…»
Реми Майснер. А из советской ссылки как бежали? Ссылка – это ты просто, живя сам в городе, ходишь отмечаться. Ёлки-палки, чего вы ещё хотите?
Клим Жуков. «Он поехал во Влдивосток, рассчитывая через какого–то знакомого сесть там на пароход. Это почему-то не удалось. Тогда, всё так же без паспорта…»
Реми Майснер. А, подожди: т.е. надо было не только энергию и неленивыми, а надо было, чтобы у тебя знакомый был, который тебе на пароход поможет сесть?
Клим Жуков. Угу.
Реми Майснер. Угу. И деньги, кстати, чтобы доехать до этого парохода, потому что бесплатно тебя не повезут.
Клим Жуков. Конечно! Как это на поезде, интересно, тебя повезут без денег?
«Тогда, всё так же без паспорта он спокойно пересек в поезде всю Россию–матушку и поехал на Украину, где был большевиком–подпольщиком, откуда и арестован. Там ему принесли чужой паспорт, и он отправился пересекать австрийскую границу. Настолько эта затея была…»
Реми Майснер. Угу, т.е. это опять паспорт ему привезли?
Клим Жуков. Угу. «Настолько эта затея была неугрожающей, и настолько Фастенко не ощущал за собой дыхания погони, что проявил удивительную беззаботность: доехав до границы и уже отдав полицейскому чиновнику свой паспорт, он вдруг обнаружил, что не помнит своей новой фамилии! Как же быть? Пассажиров было человек сорок, а чиновник уже начал выкликать. Фастенко догадался: притворился спящим. Он слышал, как раздали все паспорта, как несколько раз выкликали фамилию Макарова, но и тут ещё не был уверен, что это – его. Наконец дракон императорского режима склонился к подпольщику и вежливо тронул его за плечо: «Господин Макаров! Господин Макаров! Пожалуйста, ваш паспорт!»»
Реми Майснер. То ли дело эту ситуацию в СССР представить – как советский милиционер, наверное, там сапогом: «Встать, мразь! Ты чего не слышишь, когда зовут?!» - и сразу в Гулаг, блин, оттуда.
Клим Жуков. Ну потому что откликается не восторженно.
Реми Майснер. Не, ну ладно. Вот этот Фастенко – я пробил, нигде не нашёл. Т.е. Солженицын пишет, что он и в Лонжюмо был – ну не значится такой ни среди слушателей, ни среди вольнослушателей.
Клим Жуков. Это партийная школа в Лонжюмо.
Реми Майснер. Да. Все, короче, ссылки, в которых Фастенко этот упоминается, они все так или иначе связаны с Солженицыным.
Клим Жуков. Я вот не знаю такого большевика и РСДРП-шника – Фастенко…
Реми Майснер. И я тоже не знаю, если честно.
Клим Жуков. …первый раз слышу вообще. Он бы хоть имя-отчество назвал, что ли.
Реми Майснер. Не – Анатолий Ильич.
Клим Жуков. Анатолий Ильич? Тем более не знаю.
Реми Майснер. Я искал и так, искал и сяк – что-то ни про 1905-ый не слышно, уж в какой книжке они там его фамилию нашли? Ну ладно, факт в том, что он там сидит, ну сидит, понятно, ни за что. Там этот дедушка, по ходу, действительно был «тюремный волк», потому что он, в отличие от этих всяких глупых власовцев, не вёл с Солженицыным антисоветских разговоров, а только делал антисоветские намёки, ну типа: «Почитай «Несвоевременные мысли» Горького, и ты всё поймёшь». Или: «Почитай «Год на родине» Плеханова, и ты всё поймёшь» - вот в таком духе, т.е. предъявить за это нельзя было, дедушка, видать, действительно, был ушлый. Не, ну тем не менее, если человек говорит, что ты всё поймёшь, прочитав «Несвоевременные мысли» Горького – я их читал, я так понимаю, что он антисоветский был какой-то типус, потому что «Несвоевременные мысли» Горького это вот… ну Горький всю дорогу был нашенским, и у него был период в жизни, меньше года, когда он временно был ненашенский, и то больше оттого, что перепугался и не понимал, что происходит. Вот тогда же он накатал серию статей «Несвоевременные мысли», про которые, кстати, можно будет отдельно поговорить, потому что они интересные.
Клим Жуков. Да, заслуживают разбора в своё время.
Реми Майснер. Ну там такой, короче, лёгкий антисоветизм, он там ругает Ленина, я сейчас вкратце скажу. Я сначала думал: чего Солженицын их не процитировал, а потом вспомнил, что там нельзя их цитировать, потому что он там так же ругает белогвардейцев.
Клим Жуков. Конечно!
Реми Майснер. И Ленина он ругает в том духе, что, типа, вот он своими авантюрами до того доведёт, что белогвардейцы победят.
Клим Жуков. Именно так!
Реми Майснер. Больше по этим делам. Почему, собственно говоря, надо не то, что Горький до этого всю жизнь писал, и то, что он после этого до смерти до самой писал, почему вот чтобы всё понять, нужно именно вот это прочитать? Хрен его знает. Чем там Горький потом поменялся? Ну что, вы хотите сказать, что он потом продался? Ну а почему тогда не считать, что он именно тогда продался как раз?
Клим Жуков. А до того? Тоже продался?
Реми Майснер. Да, может, он до того… Так вот хрен их разберёшь! У них вот где им подходит, там он, значит, не продался. Это в следующей главе про власовцев особенно, кстати вот, будет этот момент.
Клим Жуков. Ну так-то получается, что в основном, конечно, Горький, так если посмотреть, продался мировому империализму, потому что издавали Горького где попало, гонорары ему платили где попало, пьесы по Горькому ставили вообще везде! И тоже платили, что характерно.
Реми Майснер. Притом, что, по Солженицыну, он пустая и ничтожнейшая личность, слюнтяй и трепач – там каких только эпитетов… Он Горького, по ходу, очень сильно не любит, отдельно.
Клим Жуков. Он, видимо, завидует, потому что по Солженицыну-то не ставили пьес.
Реми Майснер. Он же совесть нации, как он может завидовать?
Клим Жуков. Не, ну тем не менее, вот Горький – это же без дураков был мировая литературная величина в своё время, вот без всяких преувеличений именно мировая и именно величина, потому что Горького отлично знали и читали, и переводили в Америке, в Англии, в Германии, в Италии, Франции…
Реми Майснер. Причём десятки лет.
Клим Жуков. Да, и представляете, платили за это всё гонорары, которые Горький потом мог реализовать, лечась на Капри.
Реми Майснер. Да. Ну значит, суть в том, что вот этот мутный социал-демократ Фастенко, он тоже, судя по его любви к «Несвоевременным мыслям» и к «Году на родине» Плеханова, видимо, тоже не очень хорошо относился к существующему строю.
Клим Жуков. Ну если не принять во внимание то, что Солженицын его мог просто придумать.
Реми Майснер. Не, мог, конечно, он его и просто придумать.
Клим Жуков. Потому что я не знаю такого социал-демократа. Может быть, вы, товарищи, знаете? Если знаете, обязательно напишите нам, где вы его нашли, в комменты.
Реми Майснер. А может, он «причесал» Солжу, что он социал-демократ, Ленина знал, туда-сюда, ну тюремные байки – обычное дело. Не, факт в том, кто ещё там у него сидел – этот самый эстонский какой-то некий демократ, которого тоже посадили ни за что. Как Солженицын пишет, их посадили за то вообще с товарищами, что они при гитлеровской оккупации мечтали, они мечтали сидели, как Эстония заживёт отдельно, и конкретно вот этот, который сокамерник Солжа, мечтал, что он там будет министром просвещения, а всякие его… ну короче, такой, по ходу, как я понимаю, «Союз меча и орала» под немецким крылышком. Короче, сидели за немецкими штыками и портфельчики там делили, а потом пришёл НКВД и всё это дело прекратил.
Клим Жуков. Сначала РККА, потом НКВД.
Реми Майснер. Ну фишка в том, что тоже он как-то, получается, виноват. И получается, целая камера виноватых, наверное, уникальная была камера такая…
Клим Жуков. Все невиновные…
Реми Майснер. Да, в СССР.
Клим Жуков. …а тут только собрали случайно виноватых.
Реми Майснер. Да, как-то так получается. Ну там не с юридической точки зрения, как сказать… Можно на это посмотреть, что, конечно, коммунизм был ужасный, и они правильно его ненавидели, но факт в том, что законы-то они нарушили, и в любом случае они… ну тогда они борцы с режимом гордые, но не невинные же жертвы-то.
Клим Жуков. Что характерно, Солженицын не называет ни одной статьи.
Реми Майснер. Да, он больше рассказывает…
Клим Жуков. Т.е. вспомнил 58-ая, но там же подпунктов в 58-ой статье ой-ой-ой сколько: там может быть прямая диверсия и саботаж, а может быть фальшивомонетничество – это же всё-таки разные преступления.
Реми Майснер. Да. А, ещё там сидел шофёр Хрущёва, между прочим – вот ещё один уникальный сокамерник, но он тоже был виноватый. Он считал себя императором Михаилом и от своего императорского имени там писал какие-то воззвания, распространял.
Клим Жуков. Жулик.
Реми Майснер. А вот хрен его… то ли это такой тоже Солженицын, потому что я как понял, посадили там всех, кому он читал этот свой Манифест, и кто сразу не побежал тут же после этого сдаваться. Так что может быть, хрен его знает, может, он тоже хитрый провокатор, его кинули контролировать Солженицына в камеру? Кто его знает? Но факт в том, что он очень, очень Хрущёва хвалил. Очень прямо Хрущёва он хвалил – такой Хрущёв был хороший, насмотрелся, мол, этот Белов, там пока возил кремлёвских всяких начальников на всякие пиры, ну подробностей никаких не рассказывал. А у Хрущёва не было пиров, он жил в «хрущёвке».
Клим Жуков. Сразу, до того, как это стало мейнстримом.
Реми Майснер. Да, и шофёра сажал за стол, с семьёй прямо шофёр кушал – нигде такого не было.
Клим Жуков. По простому.
Реми Майснер. Ну в общем, короче, подлизнули знатно Хрущёву. Но тем не менее, вот я говорю тоже – ну Манифест-то он писал, причём он его не просто писал, Солженицын пишет: он ещё прибегал к невинным уловкам, т.е., например, говорил, что у него есть люди в правительстве, что у него там какая-то подпольная, опять же, партизанская бригада где-то в лесу стоит – ну в общем, короче, такой Нечаев, похожие методы. Через это, как я понимаю, его и приняли-то так по-серьёзному, потому что так… Там история, если не Солж придумал, а действительно он рассказывал, что там «был я маленький мальчик, какой-то старик зашёл, сказал, что я буду императором, а потом вернулся через 30 лет, типа того, и сказал: «Пиши Манифест». Я начал писать». Т.е. если это действительно, ну у человека, видимо, не все дома, если тебе малознакомый гражданин что-то там предлагает, пожилой, а ты тут же начинаешь это выполнять, при том что он предлагает тебе уголовно-наказуемые вещи делать – ну значит, что-то не то с головой.
Ну и конечно, вот противопоставляется всей этой совковой системе угнетения, где вот невиновные сидели в ужасных «одиночках», по 14 человек на 6 кв.м, тюрьма «России, которую мы потеряли», которая тюрьма вообще не тюрьма была. Там, если я не ошибаюсь, хорошая есть ещё цитатка: тюрьма РКМП.
Клим Жуков. Сейчас, секунду. Да, присутствует про тюрьму. РКМП – это «Россия, которую мы потеряли», кто не знает. Это внутреннее обозначение цитаты, это не из Солженицына. А вот это из Солженицына: «Один из таких любимейших тюремных разговоров – разговор о тюремных традициях, о том, как сидели раньше. У нас есть Фастенко, и потому мы слушаем эти рассказы из первых уст. Больше всего умиляет нас, что раньше быть политзаключенным была гордость, что не только их истинные родственники не отрекались от них, но приезжали незнакомые девушки и под видом невест добивались свиданий».
Реми Майснер. Кроме шуток, кстати, он тут не врёт, так оно и было.
Клим Жуков. Так точно.
Реми Майснер. Мы сейчас объясним, почему.
Клим Жуков. «А прежняя всеобщая традиция праздничных передач арестантам? Никто в России не начинал разговляться, не отнеся передачи безымянным арестантам на общий тюремный котёл. Несли рождественские окорока, пироги, кулебяки, куличи. Какая-нибудь бедная старушка - и та несла десяток крашенных яиц, и сердце ее облегчалось. И куда же делась эта русская доброта? Ее заменила сознательность! До чего ж круто и бесповоротно напугали наш народ и отучили заботиться о тех, кто страдает. Теперь это дико. Теперь в каком-нибудь учреждении предложите устроить предпраздничный сбор для заключенных местной тюрьмы – это будет воспринято почти как антисоветское восстание! Вот до чего мы озверели!»
Реми Майснер. Такие страшные зверства! Ну эти окорока, которые несли…
Клим Жуков. Окорока, кулебяки.
Реми Майснер. Кулебяки, да, рождественские гуси… Даже у бедной старушки десяток яиц напрочь…
Клим Жуков. Все, все несли тем, кто страдает!
Реми Майснер. Да, но они, как бы, несли-то потому, что они своих видели в этих страдальцах.
Клим Жуков. Ну, во-первых, я кое-что знаю про тюрьмы РКМП, я могу вас уверить, что…
Реми Майснер. Окороков там не было, да?
Клим Жуков. …нести-то там, конечно, может, кто-то и нёс, но факт в том, что несли-то они же не непосредственно заключённым, а тюремному начальству. Вот я что-то не помню, чтобы тюремное начальство прямо безостановочно кормило политзаключённых кулебяками…
Реми Майснер. И окороками.
Клим Жуков. ...крашеными яйцами и окороками с гусями.
Реми Майснер. Да, а главное – в любом царском учреждении скажут: «Давай на политических скинемся».
Клим Жуков. О да!
Реми Майснер. Это прямо посреди рабочего дня можно объявить. На стол запрыгнешь и: «Скидываемся на политических!» Все: «О, какой хороший господин!»
Клим Жуков. И все по 50 копеек тут же дали.
Реми Майснер. «Мы же христиане все, ура-ура!» Не, на самом деле, действительно политическим было быть раньше модно, а при Солженицыне стало немодно, и народ реально раньше получше к ним относился, а при Солженицыне стал похуже, потому что одно дело, блин, освобождать народ из рабства спекулянтов, ростовщиков и прочих эксплуататоров, а другое дело – пытаться народ загнать назад в это рабство, отношение к тебе будет немножко другое. Если раньше эта бедная старушка, действительно, могла зэков, там, потому что у ней там сын сидит, ёлы-палы, понимаешь, а сейчас… Грубо говоря, раньше видели зэка и понимали, что это скорее всего бедолага, у которого что-то в жизни пошло не так, и что каждый может там ещё и оказаться, на его месте. А в солженицынские времена смотрели и думали, что там либо какой-то бандюга сидит, ну вот натуральный живорез, либо какой-нибудь Солженицын, который сидит и мечтает там, когда нас американцы оккупируют.
Клим Жуков. Ну или немцы, как у предыдущего товарища.
Реми Майснер. Нет, на самом деле, т.е. это мы не утрируем, ничего, он сам там пишет: они то, значит, жалеют , что Гитлер нас не победил, а то жалеют, что американцы нас не оккупировали, и так всё это духоскрепно и патриотично, что мне прямо захотелось петицию в Роскомнадзор составить, что это в школах преподают – это запрещать надо, ёлы-палы! Там запрещённые в России организации, всякие власовцы-бандеровцы нахваливаются, там говорится, что зря, типа, глупые Черчилль и Рузвельт позволили нам в Европу лукнуться, что надо было нас загнать, никуда не пущать. Я не знаю, это, по-моему, экстремизм всё лютый.
Клим Жуков. Ну если сейчас что-нибудь подобное написать не от имени Солженицына, а от своего имени, скажем, «вконтактике», даже не публикуя…
Реми Майснер. Да. Не, вот если я «вконтакте»… да, мы можем приколоться кому-нибудь, кого не жалко, пусть напишет.
Клим Жуков. Нет, ну натурально, это же можно сейчас конкретно захеать, вот просто конкретно.
Реми Майснер. Статья.
Клим Жуков. Конечно. Но сейчас-то можно, а в советское время было нельзя, это было попрание свободы слова, явное совершенно.
Реми Майснер. Хрен его знает. Ну в общем, значит, описав вот этих своих чудесных сокамерников, ни в чём не виноватых, которые один немцев ждал, другой на немцев служил, четвёртый там людей с толку сбивал – какой-нибудь Манифест им показывал, там, под тюрьму подводил. Ну натуральная провокация, я вот тебе сейчас буду совать под нос какую-нибудь бумажку – вот нахрена? Если я умный человек, я же понимаю: зачем – чтобы ты побежал меня сдавать, а с другой стороны, получается, что если ты меня не сдал, ты сам виноватый? Так либо псих делает, либо реальная мразь. Т.е. вот эти собрались замечательные люди в камере, и значит, тут вдруг начался салют Победы под конец главы, и Солженицын ещё раз огорчился, что вот все мы: вот этот власовец, вот я мечтал Сталина свергнуть, письма писал, Фастенко этот – почему нас не отпустят прямо сейчас? Почему, мы же… ведь Победа? Почему милосердие к нам не проявят? Разве мы враги?
Клим Жуков. Тем более власовец-то, значит – это был бывший солдат Красной Армии…
Реми Майснер. Не, он и был…
Клим Жуков. Т.е. вообще заслужил.
Реми Майснер. …он там биографию его расписывает, что да, что надо его было тут же выпустить, медали ему все отдать, погоны назад нашить. И Солженицыну тоже. И вот он говорит: «Не для нас была та Победа». Нет, в принципе, он был прав, конечно.
Клим Жуков. Не для вас, нет.
Реми Майснер. Победа, да, была не для власовцев, не для всяких этих эстонских…
Клим Жуков. «Лесных братьев».
Реми Майснер. … буржуазных... Нет, он не «лесной брат», он был буржуазный демократ – это ещё хуже, на самом деле, это вот были те ребята, которые как раз всякий тупой молодняк загоняли в «лесные братья».
Клим Жуков. Это факт.
Реми Майснер. А сами сидели все в красивых пинжачках, золотыми ручками писали свои мечты, что буду я министром просвещения – обалдеть! Вот, так что да, действительно, та Победа была не для Солжа и не для власовцев. А про власовцев он будет в шестой главе рассказывать. Ну шестую отдельно, что ли, разберём?
Клим Жуков. Шестую отдельно. У тебя здесь ещё есть пара цитат интересных.
Реми Майснер. Давай-давай, мочи.
Клим Жуков. Вот про хлеб, например.
Реми Майснер. Да-да-да! Я уже забыл, там просто столько всего нажористого, что реально теряешься, всё такое вкусное!
Клим Жуков. «А какой белый хлеб пекли ещё и в двадцатые годы! — караваи пружинистые, ноздреватые, верхняя корка румяно-коричневая, промасленная, а нижняя с зольцой, с угольком от пода. Невозвратно ушедший хлеб! Родившиеся в тридцатом году вообще никогда не узнают, что такое хлеб!»
Реми Майснер. О этот хлеб РКМП! Нет, интересно, что Солженицын обильно у себя цитирует Достоевского «Записки из мёртвого дома» исключительно с точки зрения – показать, что царская тюрьма – это вообще не тюрьма, опять же, а санаторий. Но он попустил там вот такой момент как раз, что каторжники натурально в осадок выпадали от тюремного хлеба, потому что он там делался из чистой муки, без всяких примесей – без лебеды, без мякины, там. И там 90% этих каторжников первый раз такой хлеб только на каторге и попробовали, и у них даже был такой каторжанский прикол – какому-нибудь фраеру говорили, что «ты сел, небось, сюда, чтобы хлебушек нормальный кушать? Узнал, что здесь хорошо кормят» - вот в таком духе.
Клим Жуков. Ну так-то хлеб вообще, как основной продукт питания в РКМП, где крестьяне мясо ели хорошо, если по праздникам, вот натурально – хорошо, если по праздникам, потому что, как выяснилось во время призыва в армию во время Первой мировой войны, что 30% призывников первый раз в жизни едят мясо в армии, до этого они его не видели никогда. Так вот, хлеб в РКМП, вот этот промасленный, пружинисто-ноздреватый, ой, вкусный…
Реми Майснер. Французская булка.
Клим Жуков. …он, конечно, был, более того, он был вполне доступен, но кому он был вполне доступен – горожанам с их достатком выше среднего или около среднего, а крестьянин, который этот хлеб производил, в основном питался хлебом, перемешанным с суррогатами – с лебедой, мякиной…
Реми Майснер. Хорошо если не корой какой-нибудь ещё.
Клим Жуков. …натурально соломой рубленой просто, и голод, именно настоящий голод наступал на селе не тогда, когда не урождался хлеб, а тогда, когда не урождалась ещё и лебеда, потому что просто становилось тупо не с чем замешивать этот самый хлеб. Чистый хлеб крестьянин ел по праздникам, ну может быть, в воскресный день, за исключением, конечно, зажиточных крестьян-кулаков и, возможно, счастливых жителей некоторых чернозёмных районов, которые не являются точкой, где у нас проблемное земледелие, рискованное земледелие, хотя и оттуда хлеб вывозился, и в первую очередь оттуда хлеб вывозился в настолько промышленных масштабах, что даже и крестьянам Черноземья оставалось на собственное потребление очень и очень немного, потому что сколько там считается… Ну, считалось, норма выживания, вот физиологического выживания – это 16 пудов хлеба, а крестьянский надел периодически, вот конкретно к моменту 1905 года, 1911 года, он периодически давал по 12-14 пудов хлеба на душу, конечно же, т.е. это меньше просто нормы физиологического выживания. Где этот козёл, Солженицын, в смысле, нашёл вот этот такой белый хлеб? Да, он был, повторюсь, для среднего и выше среднего достатка в городах, ну или для кулаков на селе – опять же, там это 2-3%.
Реми Майснер. Это мне напомнило, как Аверченко писал, как революция загубила хорошую жизнь в Россиюшке, что аж Ленин отреагировал. Забыл название работы, но аж Ленин отреагировал натурально. Там Аверченко пишет в духе: ах, как было хорошо – вышел на Невский идёшь, зашёл в этот кабак, там то съел, зашёл в тот кабак, там отбивнушка, зашёл туда – там кофе со сливками попил. Ну боже мой, кому всё это мешало? И Ленин на это говорит…
Клим Жуков. «Что???!!!»
Реми Майснер. А он так и говорит: «Я даже не знаю, что сказать. По ходу, если он не понимает, что то, что он написал тут, глупо, то ему и объяснять… Как я ему объясню, кому это мешало и куда это пропало?»
Клим Жуков. Но помимо Невского проспекта, как вы понимаете, была, например, замечательная Лиговка, вот где мы фактически прямо сейчас записываем этот самый ролик. А была Выборгская сторона – там если посмотреть конкретно фотографии того времени, ну это такое впечатление, что вы оказались в Мордоре, вот по-другому не назвать! Какие… Да, там были кабаки, конечно, в которые нормальный работяга мог зайти и там долбануть казённой водки – как бы, на этом, в общем, всё.
Реми Майснер. Да. Можно сделать, кстати, про РКМП, так вот, чисто про бытовые такие вещи – про хлебушек, про то, как жили, туда-сюда…
Клим Жуков. Можно подробно, я когда делал цикл про рождение революции, я на этом останавливался, но в силу того, что там был гигантский поток информации, я, конечно, этого коснулся не подробно, просто…
Реми Майснер. Ну так вот и коснёмся, Покровскую там процитируем…
Клим Жуков. Да. В общем, эти все интеллигентские стенания про то, кому это всё мешало – ну во-первых, Солженицын про это ничего не знал, начнём с этого, и он тут расписывается в том, что он вообще ничего не знает, но в силу того, что он всё-таки учился в СССР, он это или сознательно забыл – про реальность, которую ему рассказывали, или просто врёт, потому что уж кому-кому, а ему в советской школе люди, которые жили в этих условиях, жили фактически, сами всё это видели, рассказывали ему из первых рук буквально.
Реми Майснер. Из первых, да, уст.
Клим Жуков. Да. А вот ещё цитата последняя, которую мы… Нет, ещё есть одна, прошу прощения. Три цитаты мы не разобрали, вот вторая из них.
Реми Майснер. Ну ты посмотри, там можно не целиком, просто глянь, что там есть интересное.
Клим Жуков. А они коротенькие. Называется цитата «Реле Солженицына».
Реми Майснер. Да, вот же что я забыл! Точно!
Клим Жуков. А я вспомнил!
Реми Майснер. Да, вот я сейчас вспомнил – мы во втором-то ролике накосячили, да, с тобой в прошлый раз, потому что помнишь, я говорил, что непонятно, как он там проскочил – всё время антисоветское разговоры вёл, а его не посадили, и мы ещё грешили, что, может, он на оперчасть работал? Это всё херня, он же объяснил, я просто невнимательно читал.
Клим Жуков. Сейчас прочитаем: «…узнаватель помогал мне отличать тех, кому можно с первых минут знакомства открывать сокровеннейшее, глубины и тайны, за которые рубят головы. Так прошел я восемь лет заключения, три года ссылки, еще шесть лет подпольного писательства, ничуть не менее опасных, – и все семнадцать лет опрометчиво открывался десяткам людей – и не оступился ни разу! Я не читал нигде об этом и пишу здесь для любителей психологии. Мне кажется, такие духовные устройства заключены во многих из нас, но, люди слишком технического и умственного века, мы пренебрегаем этим чудом, не даем ему развиться в нас)».
Реми Майснер. Да-да, реле-узнаватель – вот как он, значит, проскочил: у него в голове был релюшечка, если кто не понял, специальная духовная, он пишет – духовная релюшечка, и когда он видел: какой-нибудь негодяй – он сразу же релюшечку чик, и он всё, раз, рот на замок. А релюшечка если не включается, то он: бла-бла-бла, Сталин козёл, и всё такое прочее.
Клим Жуков. Человек порядочный, значит.
Реми Майснер. Да, значит, человек порядочный. Ну вот не, охотно верю, прямо очень убедительно. Ещё классно, что… он такой наглый вообще, этот Солж, мне так нравится, как он ещё говорит, что вот даже учёным неплохо бы задуматься про устройство этих релюшечек, их изучить. Это мне напоминает, как этот Жорж Милославский в…
Клим Жуков. «Иван Васильевич меняет профессию».
Реми Майснер. Не в кино, да, а в пьесе у Булгакова, как он про руки свои: «Я украл?! Да вы что, с ума сошли? У меня руки уникальные, они не могут ничего украсть. Учёные по всему СССР изучают мои отпечатки пальцев, чтобы понять, как феномен такой получился». Вот так и этот, блин! Знаем мы, как эти релюшечки называются, что ты знаешь, к кому подходить можно, к кому нельзя – «дружба с оперчастью» она называется, и конечно, у тебя не было никаких сбоев, потому что тебе опер говорил, к кому подойти и о чём поговорить. А если они на тебя писали, то он, опять же… Ну что, всё?
Клим Жуков. И последний, «Литература» называется.
Реми Майснер. А, да-да-да.
Клим Жуков. «Среди многих потерянных мерок мы потеряли ещё и такую: высокостойкости тех людей, которые прежде нас говорили и писали по-русски. Странно, что они почти не описаны в нашей дореволюционной литературе. У нас описаны то лишние люди, то рыхлые неприспособленные мечтатели. По русской литературе XIX века почти нельзя понять: на ком же Русь простояла десять столетий, кем же держалась? Впрочем, не ими ли она пережила и последние полвека? Ещё более – ими».
Реми Майснер. Ты что-нибудь понял там из финала? Я вот понял, что он не очень хорошо вообще разбирается в русской литературе XIX века, например, «лишние люди»-то разные были, там как раз среди них и были энергичные люди, на которых всё держится, и как раз там трагедия в том, что вот в текущих условиях такие хорошие люди лишние.
Клим Жуков. Им невозможно себя применить.
Реми Майснер. Они лишние не в смысле, что они вообще по жизни лишние.
Клим Жуков. Да, типа Обломова.
Реми Майснер. Они в смысле, что они не знают, куда себя девать в данных условиях. Это первое, второе – потом ну вот рыхлый неприспособленный мечтатель Обломов, но там же вот прямо буквально в этом же произведении его полная противоположность – энергичный бодрый Штольц, который только наводит движуху так, что только пыль летит во все стороны. Т.е. маловато как-то читал наш Солженицын литературку-то.
Клим Жуков. Александр Андреич Чацкий, например – вот он кто: неприспособленный мечтатель или что, или как? Я вот не очень понимаю.
Реми Майснер. Рыхлый и неприспособленный – ну не знаю…
Клим Жуков. Нет, я это просто беру конкретный пример и человека, который в конкретной книжке ничего не делает, он просто приехал погостить – всё. Он там может только разговаривать разговоры, чем, в общем, он и занят. При этом я не могу назвать его каким-то нехорошим человеком.
Реми Майснер. Рыхлым, неприспособленным.
Клим Жуков. Да, вот как-то не поворачивается язык совершенно. Не, он, конечно, противный, потому что очень много ёрничает.
Реми Майснер. Да, ну обстановка располагает.
Клим Жуков. Обстановка располагает, так точно.
Реми Майснер. Там одни Фамусовы вокруг – ну как тут не ёрничать? Что ж делать-то?
Клим Жуков. Да, такое впечатление, что он совсем книжек не читал. Или, опять же, читал, но «тут вижу, тут не вижу».
Реми Майснер. Быстрее всего, потому что так-то он читал, он в школе просто должен был половину всего нужного уже прочитать.
Клим Жуков. Просто, опять же, это же кому написано? Это же для американца написано! Американцы точно не читали.
Реми Майснер. Нет, для того, кто не понимает, что такое даже КПЗ. Американцы точно этого ничего не читали. Не, ну хотя он для эмигрантов ещё, но эмигрантов мало – что, сколько их там?
Клим Жуков. Ну этим-то всё равно, эмигрантам-то много книжек не продашь, потому что, например, Пьера Безухова назвать, который с очень плохим зрением взял и воевать просто пошёл – вот на этих людях тоже, между прочим, кое-что да держалось.
Реми Майснер. Пьер же мог не идти, что характерно.
Клим Жуков. Мог запросто не идти, его никто не волок, он вообще был инвалид по зрению, по большому счёту. А это значит, что это написано для людей, которые просто не в курсе, они просто слышали, что есть некий такой Толстой, «Чекхов»…
Реми Майснер. «Льишние льюди».
Клим Жуков. «Чекхов», ну и, возможно, ещё Достоевский. И из них, в самом деле, может быть, кто-то ещё и ко всему прочему не только слышал, но или читал, или какую-нибудь постановку в театре смотрел. Ну он такой смотрит: ну блин, в основном-то Солженицын прав. Ну в основном-то: смотришь там какой-нибудь «Вишнёвый сад» - вот там в натуре сплошные лишние люди, которые просто не нужны.
Реми Майснер. Надо понимать, что там это задача была и есть… такая задача и стояла – изобразить представителей загнившего и умирающего класса, которые даже своё уже удержать не могут, вчерашний крепостной сейчас всё выкупит и вырубит тут.
Клим Жуков. Да. Ну и вот человек, который смотрел «Вишнёвый сад» в каком-нибудь бродвейском театре, он понимает, что Солженицын – ну вот, смотри-ка ты, натурально, а чего эти русские писали-то в XIX веке? Да про каких-то непонятно кого.
Реми Майснер. Или Достоевского надо открыть – да, действительно, странные, страшные местами люди. Ну и всё, а остальных-то – наоборот: открываешь – энергия так и прёт! Вот, показано, на ком держится. Горького того же взять, если уж на то пошло.
Клим Жуков. Ну, кстати!
Реми Майснер. Ну Горького – да, Солженицын же его не признаёт. Ну ладно, пятую главу разобрали, можно сказать, нормально разобрали.
Клим Жуков. Да-да, согласен.
Реми Майснер. Шестая будет веселее, товарищи зрители, шестая веселее, потому что там про власовцев будет больше.
Клим Жуков. Про власовцев! Давайте я ещё раз в конце данной беседы сделаю маленькое объявление, я сейчас их буду делать некоторое время: напоминаю, что я сейчас читаю публичные лекции из серии «Военное дело средневековой Руси». Одну лекцию – «Победный княжеский союз» мы уже прочли, следующая лекция будет 18 июля с.г., она пройдёт в конференц-зале «Санкт-Петербург, метро Новочеркасская, Заневский проспект, 37, на пятом этаже. Начало лекции в 19.00, называться лекция будет «Начало 100-летней русской войны» или «Начало русской 100-летней войны» - имеются в виду наши постоянные многовековые, т.е. натурально столетние конфликты с Великим княжеством Литовским. Начнём мы, собственно, с того, как эти конфликты начались в горячей фазе постоянно и непрерывно, как Москва, соперничая с Вильно, пыталась отстоять своё право являться центром собирания земель Рюриковичей. Ссылочка будет под роликом, приходите. На сегодня всё, всем пока.
Новости
VIP
